Юлий Дубов - Варяги и ворюги Страница 37

Однако еще сильнее, чем это внешнее выпадение из окружающего его мира, Адриана угнетало ощущение какого-то непреодолимого барьера, мешающего понимать окружающих его людей. Ощущение это возникло не сразу. В Москве, рядом с полковником Крякиным и Борисом Шнейдерманом, его еще не было. Беседы с секретаршей Ларисой и госпожой Икки, демократическим композитором и отчаявшимся руководством свекловодческого совхоза, даже с жуликом в пастырском сюртуке, — все это не слишком выходило за привычные рамки, хотя и отдавало некой экзотикой. И бессмысленная презентация фонда, никому не нужная тогда и заведомо не нужная теперь, с озлобленными серыми прокурорами и дурацкой пьяной поездкой за город, хоть и не сильно, но напоминала дружескую вечеринку по поводу открытия художественной студии где-нибудь в Гринвич-Виллидж.

Впервые он почувствовал этот барьер, когда узбеки кормили его пловом, когда он совершенно неожиданно для себя ощутил странный разрыв в непрерывной ткани времени, когда ушедшие столетия, пропитанные сладким запахом баранины и пряным ароматом барбариса, обступили его, напирая и теснясь. Когда он, получивший не самое плохое в мире образование, вдруг оказался беспомощно бессловесным рядом с этими людьми, пришедшими из пахнущей кровью и конским потом вечности, в которой звенели, рассекая воздух, кривые сабли и колючие веревки затягивались на шеях побежденных, в которой детей выстраивали у телег и рубили тех, кто был выше колеса. А еще в этой вечности готовили плов и неспешно пили зеленый чай, пекли в земляных печах пресные лепешки, говорили о бессмертной любви и молились Аллаху, великому и милосердному, пасли скот и читали по звездам Великую книгу судеб.

Знакомство с майором Лешей по поводу идиотской курсовой задницы, конфликт с сиреневым Ляпиным и президентом банка Махмудовым, усугубленный уроном, нанесенным чучелу гамадрила, благополучное разрешение этого конфликта с помощью полковника Крякина, добившегося-таки возвращения похищенных денег, только укрепили этот барьер, привнеся в странную мозаику несколько непонятных узоров. Да, в этой загадочной стране были законы, несомненно были. Может быть, излишне суровые, наверняка исключительно глупые, но они были. Тем удивительнее оказалось наблюдать, как, вопреки всем правилам и нормам, сходятся вместе те, кто эти законы нарушают, и те, кто обязан по долгу службы следить за их неукоснительным соблюдением, и как в этом противоестественном единении нарушителей и блюстителей закона рождается решение, опять же, ни на каком законе не основанное, но устраивающее всех. А еще более удивительным было то, что абсолютно все воспринимали такое положение вещей, как должное, и никак не намеревались его изменить.

Странно и непонятно было то, что Адриан, родившийся и выросший в самой свободной стране мира, здесь, в России, чувствовал себя как бы связанным по рукам и ногам среди вольного племени аборигенов. Эти аборигены были фантастически свободны, их законы были придуманы не для них, а для посторонних наблюдателей — смотрите, дескать, и у нас все как везде, вот законы, вот суды, вот полиция, все как у вас. Но в своей повседневной жизни аборигенами управляли не законы, а неизвестные миру обычаи, никак этих аборигенов не стеснявшие, потому что впитаны они были с молоком матери.

Ощущение от этого окружения чем-то напоминало то, что испытывает в веселом собрании взрослых еще не отправленный спать ребенок. Он боится громко рассмеяться, закричать, побежать куда-то или потребовать еще сладкого. Потому что если он будет замечен, то его немедленно изловят и отправят спать, а если и не отправят, то укоризненно покачают головой.

Вся беда в том, что быть незамеченным Адриану никак не удавалось.

А еще его смутно тревожил совершенно уже непонятный контраст между этой, никак не декларируемой, но явственно наблюдаемой вольностью и, напротив, отчетливо и непоколебимо заявленной стариком в черном философией обожествления государства и его установлений. Он чувствовал, что старик не один, что за ним стоит мощная сила, исповедующая ту же веру и те же принципы.

Адриан не понимал, как могут сосуществовать эта вера и эта вольница. Но они сосуществовали, хотя и никак не совмещались.

Совмещение их было бы эквивалентно образованию критической массы урана в мгновение, предшествующее взрыву.

Попытавшись однажды представить себе это совмещение, Адриан почему то вспомнил Откровение Иоанна Богослова.

Глава 35

Перелет

— Да нет же, Левон Ашотович, — сказала стюардесса Жанна, — это не он. Похож, но точно не он.

— А я тебе говорю, что он. У меня глаз верный. Раз увижу кого, на всю жизнь запомню. Даже если просто так. А уж если кто в международном рейсе дверь в туалете сломает, того никогда не забуду.

— Не он, Левон Ашотович, тот иностранец был. А это наш.

— Да какой он тебе наш! Подумаешь, тельняшку одел… Ты на физиономию его посмотри.

Жанна вздохнула. Мирно спавший в десятом ряду субъект в тельняшке, спецназовских штанах и черных высоких ботинках, от которых на весь салон несло свежим гуталином, никак не походил на лощеного американца, устроившего скандал на рейсе Нью-Йорк — Москва. Да и мог ли иностранец полететь хоть куда-нибудь с таким чучелом?

На плече у субъекта посапывала огненно-рыжая оторва, с бюстом не менее пятого размера, ярко намазанными губами и огромными фиолетовыми кругами вокруг глаз. На оторве были белесые джинсы и ковбойка, на которой, прямо над пряжкой ремня, не доставало одной пуговица. Разошедшаяся ковбойка открывала взгляду верх белого живота и пупок с встроенным в него позолоченным колокольчиком.

— Ты меня слушай, — сказал Левон Ашотович, не желая более тратить время на препирательства. — Приглядывай за ним. Этот катафалк и так на ладан дышит. Начнет опять буянить — вызывай немедленно.

На самом же деле Адриан не спал. Он просто прикинулся, будто засыпает, чтобы отбиться от неукротимой общительности Анки, а потом, когда ее сморило, он так и остался сидеть с закрытыми глазами на случай, если ей придет в голову проснуться.

Анка не отлипала от него всю неделю, которую он был вынужден просидеть в Самаре, дожидаясь курьерской почты от отца. Адриан встретился с ней на следующий же день после посещения ночного ресторана с эксклюзивным стриптизом из Шри-Ланки, и она привела его домой смотреть старые письма. Сергей Андреевич, по-видимому, был о визите предупрежден, потому что дверь в его комнату была закрыта и оттуда доносилось только раздраженное шарканье.

Анка вывалила перед Адрианом ящик с бумагами, распахнула дверцу платяного шкафа и стала возиться там, без умолку болтая.

— Придурки эти, — говорила она, — они же ничего не понимают. Им что надо? Чтоб было, как у других. Чтоб девка вышла, разделась быстро, сиськами перед ними помахала, этим самым местом покрутила — и все. И влындить ей потом. Я Егорке-то говорю — я тебе, говорю, сделаю эротический театр и сама там буду режиссером. Со всей страны люди смотреть поедут. А он что? Ржет. Вот ты, американец, скажи, если у тебя будет выбор — просто так пойти посмотреть, как девки раздеваются, или пойти в эротический театр — ты куда пойдешь? По глазам вижу, что пойдешь в эротический театр. Тебе, небось, в Штатах стриптиз этот и так на зубах навяз.

Вряд ли Анка могла угадать по глазам Адриана, что его потянет именно в эротический театр. Потому что как раз в этот момент он добрался до тонкой пачки писем, перетянутой аптечной резинкой.

Письма были из разных мест. Самое последнее, как и говорила Анка, из Мирного, одно почему-то из Севастополя. Еще два письма были из Якутска. Первый же, судя по сильно затертой дате на почтовом штемпеле, конверт оказался пустым.

— Читать будешь? — спросила Анка, прервав на полуслове рассказ о некой Белле, которая спит с Егором и постоянно напевает ему, что Анка ни черта в стриптизе не понимает и ее надо гнать поганой метлой. — Давай читай. Я сейчас на стол быстренько накрою. Выпьешь?

Адриан сделал рукой неопределенное движение. Он бегло просматривал испещренные карандашом и шариковой ручкой листки, пытаясь найти хоть какое-то указание на возможное направление поисков. Но письма никакой фактической информации не содержали и вообще были на редкость одинаковыми по содержанию, отличаясь одно от другого только длиной. Единственно бросилась в глаза Адриану повторяющаяся из письма в письмо странная фраза: «Судьбу сломали, а жизнь осталась». Да в последнем письме из Мирного Иван Диц, неизменно подписывавшийся «Твой Ванюшка», звал Анну Андреевну к себе.

«Приезжай,»

— писал Диц,

«жить здесь можно, люди кругом хорошие, у меня пенсия да еще надбавки, квартиры нету, да я в общежитии комендантом, так что не пропадем на старости лет…»

— А Анна Андреевна не ездила к нему? — спросил Адриан, оторвавшись от письма.