Гелий Рябов - Символ веры Страница 20

— Иди, влияй, торопи. И меньше валяйся с ним в кровати.

— Дак… У нас тахта, ваше превосходительство.

— О Господи… Передашь: пусть незамедлительно пришлет мне диспозицию. Что, когда и где.

Откуда он изымает эти дохлые слова? Это его бабка с мериканцем нагуляла, не иначе. Он сказал, а ты — запоминай, хучь и не выговаривается и даже печатными буквами не напишешь, Дук ты, барин, одно тебе слово…

— Дозвольте, ваше превосходительство, ручку поцеловать. Хороша у вас ручка, жилиста. Вы, ваше превосходительство, еще хоть куда, хи-хи-хи-хи-ха, а?

— Тьфу!

Это он отблагодарил мою ласку. Не-е… Прав Солдатушка: баре да дворяни рабоче-крестьянину не в путь. Овраг меж нами. И надо их всех в этим овраге закопать. Совместно с краснюками. Те ведь еще похлеще: все обчее, «а паразиты — никогда!», да и то сказать: голь перекатная, грязь неумытая, а туда-же, в хозяева. Не понимают священности слова… Спасибо, что в Ижевский посылают, не в Боткинский, туда бы и совсем ни к чему… Нет, барин: не идея родит тахту. Тахта родит идею. Это бы всем дуракам и дурам своевременно притереть к носу…

Наши пути известны: где пехом, где подводой, где как. Ижевский завод, ружья, револьверы и прочая дрянь, нам этого не надо. И слово-от — бесмысленное. Ну что такое «Ижевск»? Ни то тебе, ни сё. «Иже» — оно буква. Или означает «вместях», сообчеством, «мы». Выходит, они сообчеством сооружают железки для убийства? Скажи-и… а в этим чегой-то есть. Иных которых и убить надо, чтоб нас не поубивали. И выходит, что смысл в их дрянном городишке присутствует. Живет ладно — домики, огородики, садики. Кто они? Вроде рабочие. А еще кто? Вроде — хрестьяне. Ни Богу свечка, ни черту кочерга. И здесь Солдатов ихний пупок нашшупал: а что с вами сделают большевики? Отберут землицу, не станет садиков-огородиков, прикуют к заводу, будете в дыму и копоти образовывать свой сицилизьм. Жизнь вся пойдет навыворот, наперекосяк. Вот и получается: долой большевиков. Долой инородцев окровавленных!

— Где Солдатов?

Фронтовички мордатенькие, балаболят почем зря. Все в дыму, рожи красные, защитнички пьяненькие… Один подскочил и эдак завлекательно щуп-щуп-щуп, цап-цап-цап, это у них здесь свобода, любая — твоя! Не хочет — так захочет. Ну да я не захочу, выкуси…

— А где у тебя, милок, растет? Любопытствую я…

Присел, взвыл и покатился. Знай наших. Не твоя привычная, не твоя толстож… оторвись-отзынь!

— Здесь твой кобёл… — ну, отозвался — и спасибо.

Остальные — с хохоту под стол. Когда одному больно, да еще не «так», а «как» — остальным веселее веселого, сколько раз замечала. И со своим с того же началось. Три дня маялся. Это ничего. Крепше стал.

— Проснись…

Красавец он у меня. Скольких ласкала, скольких видала — одетых, раздетых, совсем телешом, а такого…

Особо сказать про лоб. Глупое это украшение — по-городскому, иителихентному выразиться — для солидного мужчины. У иных и волосьев-от нет, один лоб. Инородческое это дело. Мужчине не лоб нужон. Вот и у моего нету его. Совсем нету. Волосья в рядок и сразу — нос. Хороший нос. Размерный. Опытная женщина известна: что выставлено — то и продается. Сладко падать в его объятья…

— Придавила ты меня…

— Ничего. Ты дыши. Ты меня любишь?

— Да!

— Не ерзай, не люблю. А как «да»?

— Очень-очень!

— Слова. Ты покажи.

— Ладно. Однако мне щас резюме производить в Союзе… Отдохни пока. Потом наверстаем.

— Аристарх велел диспозицью представить. Пиши.

— Может, запомнишь? Такой документ?

— Пиши, не сумлевайся. У меня не найдут. Ты меня любишь?

Закрыл дверь. Ну ничего. Любишь-не-любишь, а куды ты денисси… Пупсик могутный, вернесси. А я покуда обнажусь до самого евстевства. Оно — способнее. Вот ведь глупость! Проклятый царский режим торговал фотографицким исполнением житейского. Понять не могу — все одетые. Это же несподручно.

…А Аристарх и правда еще ничего. Нешто попробовать его превосходительство? Кто перед Фефой устоит, эслив она того пожелает?

Фриц доложил: в Арске наши остановили прохожую: «Где Совдеп?» (требовался фураж лошадям), а та — через забор и ходу. Догнали, обыскали, и вот письмо (откуда вынули — вслух сказать невозможно): «Благословенный Аристарх Алексеевич! Живем напряженно, и воля ваша исполнена: эслив все и дале пойдет не хуже — возвернем в первоначальное состояние и ждать уже совсем не долго. Располагаем: от Союза фронтовиков — полтораста стволов и два пулемета. Из рабочих (что за нас безоговорочно) — под пятьсот, но оружия нет. План таков: Сибирская армия на подходе, потребуем от Совдепа вооружения народа, — против нее и для защиты завода (как при Великой Франьцузьской революции — что вы и учили нас). А коды откажут… Дале — ясно. Остаюсь преданный революцьённый товарищ Солдатов». Позвал Татлина: «Что будем делать?». — «Нарочного — в штаб армии и ждать указаний». — «А разбегутся?» — «А они еще письма не получили. Не разбегутся». Вроде бы прав… И Ижевску не помочь: пока штаб выделит часть, пока она доползет — там уж всех похоронят. Нет, нельзя. «Татлин, сделаем так: я с бабой пойду к этому… Аристарху. Может, и разведаю что полезное, может, еще и поможем Ижевску… Ты же берешь Фрица, Тулина и взвод охраны — и сразу окружаете дом. Чтоб таракан не выполз!» Надулся, желваки ходуном, губы трубочкой: «Возражаю. Авантюра. Ты думаешь — поднабрался от своего портного немца офицерских штучек — и уже всамделишный офицер? Да ты стоишь враскоряку! Возражаю!» Вот ведь сечет… Обижает просто до глубины души! Ладно. Сделаем иначе.

— Новожилова сюда…

Этот стоять умеет — так бы и влепил в середину лба. За плечом — ординарец, эх, глаза-глаза, я, должно быть, из ума выпрыгиваю… Объяснил задачу. «Согласен?» Оглянулся На ординарца. (Да что же это такое, в самом деле? Он от сопляка этого тоже оторваться не может, чудеса… Я думаю, у нас вода протухла, от воды это все.) Ординарец только глаза прикрыл, а уж Новожилов вытянулся: «Служу революции». — «Надо говорить: трудовому народу». — «Это вы — трудовому народу. А мы… — снова оглянулся. — Революции». Ну, может, он и прав. Трудовой народ и революция — одно и то же. Пусть называет как хочет.

Привели задержанную. Ядреный бабец… «Тебе — расстрел. Но выход есть. Пойдешь с ним (вот стерва! Взглянула и растянула рот до ушей. Понравился. А чего в нем? Кроме форсу?), все сделаешь, как прикажем, — останешься жива. Решай». — «А чего решать? Согласная я. Только жива — это тьфу. Совсем отпустите». — «Ладно». И тут Татлин вскинулся: «Как это „ладно“? Я — комиссар! Ты обязан принимать решения вместе со мной! А я запрещаю! Она контрреволюционерка и понесет, ты понял?» Она рассмеялась ему в лицо: «От кого понесу, комиссар? Сократись, а то ведь раздумаю». Он выскочил, хлопнув дверью…

К дому подошли в сумерки, во втором этаже слабый свет, должно быть, от керосиновой лампы. Охватили кольцом. Позади дома густой сад — ну да ничего…

Новожилов с арестованной — к дверям, ординарец было за ними, но я его перехватил. Стой здесь, сопляк, это не шуточки. Новожилов постучал…

Аристарх посмотрел на меня, как на змею, — такие глаза были однажды у Веры, когда увидела она молодую гадюку во ржи.

И сколько дней потом все то же: отведет взгляд или посмотрит непримиримо. Но мне все равно. Главное — Алексей. Я люблю его. Он враг? Не знаю, мне все равно. Он красивый и мудрый. Он добрый и смелый, он любит людей, он верит в Бога. И я тоже верю: «Заповедь новую даю вам: да любите друг друга».

Может быть, это лукавство? И дело тут не в заповедях? Неправда… Не полюбив Бога, нельзя полюбить человека. Это ошибка отца и ошибка Веры, это их общая ошибка. Нельзя построить царство добра и любви как храм на крови. Не будет храма. Я помню глаза на перроне, глаза убийц.

И оттого я не замечаю его глаз. Они у него светлее, чем у Алексея. Серо-голубые, в зелень. Он не понимает меня. Ну, Бог с ним. Не это сжимает сердце. Что с Алексеем? Где он? Не знаю… Но уверена: то, к чему прикасаются его руки, — становится благородным. Все, на что он обращает свой взор, — прекрасным. Он не сделает дурного. Я люблю его.

В дверь стучат. Это Аристарх. Сейчас войдет и скажет: «Чай на столе. Настоящий, от Елисеева, из Москвы».

Вот он, на пороге, в сюртуке без погон и брюках навыпуск с лампасами: «Не угодно ли к столу? Превосходный, знаете ли, чай. Настоящий китайский. От Перлова. Был в двенадцатом в Москве, успел сделать запас. Домик там такой есть, в китайском вкусе. Так не угодно ли?» Церемонно предлагает руку, входим в столовую, скатерть крахмальная, сервиз с цветочками, наверное, гарднеровский еще. Встает и кланяется сморщенный человечек в пенсне — поручик Мырсиков, напротив — Петр, молчаливая моя тень. Раскладываем салфетки (кто ему стирает? — дров нет, мыла тоже), Аристарх разливает из самовара — баташовский, с медалями, у нас был похожий…