Гелий Рябов - Символ веры Страница 25

Его фамилия Филиппов, он крестьянин Пермской губернии, заводский, семьи нет, белые его мобилизовали сразу же по началу чехословацкого мятежа. Охранял плавучую тюрьму. По приказу офицеров развесил по бортам баржи динамит (об этом узнал, когда сделать уже ничего нельзя было) и взорвал вместе с арестованными. С дороги бежал, чтобы найти красных и покаяться, а может быть, и принять заслуженную кару. Новожилов спросил: «А поименно перечислить можешь — утопленников этих?» И тогда он вытащил из-под подкладки фуражки мятую бумажку с длинным полу стершимся списком. Я увидела фамилию отца — и свет померк, и воздух сделался ватным. Очнулась в штабе — Новожилов со стаканом воды, переругиваются Азиньш и Татлин.

«Гляди, очнулась… — Азиньш смотрел восхищенно, его мысли читались отчетливо, и, видимо не считая нужным их скрывать, он произнес — растерянно и чуть виновато: — Вот — глаза… Да я мгновенно понял: не может быть таких глаз у мужчины! Не бывает! Ну, думаю — надо помалкивать. Кто поверит? Решат — спрыгнул командир с ума! А ты, оказывается, и в самом деле. Это надо же…» — Он закрутил головой и так радостно улыбнулся, словно ему подарили в день рождения самую желанную игрушку (потом многажды убеждалась: первое впечатление — самое верное. Игрушка и есть. Никакая революция не перестроит эти отношения мужчины и женщины. Их научатся прикрывать потоком слов, но сущность останется прежней…).

…А папы больше нет. И не будет уже никогда. Неужто и Надю постигла та же страшная участь?

Но нет, Филиппов утверждает, что женщин среди арестованных он не видел. Господи! (Тебя нет и никогда не было, но ведь Надя верила в тебя). Помоги ей! Спаси ее!

— А ваш… значит, папаша — хороший… были человек… — это Филиппов мне. — Списочек-то — от них. Сохрани, сказали, и эслив что… (горестно почесал в затылке). А что было делать, милая, значит, барышня? А так — хучь списочек этот у вас. Опосля на том месте можно будет крест поставить…

— Осиновый кол! — взъярился Татлин. — Всем вам! Новожилов!

— Слушаю.

— Бери и — к чертовой матери.

Он слегка картавил и взвизгивал, и я засмеялась, наверное, это была истерика. Он растерялся: «В чем дело? Дело, я спрашиваю — в чем? Может, новоявленный краском Новожилов не считает нужным исполнить приказ комиссара Татлина? А дочь большевика — не жаждет возмездия? Ты что молчишь, Арвид?» (Вот как, оказывается, его зовут. И что, собственно? И зачем мне это?)

— Я не согласен. Выйди. (Это он Филиппову.) Комиссар, это же простой русский крестьянин, мужик лапотный, чем он виноват?

— Ты еще спрашиваешь? Что ж, иди поцелуй его, христосик.

— Я того же мнения. — Новожилов уставился в пол.

— А твое мнение никто здесь не спрашивает! — взвизгнул Татлин. — Руднева! Отвечайте!

Я встретилась взглядом с Новожиловым, в его глазах сквозило отчаяние и стояли слезы. Он — баба, и мне с ним отныне не по пути. Нет: всегда было не по пути, я только этого не понимала и осознала только теперь. «Расстрелять», — я отвернулась к окну. «Вот это — по-нашему! Это — революция в действии! Остальное — гнилая интеллигентщина! Азиньш! Я сам исполню приговор». — Он шагнул к дверям, но Арвид (почему я назвала его по имени?) преградил ему путь: «Не торопись, комиссар… — Он повернулся ко мне, взгляд хлестнул яростью: — Ты же русская, он же из твоего народа, откуда у вас, русских, такая безжалостность, и вообще — твое ли это дело судить солдата, ты бы лучше палачей судила, настоящих, истинных палачей — да хоть с той же баржи! Я все сказал…»

Хватило мгновения. Он прав. Я должна наказать палачей. Тех, кто убил отца и его товарищей. Азиньш прав…

…Так падает трава под ударом косы. Мгновение, и все решено.

Вернулся из штаба, и новость о предстоящем штурме Казани поблекла: оказывается, ординарец Новожилова — женщина, молодая девушка точнее. «Только этого нам и не хватало», — сказал Татлин, и на этот раз он, чего там, прав. Никаких женщин! У нас воинская часть, а не дом свиданий, и Новожилов, который пожелал сладко жить, — получит сполна. Не скрою, я был в ярости, но тут вмешался случай. «Во-вторых, — сказал Татлин (до чего же он нуден и непоследователен), — у нас — перебежчик, страшные вещи рассказывает…» И я узнал об ее отце. Узнал, что между ней и Новожиловым были только мечты. Его мечты. А она посмеивалась.

И вдруг я вспомнил ее глаза и понял, что неспроста глянули они на меня в первую нашу встречу…

О чем она говорила с Новожиловым (с одобрения Татлина разжаловал его в рядовые) — не знаю. Я смотрел пополнение — по приказу Ленина оно все время к нам поступает, — она подошла ко мне и стала прощаться. Я не ожидал этого. Я хотел сказать, что она — красноармеец и приняла присягу, торжественное обещание рабоче-крестьянскому правительству, но встретился с нею взглядом и понял, что не скажу этого. Не потому, что она — девушка. А потому, что ее глаза замыкают мой рот на замок, и я не могу говорить. «Прощай, командир, — улыбнулась, — мы больше никогда не увидимся. Служба моя в Красной Армии была короткой и бесполезной. А у меня долг есть, ты знаешь какой…» Здесь я решился и сказал, что любому из нас не к лицу творить возмездие, что жизнь сама все рассудит — грешен, мне так не хотелось, чтобы она ушла. Но она была непреклонна, характер и воля у нее стальные. «Уходите, а как же мы тут? Без вас?» — «А Новожилов?» — пошутила она, но шутки этой я не принял: «Лучше бы его совсем не было (она засмеялась). Вы подумайте — там, среди врагов, совсем одна…» Тут у меня вырвалась фраза, которая многое ей объяснила, да и мне открыла многое. Я ведь не собирался ее произносить. Вырвалась, не знаю как: «Эх, мне бы с тобой…» Она взглянула удивленно, сухо заметила: «Вам со мной ни к чему, и „тыкать“ мне не нужно, один уже „тыкал“, и ничего хорошего не получилось». Но глаза ее синие при этих суровых словах не были суровыми, и это мне не показалось. «Если сможешь — возвращайся. Мы… Я буду ждать». На том и расстались.

«Нужно ехать в Омск, нужно ехать в Омск, нужно ехать в Омск» — это не заклинание, это путь к спасению России, начало пути. «Побеждающему дам меч», и поэтому нужно немедленно ехать. Но это невозможно. Сегодня под утро случилось нечто странное: светало, я услышал бой часов — за стеной, в соседнем номере — днем я видел, что там остановился какой-то статский с неприятным дырявым лицом. Кажется, то были следы детской оспы. Не знаю… В бое часов тоже было что-то ненатуральное, но в тот миг я не понял этого, точнее — не осознал. Нужно было вставать, пассажирские поезда на Омск не ходили, Каппель пообещал устроить в военный эшелон. Встал и снял со спинки стула френч. Кажется, успел заглянуть в зеркало — нужно было решить, стоит ли бриться, — я побрился перед сном, это привычка еще с Пажеского… И в это время открылась дверь и вошел Аристарх — мятый, бледный, стертый какой-то, под глазами — мешки. Вошел и сел на стул, не дав мне взять френч (или я успел? — кажется, все же успел). «Ты куда?» — «В Омск. У меня дело, брат. Серьезное дело, а не твое дурацкое „подполье“». — «Напрасно иронизируешь. Дурацкое подполье, как ты изволил выразиться, Россию кровью умыло». — «Так то — большевики и эсеры, не вам, нежным, чета. Выпьешь чаю со мной?» — «Я пришел не за этим. Наше имение и завод сожгли». — «Я знаю. Ты уже рассказывал». — «В самом деле? Извини… Тогда послушай про город: у нас несчастье. Тебе следует как можно скорее приехать в город». — «Хорошо, поедем. Хотя… Ты как добрался? Поездов ведь нет?» Он молча покачал головой и, пятясь, вышел. Дверь тихо захлопнулась. Господи, помилуй меня грешного… (Я молюсь, как благоразумный разбойник, только ответа — «Нынче же будешь со мной в раю» — нет.) Рванул дверь, она заперта, крикнул что было мочи: «Коридорный!» Через секунду — лязг ключа в замке, испуганный голос: «Ваше высокоблагородие, извините Христа ради, ключ упал». — «Так подними!» — «Поднял, кручу, да он не подходит!» Я вышиб дверь плечом: «Кто здесь сейчас был?» — «Так — никого. У нас — строго. При входе — часовой. Да вы, если желаете, можете сами спросить». О чем спрашивать? Отпустил его. Схожу с ума…

Но ехать в Омск нельзя. Странный сон не идет из головы (сон ли то был?). С помощью Володи вновь преобразился — бритый мужик, но ничего, сойдет. В конце концов, какая тут трагедия? Попаду в Омск на три дня позже.

И вдруг подумал о Наде. Или вспомнил о ней? У них там что-то случилось. Я должен найти ее. И быть с нею рядом. (Собственно — зачем? Мы не сказали друг другу ни слова, не произнесли обета, мы попрощались и расстались, и я понял, что навсегда. Но если так — зачем я поручил Петру охранять ее? Быть с нею рядом? Наконец — сам Петр. Он не Бог весть что, но он служил идее и мне, и я не смею его оставить. Мы связаны словом и делом.)

…Павел Иванович видел разбитые дороги, дураков и дур и живой труп Плюшкина. Сколь же счастлив он был… Впереди у России была вечность! И вот — падаль, и кружится воронье, и горят деревни. Из пустого любопытства свернул с большака и минут через пятнадцать вышел к нашему дому. Желтые стены без стекол и рам, тут и там черные следы огня и груды переломанной мебели — дед все переменил когда-то на «ампир», простой, усадебный, без золоченой бронзы. Теперь все это потихоньку зарастает травой. Забвение… Под провалившимся потолком покачивается люстра. Сейчас невозможно понять, каким чудом она там удерживается. Впрочем… Зачем это понимать?