Гелий Рябов - Символ веры Страница 33

С привкусом полыни был мой ответ… Я сказала: «Тетя, сегодня Алексей принес любовь в жертву дружбе. У него новый дорогой друг. Его зовут Переворот». Она не поняла и пожала плечами: «Странное имя… Был Коловрат. Евпатий. А Переворот… Чепуха какая-то…».

Это не чепуха. Это дело его жизни. Он ни слова не сказал и даже не намекнул, но разве женщина, которая любит, не сотрет белые и тем более — черные пятна с души любимого? Мне все давно понятно: Алексей хочет вернуть прекрасное для него прошлое (он рассказал мне о последнем параде на Марсовом поле, его Кирасирский полк стоял в центре и громче всех кричал государю «ура»), и я спрашиваю себя: а я? Что это прошлое для меня? Мой отец и сестра и мои поездки в Нижний Тагил на заводы для пропаганды среди рабочих или то, чего не замечали в нашей семье никогда: тезоименитств императорской семьи, парадов, дворянских грамот и величия екатерининских времен? Отец говорил: да, Екатерина Вторая создала Россию в нынешних ее границах, но ведь царскую Россию, и мы должны сделать все, мы должны жизнь положить, чтобы Родина стала иной. Он и положил, и Вера тоже служит этому странному делу, а для меня оно всего лишь не долгий детский сон…

Я — с Алексеем. Навсегда. Потому что я люблю его.

Все прошло без особых осложнений. Во время ареста министр внутренних дел Роговский попытался открыть дискуссию в духе своих партийных привычек, но Красильников ткнул его револьвером в рожу, и Роговский сник. Все краснобаи марксистского толка, как правило, трусы и подлецы. Роговский — не исключение. Слава Богу, кончено в одну ночь.

И сразу приятная неожиданность: Он вернулся. Не знаю, кто послал условный сигнал (Господи, какая разница?), я явился к нему, они сидели с Темиревой рядом — бледные и очень томные, подумалось: актер перед выступлением, но я тут же выругал себя за подобные мысли. Доложил: «Директория арестована, Совет министров ожидает вас». Он встал (только теперь я заметил — мой ум помрачен, это опасно, — что его военная форма нелепа: погоны вице-адмирала на френче хаки):

— Примите меры, чтобы никто из них не пострадал. Жертвы есть?

— Ранен один чех из так называемого батальона государственной охраны.

— Почему «так называемого»?

— Ваше превосходительство, если воинская часть не в состоянии выполнить свой долг — как еще ее назвать?

…В Совете министров мгновенное голосование: Колчак получает единоличную власть, отныне он — диктатор с самыми широкими полномочиями. Я не слышу, что он говорит, я жду главного. Вот:

— Господа, большевики зверски расправились с государем, августейшей семьей и членами фамилии — в Екатеринбурге и Алапаевске. Долг цивилизованных людей повелевает нам выяснить эту ужасную историю. Я поручаю полковнику Дебольцову найти опытного судебного следователя и начать расследование.

Робкий голос: «Для чего это нужно, адмирал?» — Он царственно поворачивает голову: «Даже готтентоты, насколько мне известно, не допускают убийства без суда. Вы что же, полагаете, что наше умственное развитие ниже?»

Больше вопросов не задают.

— Господа, я не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности… — Ловлю его взгляд, и мне кажется, что он… едва заметно подмигивает мне! Невероятно… Я просто схожу с ума… Чей-то голос:

— Ваше превосходительно, Совет министров принял постановление, согласно которому вы — в ознаменование ваших несомненных заслуг перед русской историей и демократией — производитесь в чин адмирала русского флота.

Он взволнован, мне кажется, — искренне.

— Господа, свою задачу вижу в создании боеспособной армии, — установлении законности и правопорядка, дабы по окончательной победе над большевиками сам народ смог избрать достойный себя образ правления… — И он снова… подмигивает. О Боже… — Благодарю вас, господа…

Об учредительном собрании — ни слова. Что ж… Простим необходимую слабость (ее обычно называют «политическим маневром»), простим ненужную мягкость. Главное: это не Деникин, я могу утверждать сие непреложно. «Полковник, я назначил вас своим первым адъютантом. Приступайте к исполнению обязанностей. Пригласите начальника штаба с оперативными картами. Мне представляется, что под Пермью сложилась вполне благоприятная для нас обстановка…»

Весь следующий день снова летаю по городу: нужно найти следователя, для меня это задача номер один. В министерстве юстиции лысый чиновник с бегающими глазками советует обратиться к некоему Соколову. Он теперь в гостинице «Бристоль», бежал с большевистской территории, «работать для справедливости» — его слова, и, что меня окончательно убеждает, — пришел пешком, по морозу босиком, обтрепанный, нищий, голодный. Это лучшая ему рекомендация, такими были наши святые.

Номер в гостинице длинный и узкий, у окна — человек, мне трудно рассмотреть его лицо, но вот он встает, задергивает штору и включает настольную лампу. Ему чуть больше сорока, лысый, широкие усы скрадывают очертания некрасивого крупного носа, одного глаза нет — черная заплатка вместо него, но второй смотрит пристально, заинтересованно, умно, значительно и с некоторым даже сочувствием. Этот человек незауряден, он — личность.

Представляюсь, объясняю цель визита, он долго молчит, потом едва заметная улыбка ползет под усами: «Полковник, вы все же не с того начинаете. Следовало бы выяснить мои взгляды. Вы не согласны?» Молчу, юн прав, промах очевиден, но ведь я летел к нему на крыльях, я никогда никого ни в чем заранее не подозреваю. Это мой принцип. Он продолжает: «Я учился в Харькове, на юридическом, и всегда, знаете ли, мечтал провести в реальную жизнь — с ее грязью и подлостью, низостью и обманом — незыблемый закон… Государь император Александр Николаевич дал нам судебную реформу, он сказал: „милость и правда да царствует в судах“, сам народ в лице своих избранных присяжных отныне решал судьбу обвиняемого: „виновен — не виновен“. Я всегда считал, что в этих условиях прямая обязанность следственной власти так собрать доказательства, так обосновать версию, чтобы у присяжных не оставалось выбора… Я, видите ли, так и служил нашему мужику в самом темном углу России. Служил в меру своего понимания справедливости и веры в Бога. Вы не спросили, но я обязан сказать: смерть государя — трагедия, она еще отзовется в веках и никогда не будет прощена. Никогда. Так не моя ли обязанность принять ваше предложение?»

Вечером я представил его адмиралу. «Вы гарантируете успех?» — «Ваше высоко превосходительство, всякое простое дело кажется сложным, пока не расследовано. И всякое сложное дело оказывается совершенно простым, когда расследовано. Потребуются деньги. Много». Адмирал смущен: «К сожалению, отношение моего правительства к священной памяти государя в лучшем случае равнодушное. Министр юстиции Старынкевич — бывший эсер, заметьте — заявил мне, что полагает подобное расследование предательством идеалов свободы. Я откровенен с вами. Дело, которое мы начинаем, святое дело, и обманывать друг друга даже в мелочах мы не имеем права. И перед Богом. И перед людьми». — «Вы с этим примирились?» У него в глазах холодное пламя: «Я это терплю. Пока. Господин Соколов, в банке депонировано все мое состояние, это немного, но этого вам хватит в избытке». — «Мне нужна помощь». — «Полковник Дебольцов в вашем распоряжении». Я перехватываю его взгляд, он смотрит на фотографию. Царская семья, снимок сделан перед началом войны в Царском… Государь в кресле, справа Ольга, слева Анастасия обнимает совсем юного еще Алексея, на нем матросская форма Гвардейского экипажа. Рядом, с другой стороны, сидит на стуле Татьяна. Государыня и Мария стоят за спиной императора. И надпись черными чернилами: «3-его июля 1913 года, гостиная».

Их больше нет. И никогда не будет. Тоска сковывает сердце, и вдруг нелепая, совершенно дикая мысль пронизывает мозг: их больше нет, и они святые. А мы есть. И мы реальные мученики. Мы проливаем кровь свою и чужую, потому что они не умели управлять…

Господи, это ужас… Я не смею так думать, это — начало конца. Я не смею, не должен, их чистой и светлой памяти не смеет касаться никто и никогда, ни словом, ни делом подлым, ни мыслью даже…

Но я касаюсь. Это — помимо воли и разума.

Государь, ты приказывал вешать беспощадно, но ведь мало вешали?

И расстреливали мало.

И отправляли в ссылку за то, за что следовало рубить голову.

Когда было можно — ты не смог.

А теперь мы должны смочь, когда невозможно.

…Они продолжают разговаривать, я вижу, как адмирал берет со стола и протягивает Соколову отпечатанное на ремингтоне «Повеление». Это моя идея: на телеграфе в Екатеринбурге большевики бросили копии шифрованных телеграмм, а в комендантской «ДОН» — ведомости на выдачу жалованья охране. Теперь Соколов составит проскрипционные списки и разошлет их во все подвластные адмиралу территории. Где бы ни обнаружили зачисленного в список преступника — его немедленно доставят в Екатеринбург. Расследование будет идти там. Там спрятали большевики священные тела. И мы найдем их…