Гелий Рябов - Приведен в исполнение... [Повести] Страница 18

— Опять пинкертоновщина?

— Я вам докладывал, — сухо начал Дорохов. — У Зинаиды сведения про какой-то пакгауз. А нам сейчас… — Он сделал губы трубочкой. — Сами знаете. Не то что слово — буква помочь может. И насчет мальчишки ей скажу. А вдруг?

— До утра не терпит?

— До утра только нужда терпит, Егор Елисеевич, да и то не всякая. Скажем, от пива или от кваса не терпит никак.

— Остановись, пошляк… Зинаида твоя мне не нравится.

— Вы ей собираетесь предложение сделать?

— Тьфу! — в сердцах сплюнул начальник. — Ты неисправим, Дорохов. Слушай приказ: вести себя осмотрительно, ты хотя и паршивец, но службе нашей пока еще нужен, это раз. Второе: там у подъезда Кузькин лясы с дежурными извозчиками точит, так вот, скажи ему, что я приказал тебя подстраховать. Ну а как — распорядишься сам, по ходу, так сказать… Иди.

— Есть! — повеселел Дорохов.

— Постой… — Егор Елисеевич начал тереть подбородок, что всегда означало крайнюю степень сомнений. — Помнится, у твоей Зинаиды урки зарезали сестру. Ты в архиве сыскной полиции нашел это дело? Я тебе, помнится, велел?

— Да ведь некогда… — укоризненно развел руками Дорохов. — Ну сами посудите: стану я рыться в хламе, когда у нас с вами земля под ногами горит?

— Тогда никуда не пойдешь. Непрофессионально, Дорохов… Не ожидал.

— Ан нет! Это только меня касается, моей личной безопасности, не так ли? Я ведь никого не подставляю, нет?

— Кузькин с тобой идет.

— Да ладно, товарищ начальник, — вздохнул Дорохов. — Вы с Зинаидой беседовали, ее искренность не вызвала у вас никаких сомнений. У меня тоже не вызывает. Чего же нам с вами на воду дуть?

— Ну, не знаю… — засомневался Егор Елисеевич. — Понимаешь, до сих пор мы ее ни о чем не просили, а теперь ты хочешь втянуть ее в самый стержень работы. Где встреча?

— На Ваганьковском. Десятая аллея, двадцать шагов от угла.

— Я и говорю — пинкертоновщина, и дурная! Ты неисправим!

— Так я пошел?

Егор Елисеевич вернулся к столу и вновь раскрыл книгу учета. Дорохов постоял несколько мгновений в ожидании — не продолжит ли начальник разговор, но, заметив, что тот углубился в биографии задержанных, удалился.

Кузькин и в самом деле что-то рассказывал хохочущим извозчикам.

— Поди сюда! — крикнул Дорохов зло.

Неохотно отвернувшись от благодарных слушателей, Кузькин направился к Дорохову.

— Привет! — улыбнулся он с плохо наигранным весельем. — Слыхал анекдот? Муж приходит домой, а под лампочкой, на табуретке, голый сосед стоит, за провод держится. А жена…

— Заткнись, — грубо оборвал Дорохов. — Сейчас возьмешь дежурного обдиралу, поедете на Ваганьково. Десятая аллея, направо, двадцать шагов от угла. Притворитесь пьяными, а если что — пришли «скок» обсуждать, ты «феней» владеешь, любой обдирала тоже. Осмотритесь, только внимательно, без разгильдяйства. Я буду ждать в воротах Армянского кладбища.

— О Господи… — обреченно вздохнул Кузькин. — А я, грешным делом, нынче в баню намылился, а потом — к свояченице, именины у нее сегодня… Поимей совесть, Дорохов, кончился рабочий день! Пирог ведь, а?

— Для совслужей он кончился. Разворачивайся — и вперед.

— Да ведь и мы — совслужи, — уныло возразил Кузькин, понимая, что Дорохов все равно не отвяжется и пирог свояченицы, равно как и баня, безнадежно пропали.

— Мы — лезвие меча, — хмуро сказал Дорохов. — Он, видишь ли, обоюдоострый: одна сторона — ЧК, другая — мы, милиция. Карающий меч диктатуры пролетариата. Что касается твоего рабочего дня — он в гробу кончится. Как, впрочем, у любого из нас. Не в кондитерской работаем… Давай, время теряем, я еду следом за тобой.

— Ладно… — Кузькин направился к пролеткам. — Слушай, все ты правильно объяснил, только не возьму в толк — ты-то какое отношение к диктатуре пролетариата имеешь?

— Несколько меньшее, чем Карл Маркс.

— Ты чего, серьезно? — Кузькин даже остановился.

— Вполне. Не я ее открыл, вот и вся разница. А происхождение у нас с товарищем Марксом схожее. Не хочется ехать?

— Ох как не хочется! — вырвалось у Кузькина.

— Зачем в милицию пошел?

— Так безработица!

— А ты хотел Шаляпиным?

— Да уж не сравнить… У кого ванна и теплый сортир.

— Честно говоришь, подумал?

— Каждый день думаю…

— Ну вот теперь мне понятно, почему ты «помог» взять Зуева, ну, тогда, в фиктивном тресте, где к нам этот краском с мальчиком пристал.

— Ладно, полегче…

Дорохов попробовал рессоры у экипажа. Видимо, они его удовлетворили, потому что он с нежностью провел ладонью по кожаному сиденью и барственно развалился.

— Ты — пошел к Ваганькову, — велел он извозчику. — А ты, Кузькин, пошел вон.

— Ты как… ты как с товарищем по работе! — закричал Кузькин. — Я Егору скажу! Тебе же хуже будет!

— Лучше будет, — спокойно возразил Дорохов. — И чтоб с завтрашнего дня я тебя не видел. Никогда!

Извозчик тронул с места, экипаж пошел, набирая ход. Дорохов подумал, что надо взять с собой кого-нибудь — стемнеет скоро и место глухое, ну да где наша не пропадала… Вынул браунинг, щелкнул обоймой и с удовольствием осмотрел верхний патрон. Он был словно маленький цилиндрик чистого золота… Привычно сунув пистолет под полу пиджака, в специально пришитый для этого карман-кобуру, попробовал — легко ли вынимается, и, улыбаясь, замурлыкал какой-то расхожий мотивчик. В конце переулка оглянулся. Кузькин стоял, словно побитая собака, и Дорохову почему-то стало его жалко. Он подумал, что, если доложить Егору, Кузькина выгонят, а как не доложить? Кузькин любого подведет под пулю. И вдруг совершенно простая и ясная мысль ошеломила Дорохова. Он подумал, что не выгонять надо Кузькина, а наоборот — поддержать, ободрить, подсказать, как правильно. И чем черт не шутит? Исправится парень и еще таким оперативником станет — на удивление! Дорохов уже совсем было открыл рот, чтобы велеть извозчику вернуться, но передумал. Решил — в следующий раз. Сам Кузькин на себя клепать не станет. Не дорос еще до такой сознательности. И вообще пусть подумает.

Темнело, зажглись фонари, лошадь старательно цокала по скользкой булыге. Свернули к Ваганькову, около вросшего в землю двухэтажного дома с покосившимся крыльцом Дорохов увидел женщину лет 30-ти в форменной железнодорожной тужурке. Она его тоже заметила и заторопилась в сторону кладбища. В воротах ее задержала толпа вечерних богомольцев, а может, отпевали покойника в кладбищенской церкви — Зинаида с кем-то поздоровалась, кого-то перекрестила на ходу, потом заглянула в часовню Марии Вешняковой — поправила лампаду, и вот уже ее белый платок замаячил в глубине аллеи — она шла по направлению к «Голубятне» — так окрестили мавзолей XVIII века, по странному недоразумению еще сохранившийся в глубине кладбища. У мавзолея этого и начиналась десятая аллея…

Дорохов не спешил. Излишняя торопливость могла привлечь ненужное внимание. А главное, появилось тревожное чувство, словно кто-то пристально смотрит в затылок. Дорохов даже спиной передернул, таким навязчиво-реальным было ощущение. Остановился перед входом в церковь, двери были прикрыты, но не заперты, и, поколебавшись мгновение, он снял кепку, тщательно пригладил волосы и вошел. У стены стояли крышки от гробов, сами гробы чинно выстроились в шеренгу посредине главного нефа. Лиц усопших Дорохов не увидел — только два острых подбородка. Третий гроб был как будто пустой.

— Перекреститься бы надо… — неприязненно сказал кто-то сзади. — Не в музэе…

Это был сторож — сухой, юркий, маленький, в халате, похожем на рясу, с бородой, заплетенной в косички, и седыми патлами давно не чесанных волос.

— Кого хоронят? — Дорохов решил не вступать в спор.

— Отпевали Ганюшкина-сына и безутешных родителей его… — перекрестился сторож. — А хоронить будем только родителей.

Сторож кольнул Дорохова таким ненавидящим взглядом, что тот невольно сделал шаг назад.

— Ты чего, старик? Ты здоров?

— Бог не без милости, — отозвался сторож уже спокойнее. — Я запираю, так что вам лучше уйти…

Дорохов направился к двери.

— А где же третий покойник?

— Так ведь это Ганюшкин-сын, — повторил сторож. — По кличке «Спелый»… Газету вчерашнюю читали? Известный был человек…

— Так кто же это посмел… — не сдержался Дорохов, вспомнив, что и в самом деле московские газеты сообщили на днях о расстреле главаря банды Ганюшкина. МУР не имел к этому делу отношения. Ганюшкина обезвредили сотрудники Петерса.

— Никто не посмел, нет… — смиренно произнес сторож. — Родители с горя гикнулись, а тело сынка власти не выдали, не положено, так что гробик-то — пустой.

Нужно было уходить — ждала Зинаида. Стало невыносимо тягостно — Бог знает почему, и ноги словно приросли к полу. И вдруг понял: на встречу идти нельзя. Осторожно притворил двери. Нельзя идти, это так, но с другой стороны? Не пойдешь — ничего не узнаешь. Да и чего бояться? В кармане — браунинг на боевом взводе, и силой Бог не обидел. Неужели слабее этих? Ну уж нет…