Николай Трус - Символика тюрем Страница 18

Наталья рассказывает, что в этот момент сидевший рядом с ней сотрудник удивленно спросил:

— Она плачет?!

— Она никогда не плачет! — сердито ответила Наташка. — Это я плачу.

У нее и в самом деле все лицо было залито слезами, когда уводили Трифонова.

Боже! Упаси нас от стыда за друзей! Еще задолго до суда и ареста я обещала Наталье, что вытащу Юла на суд в качестве свидетеля. Это было трудно, но я этого добилась. Уже на самом суде мне пришлось сделать на этот счет заявление и повторить, что я настаиваю на его вызове. Юла привели под конвоем. А Наталья мне не поверила, забыла о моей клятве и не пригласила на суд его родителей! Ах, Наталья! Я редко чего желаю всеми своими силами, но когда доходит до этого, то очень-очень редко желаемое не исполняется.

Юл побледнел, осунулся, постарел. Долго не понимал, что от него нужно суду, а что — мне. Глядел на меня с напряженным вопросом в глазах: «Что я должен говорить? О чем?». А я только улыбалась — так рада была его видеть. Под конец только он понял это, засмеялся и покачал головой: «А ты все такая же!». И его увели уже на годы. А Наталья мне не поверила…

30-го суд был очень недолгим — мое последнее слово и приговор. Накануне я так устала, что до того момента, как мне было предоставлено последнее слово, я не нашла ни сил, ни времени подумать, что же я буду говорить. Говорила, как Бог на душу положит, опять-таки следуя тому давнему совету отца Льва, который он привел мне из Писания. Я больше чувствовала, чем слышала то, что говорю. Обращалась я только к друзьям, демонстративно отвернувшись от суда. Я прощалась с ними, прощалась с теми, кого не было в зале, — живыми и мертвыми: с Константином Кузьминским, который в это время волновался за меня и пытался меня защитить из своего Техаса, с Юрой Таракановым-Штерном, которого я успела проводить, с Игорем Синявиным, невольно сыгравшим мрачноватую роль на моем процессе, ибо его показания, которые были абсолютно безупречны, Исакова вертела как хотела (они перевраны даже в приговоре); с Илюшей Левиным, которого заблаговременно арестовали 23 декабря, с Володей Борисовым, насильно упрятанным в психушку 25-го. Я простилась с Татьяной Григорьевной Гнедич, моим Учителем, — как оказалось, не только в поэзии. В середине последнего слова Исакова не выдержала и потребовала внимания и к себе. Я слегка обернулась к суду, и что-то мне не захотелось продолжать последнее слово, взирая на эти лица: уходя надолго, покидая друзей и родной город, хочется видеть то, что любишь, и просто то, что красиво. Физиономии моих судей оскорбляли во мне чувство прекрасного, и пустая стена передо мной была куда милее. Больше на судей я не оборачивалась.

После перерыва, когда меня вели в зал для слушания приговора, Наташка крикнула мне из толпы друзей: «Юлька, шампанское уже на столе!». «Выпейте за меня», — ответила я.

Приговор я выслушала абсолютно спокойно, даже посмеиваясь, и, по-моему, не только в душе, для пущего куражу скрестив руки на груди. Где-то я даже торжествовала: уж очень нелепо звучал этот приговор: с учетом 43-й статьи и назначением 5 лет ссылки в виде наказания — ниже низшего предела. Напомню, что указанная в статье 190-1 низшая мера наказания — штраф до 100 рублей (!) …

Я восприняла и буду воспринимать этот суд и этот приговор как признание ленинградскими властями, а точнее, КГБ своего полного бессилия. Чем они ни грозили, чем ни соблазняли — все разбивалось не столько даже о мою твердость, сколько об абсолютное мое нежелание вступать с ними в какие бы то ни было отношения.

Я с большим интересом наблюдаю за их крысиной возней, но я в ней не участвую.

Мои родители пришли на второй день суда, хотя я и просила их этого не делать, — они уже достаточно настрадались за всю мою буйную жизнь. Мама сидела спокойная, чуть высокомерная, как всегда, красивая. Отец держался тоже молодцом, хотя чувствовалось, что ему это дается труднее. И было заметно, что он гордится моим поведением на суде. Это меня порадовало, ибо он никогда не разделял моих убеждений. Слава Богу, хоть признал мою смелость и твердость — это-то во мне от кого, спрашивается?

Был на суде и мой старший сын. Бледен, как всегда в минуты волнения, но голову держал высоко! Вечером меня увезли в «Кресты».

В психушке дежурил самый добродушный из всех надзирателей, Н. Н. Он зовет меня Юлюшкой.

— Что, Юлюшка, домой вернулась? Сколько?

— Пять ссылки.

— Ну ничего, не расстраивайся только. Главное — не на зону.

И санитар дежурил мой любимый — Володя. Удивительно веселый и приятный человек.

— Чаю хочешь?

Поболтали, покурили. Я напилась чаю и легла спать. Вот и кончился «день забот»! Вот я и вернулась «домой». Устала.

На первый взгляд врачи как врачи. Белые халаты, спокойные, участливые голоса, пульс щупают при каждом удобном случае. Они даже немножко лечат!

Тюремная их сущность проявляется постепенно, от случая к случаю. Так, я ни разу не слышала, чтобы врач воспрепятствовал помещению тяжелобольного заключенного в карцер за какую-нибудь чепуховую провинность.

Я лежала в терапевтическом отделении, когда у меня при обыске обнаружили рукопись «Книги разлук», приготовленную к отправке на волю. Я признаю рукопись своей (еще бы — это моя лучшая книга стихов!).

Со мной в камере еще две женщины. Одна больная гипертонией, другая — воспалением придатков. В тот же день их вместе со мной переводят на психоотделение — не столько в наказание, сколько в назидание. Терапевты их отпустили, психиатры их приняли.

После второго моего появления на психоотделении мне был поставлен диагноз «истероидная психопатия». Такой диагноз — женщине, которая не пролила ни одной слезы, ни разу не повысила голоса и продержалась ровно и спокойно все 50 дней голодовки! Не думаю, что они спят спокойно. Нет, не думаю!

Я спрашиваю, какими психическими заболеваниями больны мои соседки.

— Надо будет — найдем!

Медицинские сестры. Эти делятся на две категории. Одни всерьез пытаются действовать по фарисейской поговорке крестовских врачей: «У нас нет заключенных, у нас есть только больные». Они не отказывают в срочной помощи, не боятся дать нервничающему зэку лишнюю таблетку снотворного, их можно вызвать среди ночи к тяжелобольному. Некоторые даже передают письма больных на волю. Таких немного: это случайные в тюрьме люди, они стыдятся своего положения и навряд ли задержатся в этом гэбэугодном заведении.

Вторая категория и многочисленнее, и стабильнее по составу. Эти по духу уже давно стали тюремщиками и больше похожи на надзирателей, чем на медицинских работников. Они наушничают, шпионят, всячески изводят больных, без стыда проявляя свои садистские наклонности. Особенно хороша одна, татарка по национальности (упоминаю об этом единственно для того, чтобы побывавшие в «Крестах» поняли, о ком идет речь). Эта стерва прославилась тем, что вместо назначенных врачами лекарств подсовывала больным какую-нибудь гадость вроде пургена. Ее несколько раз ловили на этом. Больная, хорошо знающая свои лекарства, получив от нее очередной «заменитель», вызывала врача и показывала ему таблетки. Реакция всегда была одна и та же: «Да, это не ваше лекарство, выбросьте его. А сестру эту нам приходится терпеть потому, что никто не идет сюда работать».

В нашу камеру-палату приводят молодую, очень красивую девушку. Высока, стройна и похожа на Клаудиу Кардинале в молодости. Диагноз: рак матки. 22 года. Зовут Таней. Я немедленно хватаю карандаш и начинаю ее рисовать.

Ее краткая история. Два года назад попала в лагерь по 206-й за скандал на танцплощадке. В лагере озоровала, дразнила надзирательниц красотой и молодостью. Отомстили — установили надзор сроком на год. Надзор — это страшная вещь: поднадзорный не имеет права никуда выезжать с места жительства, обязан постоянно отмечаться в милиции и быть дома в 20 часов вечера. Таня решила выдержать надзор, никуда не ходила, вела жизнь старой девы. Но на горе свое она понравилась одному из местных сотрудников. Он нагло преследовал ее, обещал уладить дело с надзором, если она уступит его домогательствам. Она не уступила. Результат: три опоздания, от 15 минут до получаса. Дело передают в суд.

Незадолго до этого у Тани обнаружили рак матки и начали лечить радиацией.

На суде врач просил пощадить ее больную, дать возможность долечить ее. Отказали. Дали год.

В тюрьме у Тани начались страшные боли. Ее положили в больницу на обследование. И вот тут она влюбилась, вернее, ответила взаимностью влюбившемуся в нее парнишке, тоже больному. Он чуть старше ее и болен язвой желудка. Между ними начинается переписка. Таню отправляют в карцер. Но в это время из онкологической клиники приходят ее анализы: да, рак матки. И врачи вновь берут ее в больницу — прямо из карцера.

Случайно Таня оказывается в камере как раз над камерой своего Сережи. Тут уж переписка разгорается вовсю. Они любезничают, строят планы на будущее, а мы их всячески стараемся уберечь от очей надзирателей. Таня дарит ему свой портрет моей работы. Удачный. Влюбленные безрассудны до крайности. И мало того, что они целыми днями строчат друг другу длиннющие послания, что они видят друг друга во время прогулок — они ухитряются несколько раз встретиться в больничных коридорах, когда их ведут на процедуры! Ну тут уже начинаются сумасшедшие объятия и поцелуи, часто на виду у других больных. А среди них есть спешащие на волю любой ценой.