Кирилл Казанцев - Рыба гниет с головы Страница 2

Быков завел мотор и рванул с места. Краем глаза он заметил проходившего мимо Антона Копаева. А может, это просто ему показалось. Что-то подсказало Быкову, что нужно менять все планы, и он, позвонив Антону на мобильный телефон, перенес встречу на тридцать минут позже и на конспиративную квартиру.

Антон явился вовремя. Как всегда, с порога пронзил начальника своим холодным взглядом, усмехнулся и уселся в кресло ждать объяснений. Быков эту манеру своего подчиненного уже усвоил и перестал сопротивляться. Пока ему все не скажешь, Антон не отстанет – не мытьем, так катаньем, но своего добьется. Лучше уж время не терять и объяснить все сразу.

– Я тут подумал, Антон, – начал Быков, хмуря свое рыжее безбровое лицо, – и решил, что, наверное, ты прав.

– Вы решили меня еще какое-то время использовать нелегально? А что хотел от вас этот полковник? Кажется, это был Рамазанов.

– Этот Рамазанов – теперь заместитель начальника ГУВД и моя головная боль.

– Он вам угрожал? Требовал лояльности?

– Ты что, по губам научился читать? Или подслушивал?

– Я просто решил прогуляться мимо, когда он выходил из вашей машины, – улыбнулся Антон. – Честное слово – случайно! А что это там он намекал про ветер, против которого не рекомендует чего-то делать?

– Расслышал, значит, – ворчливо проговорил Быков. – Ну а раз расслышал, то и спрашивать нечего. Разговор вышел не очень приятный, заносчивый какой-то.

– Ладно вам, Алексей Алексеевич, я же понял, что он вам угрожал. Пытался вербовать вас в союзники, чтобы ненароком его людей не задели, да?

– Примерно, – неприязненно проскрипел Быков. – И, самое главное, у меня на него ничегошеньки нет. Знаю, что личность неприятная, знаю, что по головам лезет вверх, а предъявить нечего, даже намеков нет. Очень осторожная сволочь, грамотно свои делишки обставляет. Не может такого быть, чтобы у него связей в криминальной среде не было.

– И никаких «хвостов»?

– «Хвосты» есть, но только «хвосты». Этот Рамазанов – один из тех, кто возил чемоданами деньги в Москву во время внеочередной переаттестации, когда из милиции полицию делали. За многих полковников возил, когда их подчиненные наличными скидывались из своих скудных зарплат. А кое-кто и кредиты в банке брал, чтобы свое место в новой структуре купить.

– Алексей Алексеевич, – улыбнулся Антон, – я все хочу вас спросить: а вы-то как сами через переаттестацию прошли? Вас-то как пропустили? Или вы тоже платили?

– А ты можешь представить себе дурака, который бы предложил мне заплатить за это? Кто-то мою фигуру проворонил в то время. Да и я тогда начальником Управления не был.

– А сейчас многие бы дорого заплатили, – усмехнулся Антон, – чтобы вас с этой должности убрать или вообще из органов.

– Так, давай-ка к делу, лейтенант! – недовольно проворчал Быков. – Это все эмоции, а они нашей работе помеха. Рамазанов у нас пока в планах стоит, как пожарная каланча в тумане. И знаешь, что есть, знаешь, что не маленькая, а глазом не видна. Чтобы доказать нарушение Рамазановым долга, его отношение к противоправным действиям или к совершенным преступлениям, мне нужны доказательства бронебойные, термоядерные. Его «на арапа» не возьмешь. Его и с доказательствами взять будет не так просто, потому что за него вступятся такие могучие силы, которые… которые умудрились за спиной правительства превратить хорошую идею с реформой МВД в чистую клоунаду, к тому же капитально заработали на этом. Так что я двадцать раз подумаю, чтобы тягаться с Рамазановым в весовых категориях. И ты это запомни, дружок!

В этот день Антон всегда приезжал на могилу матери. Это был его день памяти. Не день, когда ее хоронили, не день рождения, а именно день смерти, как его определили эксперты. Антону всегда казалось, что все произошло именно в тот день и час, когда мамы не стало. Именно тогда, когда она, изувеченная, перестала дышать после нескольких часов, что пролежала под обрывом реки, он и почувствовал ту боль в груди. Он был еще подростком, школьником, он еще не имел опыта душевных переживаний, опыта сострадания. Поэтому эта глубокая боль его так и шокировала. Тем более что он почувствовал связь с мамой на расстоянии. Никогда он не задумывался об этом, не чувствовал этой связи, а тут, в момент ее смерти…

Теперь Антону казалось, что она так и не прервалась, что существует до сих пор. Он никогда и никому не рассказывал, как раз в год приходит на могилу мамы и разговаривает с ней. Он смотрит на выгоревшую фотографию на памятнике и слышит в себе ее голос. И каждая такая встреча придает ему силы, добавляет чего-то такого, что помогает жить. Наверное, это и есть материнская любовь, которая не оставляет детей и после смерти.

Антон неторопливо шел привычным маршрутом по тщательно выметенным дорожкам старого Сибирского кладбища. Вот уже много лет оно числится действующим лишь условно, потому что хоронить на нем разрешают лишь родственников тех, кто был похоронен раньше. Антон видел много новых могил, новых памятников внутри оградок.

Для него расхожая шутка на тему, что жизнь очень вредна для здоровья, потому что от нее даже умирают, имела свой глубокий смысл. Как-то так сложилось в его голове, что не смерть стояла за трагедией в его семье, а именно жизнь. Смерть – это так, формулировка. А умирают люди, трагически гибнут именно от жизни. Она калечит, она убивает, она лишила его матери.

Вот и могила актера Екатеринбургского драмтеатра Владимира Павловича Кадочникова. Эта могила – последний шаг перед вступлением в прошлое, когда Антон еще мог смотреть на мир обычным взглядом. Уникальный ведь актер, его надо было снимать и снимать, а он сыграл едва ли в трех фильмах. И самая известная роль, по которой актера запомнили миллионы зрителей, фактически эпизодическая, но как сыграна. Это роль подпоручика Семена из фильма «Белое солнце пустыни».

Антон вздохнул, кивнул могиле актера, как старому знакомому, и ступил на последнюю аллею. В конце ее была могила мамы. Вон и березка над ней повесила свои ветки-руки, вот и сердце сжалось в груди гнетущей грустью и застарелой болью. Мама!

– Здравствуй, Тоша, – услышал он внутри голос со знакомыми модуляциями, который никогда и ни с каким другим не перепутает.

– Здравствуй, мама…

– Как ты повзрослел, какой стал красивый! Совсем как отец.

– Я все такой же, мама, – горько возразил Антон, – ты мне это уже говорила в прошлый раз. Просто ты хочешь, чтобы твой сын был самым-самым.

– Конечно, Тоша! Я же мать. Ты и есть у меня самый-самый: самый красивый, самый умный, самый сильный. Я очень переживаю за тебя, беспокоюсь.

– Вот так у вас, женщин, всегда, – усмехнулся Антон, – никакого логического перехода. Раз я самый-самый, так чего же беспокоиться?

– Не ту ты профессию выбрал, Антошенька! Зачем тебе все это, почему ты не хочешь жить, как живут другие люди? Ведь столько уже лет прошло, а ты все жжешь себя этим огнем. Жить надо, любить надо. Я внуков хочу посмотреть… хотя бы сверху, если уж при жизни не дано было.

– Мама, – в который уже раз за эти годы хмуро возразил Антон, – ты же знаешь, что я не могу простить того, что с нами случилось, не могу! Нельзя такое прощать, ни по каким законам нельзя – ни по государственным, ни по человеческим.

– Ты полицейский, а разделяешь законы? Разве закон не один? – удивилась мать, и Антону даже показалось, что он ощутил ее грустную улыбку. – Закон ведь должен быть один, для всех один. А ты вот решил себя законом возомнить, мстителем стал. Хорошо ли это? По-людски ли это?

– Я не закон собой подменяю, я не мщу! Я борюсь с теми, кто снова совершает то… Мама, пойми, что люди на службе закона должны быть во сто крат честнее и порядочнее других граждан! А у нас получается наоборот. Это уже не месть, мама.

– Я очень хочу, сынок, чтобы ты научился любить людей.

Антон закрыл лицо руками. Это было очень больно, это было невыносимо, когда мать называла его «сынок». Она говорила так очень редко, и именно в те минуты, когда сердилась на него, когда он поступал совсем уж плохо… тогда, в детстве. И это огорчало Антона, потому что мама как будто мгновенно отдалялась от него.

– Ты должен учиться любить и прощать, – продолжала она. – Задумайся над тем, что управляет этим миром. Не злоба, не зависть, нет, Тоша, этим миром правят любовь и прощение, на них все держится. А иначе он давно бы превратился в скопление черноты и беспросветности.

– Полюбить преступников? – задумчиво спросил Антон. – Научиться прощать их? Тех, кто калечит людям жизнь, насилует, убивает, ворует? Да ведь это же только развяжет им руки, только обрадует их. Нет, мама, я должен их за эти руки отвести в суд, а потом в тюрьму. А вот потом, когда сядет последний, я подумаю о том, что их можно и пожалеть. Понимаешь, не могу я жалеть тех, кто еще не совершил преступление, но вот-вот совершит, кто не просто готов к этому, а хочет этого, жаждет!