Гелий Рябов - Приведен в исполнение... [Повести] Страница 22

Из окон дачи тоже стреляли и тоже — неизвестно зачем: бандит из этих окон виден не был. Между тем он перебежал на Противоположный скат крыши и прыгнул вниз. Путь был свободен: с разбега зацепившись руками за гребень забора, он перемахнул его и исчез.

Когда Егор Елисеевич выбрался на крышу, все было кончено.

— Работнички… — он с горечью посмотрел на Барабанова. — Несусветная наша глупость, вот что я тебе скажу…

— Так ведь кто мог… — попытался возразить Барабанов, но Егор Елисеевич зло прервал его:

— Никто не мог! Никто! Это и есть профессиональная глупость! И до тех пор пока не сможем, — будем ходить битыми! Я тебя о чем на втором этаже спросил?

— Ну… Не трет ли что? — вспомнил Барабанов. — А что?

— А то, что на первом этаже — хлопья пыли, а на втором — ни соринки! Эх, вовремя бы внять… — Он яростно посмотрел на Барабанова: — Сбрей свои дурацкие усы к чертовой матери! Ты в них на кучера с похабной открытки похож! — Егор Елисеевич как-то совсем по-женски горестно всплеснул руками и добавил тихо: — Он же еще крикнул сверху, твой родственник, помнишь, «Пыль одна», — крикнул он, и мне бы, дураку, внять, увязать… Эх, незадача… И жалко его — слов нет!

— Чего уж теперь… — виновато произнес Барабанов. — Вперед умнее будем.

— Да уж ты, милок, постарайся поумней, а то советская власть не напасется работников, если мы их так вот по-глупому терять станем… Эх, ребята, ребята… Мальчишки вы с оружием в руках, и ничего более…

На крышу, отряхиваясь, выбрался Еремин, сказал, не скрывая радости:

— Три ящика консервов, водки — залейся, сахар, рыба копченая и пьяный вусмерть уркаган!

Это была удача, если после всего случившегося подобное слово вообще могло быть произнесено вслух. На ящиках с консервами и водкой, на мешках с вяленой рыбой и сахарным песком жирно чернел штамп пакгауза Ярославского вокзала. Около примитивно устроенного топчана валялись опорожненные бутылки и три грязных стакана, объеденные рыбные хребты были аккуратно завернуты в «Правду» месячной давности, на облезлой жардиньерке матово поблескивала серебряная стопка с дворянским гербом и монограммой.

— Ишь ты… — Егор Елисеевич щелкнул по стопке ногтем. — Последнее, что осталось, поди — берег…

— Дайте-ка… — Барабанов повернул находку к свету. — Я думаю — мы по этому гербу узнаем фамилию владельца. Чем черт не шутит?

— Веди к пьяному, — приказал Егор Елисеевич.

— Да вот он… — повернул голову Еремин. — Не просыпается, гад. Я пробовал.

Егор Елисеевич подошел к спящему, наклонился. В ноздри ударил тяжелый запах водочного перегара и копченой рыбы вперемешку с луком и табаком. Егор Елисеевич потянул носом и сморщился:

— Экая пакость… Обыщите его.

В боковом кармане пиджака сразу же обнаружили служебное удостоверение Дорохова, а в брючном — его браунинг.

— И вправду — удача… — тихо сказал Еремин. — Давайте я его разбужу.

— Нет, — покачал головой Егор Елисеевич. — Наденьте ему наручники и отнесите в машину. Ты, Еремин, останешься здесь с Петром. Смену пришлю завтра, в шесть утра. Быть начеку, ребята. Убитого тоже несите…

— А… зачем? — удавился Еремин. — Местный он.

— Мы завтра своих хороним, — объявил Егор Елисеевич. — Похороним и его. Потому — он тоже наш, как ни крути…

Гробы привезли на Ваганьково в полдень. Народу собралось много, с Гужона, из кузнечного пришли все — Бабанова помнили и любили. Секретарь ячейки водрузил на нос треснутое пенсне и хотел прочесть речь по бумажке, но передумал и бумажку порвал.

— Вася Бабанов был кузнецом, — сказал он негромко. — А это значит, что представлял он корень нашей рабочей профессии, и доказательством тому — многие мосты через реки, и перекрытия многих вокзалов, и великое множество других добрых дел, сотворенных добрыми Васиными руками… Когда Вася ушел в милицию, многие недоумевали и говорили: изменил Вася своему делу, подался на легкие харчи. Вот они, легкие харчи… Зарываем гроб с телом нашего товарища в сырую землю. Он погиб и всем доказал, что никогда не чурался самого трудного в жизни…

О Дорохове и Кузькине Егор Елисеевич сказал всего несколько слов. Много говорить почему-то не захотелось. Вспомнил бесконечные рассуждения Барабанова о поведении Кузькина перед смертью, подумал, что и впрямь гибель обоих оперативников была не самой геройской и кроме вполне естественной горечи оставила чувство раздражения и досады. Ну, еще продали бы свои жизни, как говорится, дорого. Поубивали бы в перестрелке пяток-другой бандитов, так ведь — нет! Трупы — только у нас! У тех — наглость, неизбывное нахальство и скотское торжество: что, выкусили, мусора? И памятник с золотыми буквами — преувеличение, мягко говоря… Не будет такого памятника, не до того теперь, и очень долго будет не до того. А когда вспомнят люди о долге своем — могилы затеряются, и пойдет по ним какой-нибудь четвертый слой умерших, никак не меньше…

Но почему-то с облегчением и даже умиротворением думал Егор Елисеевич о том, какие прекрасные и удивительные возникнут у далеких потомков проблемы, и о том, как воплотятся мечты Кампанеллы и Мора, и справедливый, возвышенный, нравственный мир забудет предшественников и их могилы, и это правильно…

— Мы погибаем для того, чтобы у них было будущее и возможность забыть… — Егор Елисеевич обвел взглядом лица собравшихся, все было как-то стерто, серо, ни горящих восторгом глаз, ни умилительных слез, ничего… — Ну так вот, будем гордиться этим, очень вас всех прошу…

Толпа разошлась, оставив на холмиках венки с алыми лентами, на которых золотели клятвы в неизбежности возмездия и неотвратимости мировой революции.

— Веди Тюкина, — приказал Барабанову Егор Елисеевич.

— Незаконно это, — непримиримо произнес Барабанов. — Превышение власти.

— Ну твоя-то печаль в чем? — холодно спросил Егор Елисеевич. — Критиков много. Ты мысль роди. Не можешь? Вот и веди и помалкивай. В тряпочку.

Барабанов скрылся в кустарнике и сразу же возвратился, ведя за кольцо наручника задержанного накануне бандита.

— Свободен, — кивнул Егор Елисеевич. — Я отсюда на трамвайчике доберусь.

Пожав плечами, Барабанов удалился. Тюкин прислонился к надгробному памятнику купца первой гильдии Авнюкова и молчал. Егор Елисеевич снял с него наручники и сунул в карман.

— Все речи слышал? — спросил он деловито.

— Без интереса, — отозвался бандит. — У вас — речи, у нас — дело. Не сговоримся…

— У тебя найдены документы и оружие товарища Дорохова. Следствия еще не было, но я и так знаю, что убил его и Кузькина ты. Раскаиваешься ли ты в содеянном и хочешь ли попросить прощения?

На лице Тюкина отразилось недоумение.

— Начальник… Ты в уме?

— Я обращаюсь к твоей совести, точнее — к ее остаткам. Расскажи все честно, помоги уничтожить банду. Тогда я первый буду просить трибунал о снисхождении. Может, еще и поживешь…

— Бабе своей пой, — вяло махнул рукой бандит. — Твой трибунал еще когда шлепнет, а я раскрой рот — свои через миг положат.

— Ничего. Мы тебя убережем. Слово.

— Все, начальник, поехали, меня кормить пора…

— Как знаешь… — равнодушно сказал Егор Елисеевич и вынул из кобуры кольт. — Повернись лицом к надгробию.

— На арапа берешь?

— Да зачем мне… — взвел курок Егор Елисеевич. — Как ни крути, в смерти ребят моя золотая доля. Совесть мучит, не могу больше работать. И ты верно сказал: трибунал — он еще когда тебе девять граммов отвесит… А я перед друзьями покойными очищусь и наказание за содеянное с чистой душой приму. Поворачивайся…

— Стреляй… — Бандит повернулся лицом к камню. — Думаешь, только вы непродажные такие? А я вас убивал и вперед убивать буду!

В кустарнике послышался шум, появился Еремин, он волок церковного сторожа, тот отчаянно упирался.

— Я за ним битый час наблюдаю, — отдышавшись, сказал Еремин. — Уж так прислушивался к вашей беседе, так прислушивался — уши выросли! — Еремин восхищенно улыбнулся. — А здорово оправдалось насчет кладбища! Факт, отсюда вся зараза идет. — Он ткнул сторожа в шею. — Как твоя фамилия? Выкладывай все!

— Без рук, — нахмурился Егор Елисеевич, но сторож неожиданно улыбнулся:

— Ничего, он не больно, а вот хвалит он вас рано…

— Ну тогда вы похвалите. Вон Тюкина. За стойкость, — предложил Егор Елисеевич.

— Не заслуживает. Знал, что я неподалеку.

— Откровенно.

— Так ведь дураков нет… Только поверьте, гражданин большевик, что с этой минуты ни у вас, ни в ЧК ни мытьем ни катаньем слова от меня не добьетесь. И от него тоже, — он повел головой в сторону Тюкина. — Фамилия же моя — Сушнев, если вам от этого прок…

— Ну почему же только от этого? — удивился Егор Елисеевич. — Вы же признались. Или я ослышался?