Ярослав Зуев - Расплата. Цена дружбы Страница 2

В апреле война разгорелась в Африке. Чуть позже Гитлер напал на Югославию, а в мае германский дредноут «Бисмарк» задал перцу британцам, метким огнем поразив линейный крейсер «Худд». А на следующие сутки и сам отправился на дно после жестокого неравного боя.

В общем, война бушевала, все ближе подбираясь к границам СССР. Это, если от лукавого говорить, потому что череда кровавых конфликтов, в какие беспрестанно ввязывался Союз, мало чем отличалась от войны. В отечественном кинематографе принято изображать предшествовавшие двадцать второму июня дни чуть ли не сплошным праздником, где под детский смех кружатся в вальсе влюбленные парочки. На самом деле, это не совсем так. К лету экономика перешла на работу в режиме военного времени, заводы штамповали оружие, которое никто не собирался перековывать на орала. За опоздание на службу полагался срок, широко использовался детский труд, а армия начала мобилизацию. В общем, когда меч наточен и вынут из ножен, пора кого-то рубить.

Соня и Нинка поселились в военном городке, кое-как обустроенном на скорую руку. Шаров снова дневал и ночевал на аэродроме. В часть прибыло пополнение летчиков, примечательное тем, что пилоты поголовно были сержантами. Соня поинтересовалась у Шарова, к чему бы это, но тот только руками замахал.

– А… – и выругался, помянув нехорошую женщину.

Нина, между тем, научилась ловко передвигаться на своих двоих, и у Сони прибавилось хлопот. На секунду отвлечешься, и дочка уже Бог весть где. Ох, и шустрая. Глаз да глаз.

Соня договорилась покупать парное молоко в деревне и, конечно, брала в походы Нинку. Обеим нравилось бывать на природе. К чему торчать под домом, слушая кудахтанье командирских жен, напоминающих бестолковых клуш, когда на дворе июнь. Дни погожие, вокруг поля колосятся, до горизонта. От реки свежестью веет. Кузнечики стрекочут, лягушки на мелководье квакают, стрекозы над зарослями барражируют. Постелишь прихваченный из дому плед, устроишься в тенечке, воздух сеном пропах. И цветами полевыми.

Впрочем, походы на природу недолго оставались незамеченными. Как-то, по возвращении в городок, Соню окликнула жена политрука. Комиссаршу в гарнизоне побаивались, как тройку НКВД.[3] И, было за что.

– Куда это ты, милочка, шастаешь?

– А что?

– Что значит что?! – глазки комиссаршы превратились в амбразуры. – Кто разрешил по окрестностям бегать? В городке места мало? Чтобы больше никаких походов. Ишь, расскакалась. Шныряет туда сюда! – Комиссарша заковыляла прочь, не удосужившись выслушать жалкий лепет про то, что она, Соня, де, комсомолка, активистка, и Ворошиловский стрелок. Такие Родину не предают. Это другие предают, которые нехорошие.

Под бараком обескураженную Соню поджидала соседка по квартире, жена капитана Головлева.

– Не связывайся с ней, – шепотом посоветовала капитанша. – В прошлом году начштаба полка забрали. Сама понимаешь, куда…

Соне не требовалось объяснять. Она была советским человеком.

– Ну, вот, – продолжала соседка, воровато оглянувшись по сторонам, – а его жене с двумя детишками, как членам семьи врага народа предписание: в двадцать четыре часа, чтоб из части вон. А куда деваться? С двумя спиногрызами и без ломаного гроша в кармане.

Соня затаила дыхание.

– Днем, ясно, никто и пикнуть не посмел, а ночью бабы собрались, сходили к ней, колхозом. Вещички раскупили. Ей, все одно, ни к чему. А деньжата пригодятся. В дорогу собрали. По-человечески. А эта лахудра, – капитанская жена исподтишка кивнула в спину медленно удалявшейся комиссарши, – баб выследила, по фамилиям переписала, и стукнула, куда положено.

Соня легко представила последствия. Ее отца, работавшего с Серго Орджоникидзе,[4] арестовали в тридцать седьмом, и их с мамой спасло только то, что он давно бросил семью, увлекшись молоденькой секретаршей. Вскоре мама умерла от лейкемии, и чаша, какую заставляло хлебнуть НКВД, проехала мимо чудесным образом.

В ночь на двадцать второе Шаров вечером вернулся домой, пообещав, что воскресенье непременно проведет с семьей.

– На природу выберемся, – сказал майор, целуя Соню в висок, – с утра. А сегодня… – он взял ее за ягодицу.

– Я тебе воды нагрела… искупаешься.

Около четырех утра Шаров приподнялся в полумраке на локте. Голова спросонья казалась чугунной.

– Соня, – позвал Шаров хрипло, – ты слышишь?

Жена, пробормотав нечто невразумительное, перевернулась на другой бок. Зевнув, Шаров сбросил одеяло и, шлепая босыми ступнями, вышел на полутемное крыльцо, прихватив по пути пачку «Казбека». Смял мундштук и закурил, прислушиваясь к нарастающему гулу.

«Что за ерунда, все-таки? Откуда такая силища прет?!» — Теперь сомнений не было. С запада надвигался многоголосый хор авиационных моторов, накатывая волнами и нарастая с каждой минутой. Пока Шарапов ломал голову, откуда это возвращаются наши, светлеющее небо усеял плотный рой серебристых точек, а гул перешел в рев. Он так и остался стоять, приоткрыв рот и вцепившись в перила, когда к реву прибавился омерзительный вой, издаваемый стабилизаторами при пикировании.

– Не понял, – пробормотал майор, роняя папиросу. – Елки-палки…

Соня, в спальне, потянула на себя одеяло, особенно привлекательное по утрам. Совсем неподалеку ухнуло так, что посыпались стекла. Нинка немедленно проснулась и захныкала. Соня уселась на постели, безумно тараща глаза. Дверь распахнулась, в комнату влетел Шаров.

– Одевайся!

– Что? – пролепетала Соня, прикованная тяжестью в мочевом пузыре. – Что это, Гриша?!

– Война.

Рядом снова бабахнуло. С потолка посыпалась штукатурка. Нина заревела навзрыд.

– Собирай документы, деньги и вещи! – не своим голосом завопил Шаров. Он прыгал по комнате на одной ноге, пытаясь просунуть вторую в галифе. Пока, без особого успеха. Соня, как чумная, заметалась, не зная, за что хвататься. Мысли путались. Шаров, совладав с галифе, натянул через голову гимнастерку.

– Где фуражка?

– Я не знаю! – взвизгнула Соня.

– А, черт с ней! – он босиком нырнул в сапоги. Накручивать портянки было некогда. Это грозило нехилыми мозолями впоследствии, с другой стороны, до мозолей еще требовалось дожить.

– Планшет?! – надрывался Шаров, а пол вибрировал, как при землетрясении. Бомбы рвались без перерыва. Понятие «ковровое бомбометание» еще не вошло в военные справочники, но то, чему подвергся городок, не отличалось в лучшую сторону. Воздух пропах гарью, камни и комья барабанили по стенам. В осиротевший проем окна с визгом влетел осколок и прошил ковер с медведями. С полок посыпалась посуда.

«Сервиз жалко, – совершенно некстати подумала Соня. Шаров рванул к выходу.

– Ты куда?! – взвыла Соня, понимая, что сейчас он исчезнет. И выкручивайся, как знаешь, сама.

– На аэродром! Бери паспорт, Нинку и к штабу.

– Почему к штабу?! – закричала Соня, но он уже бежал по двору. Она метнулась за ним, Нинка из кроватки заголосила. Вернувшись в дом, Соня сунула паспорт и метрику в карман, выудила деньги из шифоньера. «Куда же их засунуть?!» Лифчик показался самым подходящим местом. «Ой, Боженька!» — повторяла про себя Соня, хотя коммунисты отменили Бога. Подхватив орущую Нинку, она выскочила на улицу.

Бомбежка, к счастью, прекратилась. Городок заволокло дымом. Во многих местах бушевали пожары. Люди метались, как в преисподней. Кто-то орал от боли. Соня перешагнула через чье-то тело, с ужасом осознав, что тому не хватает головы.

Спотыкаясь о битые кирпичи и обломки досок, она побежала к штабу. Там царила неописуемая неразбериха. Кто-то из командиров выкрикивал команды, часто бестолковые, но их, так или иначе, никто не исполнял.

– Аэродром горит! – орали из толпы. Поглядев на запад, Соня увидела чудовищное, на полгоризонта зарево. Отсветы адского пламени играли в облаках.

– Аэродром утюжат, сволочи! – сказал боец с окровавленным лицом. Соня закачалась и едва не упала.

Полуторка доставила Шарова к аэродрому. В кузове набралось человек десять летчиков и механиков. Трое из эскадрильи Шарова, остальные соседские. Шаров оказался старшим по званию, справа очутился капитан Головлев, прочие были лейтенантами и сержантами.

– Война? – спросил капитана Шаров. Головлев повел плечами. Полуторка выскочила на летное поле и клюнула носом, уткнувшись в глубокую воронку. Пилоты с проклятиями полетели друг на друга. Капитан выплюнул зуб. Кто-то сломал руку и закричал жалобно, как ребенок.

– Вот, б-дь! – выругался капитан, вытирая окровавленный рот. – Тебе чего, повылазило! Смотри, б-дь, куда едешь!

Шаров заглянул в кабину. Водитель не подавал признаков жизни, уткнувшись лбом в рулевое колесо.

– Готов, – сказал из-за плеча капитан.

– Ты сюда посмотри! – Шаров взял капитана за локоть. Аэродром представлял жалкое зрелище. Новейшие истребители ЛАГГ-З, стоявшие скученно, как солдаты в строю, крыло к крылу, горели, словно спички в коробке. Пламя перебегало с одного самолета на другой, как огоньки по новогодней гирлянде.