Марио Пьюзо - Крестный отец Страница 38

Солоццо сидел лицом к выходу, напряженно буравя черными глазами дверь. Майкл улыбнулся.

— Теперь можно продолжить разговор, — с облегчением произнес он.

Капитан Макклоски доканчивал блюдо телятины со спагетти. Человек в дальнем углу зала напрягся при появлении Майкла, но сейчас, убедившись, что все в норме, уже расслабился и смотрел спокойно.

Майкл сел на прежнее место. Он помнил, конечно, что Клеменца не велел ему делать этого, а советовал стрелять сразу же, как только войдет с пистолетом в зал. Но инстинкт или неосознанный страх подсказывал, что за любым его движением сейчас внимательно следят, а значит, подстрелят раньше, чем он выхватит из-за пояса пистолет. С оружием он чувствовал себя в куда большей опасности, чем безоружный. Ноги стали ватными, поэтому он просто обрадовался, что можно сесть на стул.

Солоццо опять заговорил быстро и многословно, наклонившись к Майклу через стол. Майкл под прикрытием крышки стола медленно расстегнул пуговицы пиджака, глядя в рот Солоццо, но ничего не слыша, не понимая ни одного из множества произносимых им слов. В ушах только гулко стучала кровь. Правая рука под столом осторожно подобралась к рукоятке револьвера, вытащила его из-за пояса. Как раз в этот момент к их столику подошел официант, поинтересоваться, не нужно ли чего. Солоццо обернулся к нему, и Майкл, ни секунды не мешкая, оттолкнулся от стола и вскинул руки прямо к голове Солоццо. Этот человек обладал такой четкой реакцией, что он отпрянул уже от движения руки Майкла, ничего не осознавая. Но Майкл был моложе, его сознание обострилось напряжением, и курок он успел нажать. Пуля ударила точно между ухом и виском, вылетев с другой стороны и обрызгав остолбенелого официанта огромными багровыми сгустками. Тот же безошибочный инстинкт подсказал Майклу, что первой пули довольно: в глазах обернувшегося на выстрел Солоццо он явственно увидел, как из них уходит последняя искра жизни.

Всего лишь секунда потребовалась Майклу, чтобы развернуть пистолет дулом к Макклоски. Полицейский капитан посмотрел на него сначала с таким спокойным удивлением, будто случившееся никак не могло относиться к нему лично. Что дуло направлено на него, он чистосердечно не понимал, даже вилка с насаженным на нее куском телятины не дрогнула в полицейской руке. Потом Макклоски перевел взгляд с пистолета на лицо Майкла и выразил всем своим видом крайнюю степень негодования. Казалось, он убежден, что теперь Майклу остается только опустить руки, сдать оружие и самому сдаться на его милость, либо уж бежать отсюда со всех ног. Мысли так отчетливо отразились на лице капитана, что Майкл широко улыбнулся ему, спуская курок.

Выстрел вышел неудачным: пуля угодила в широкую шею Макклоски, и он стал задыхаться, гулко глотая воздух, будто подавился им, как куском телятины. Капитана стал душить кашель, вокруг рта его бился воздух, насыщенный мельчайшими каплями из надорванных легких. Старательно и хладнокровно прицелившись, Майкл всадил вторую пулю прямо в седеющую макушку капитана.

Казалось, зал заволокло густым розоватым туманом — будто Макклоски надышал перед смертью. Майкл дернулся к человеку, сидевшему в дальнем конце зала. Тот, заметив движение Майкла, сейчас же выложил пустые руки на стол перед собой и сделал отсутствующий вид. Официант на деревянных ногах неуверенно двинулся в направлении кухни, сохраняя маску ужаса на лице и с недоверием поглядывая в сторону Майкла. Солоццо все еще оставался на стуле, привалившись боком к столу, а тяжелое тело Макклоски медленно сползло вниз и теперь лежало на полу.

Майкл выпустил револьвер из рук, и он тихо скользнул по складкам одежды. Никто из присутствующих в зале, пожалуй, не заметил этого — ни испуганный официант, ни человек за дальним столиком. Майкл несколькими быстрыми шагами преодолел расстояние до двери и распахнул ее.

Черный лимузин Солоццо все еще стоял у дверей, но водителя в нем не было видно, Майкл стремительно свернул налево, за угол. Тотчас же возникли огни автомобиля и грузный «седан» подкатил, на ходу открывая дверцу. Майкл сел, и машина, взревев, понеслась прочь.

За рулем сидел Тессио. Угловатое его лицо словно закаменело от напряжения.

— Ты трахнул Солоццо? — спросил Тессио.

Майкл не сразу понял, о чем он, — обычно у слова «трахнул» имелся иной, эротический смысл. Но помолчав секунду, он ответил решительно:

— Обоих.

— Уверен? — переспросил Тессио.

— Я видел их мозги, — сказал Майкл.

Он переоделся, в машине для него была специально приготовлена дорожная одежда. Двадцать минут спустя его ноги уже ощутили палубу итальянского судна, берущего курс к берегам Сицилии. А два часа спустя сухогруз вышел в открытое море.

Стоя у иллюминатора своей каюты, Майкл долго смотрел на уменьшающиеся вдали огни Нью-Йорка, светящиеся в ночи, как уголья адского костра. Он чувствовал себя пустым и легким. Все кончено. Он выбрался. Похожее чувство ему довелось испытать, когда, легкораненого, его подобрали санитары, а бой, без него, продолжался. Уплывая на катере по направлению к госпиталю, Майкл ощущал себя примерно, как сейчас: гори все синим огнем, только без него.

На следующий день после убийства Солоццо и капитана Макклоски во всех полицейских округах Нью-Йорка было объявлено, что впредь, до выяснения личности убийцы полицейского, всякая подпольная деятельность прекращается. Никаких публичных домов, азартных игр, тотализаторов и уличной проституции. По городу прокатились валы налетов на места, находящиеся в ведении семейств. Любая доходная деятельность, идущая в обход закона, прекратилась.

В тот же день ближе к вечеру к Семье Корлеоне был направлен посредник от пяти других Семей с вопросом, намерены ли они отстаивать убийцу. Посреднику сдержанно ответили, что остальных семейств эта история не касается.

Ночью мимо перекрытого въезда к домам на Лонг-Бич на большой скорости промчалась машина — и на площадь швырнули бомбу. Той же ночью вооруженные силы Корлеоне недосчитались двоих бойцов, убитых в мирном ресторанчике на Гринвич-Виллидж, где они тихо ужинали.

Так началась междоусобная война пяти Семейств 1946 года.

ЧАСТЬ II

ГЛАВА 12

Джонни Фонтейн жестом отпустил лакея. «До утра, Билли!» — сказал он.

Негр-дворецкий, распахивая перед Джонни дверь в просторную гостиную, где стоял обеденный стол, с видом на Тихий океан, отвесил хозяину поклон, содержащий понимания больше, чем почтения: Джонни сегодня ужинал не один.

Девушку, составлявшую ему компанию, звали Шерон Мур и прибыла она в Голливуд из Гринвич-Виллидж, Нью-Йорк, в надежде попытать счастья. Ей выпала крохотная роль у одного из именитых режиссеров, как раз в ту пору, когда Джонни снимался в картине Уолеса. Джонни нашел, что Шерон свежа и остроумна, почему и счел возможным пригласить ее к себе домой. Его приглашения высоко ценились, поскольку Джонни умел все обставить с королевским величием, так что, разумеется, Шерон согласилась с радостью.

Вероятно, она ожидала немедленной силовой атаки с его стороны — от репутации пожирателя сердец он так и не избавился. Но Джонни терпеть не мог истинно голливудскую манеру «жажды плоти». Если девушка не интересовала его за столом, она не могла быть интересной в постели. Конечно, случались исключения, когда после попойки он просыпался невесть где и невесть с кем, явившейся неизвестно откуда. Но теперь, когда с одной женой он развелся, а с другой разъехался, да и числилось за ним с тысячу голливудских красоток, отношения с прекрасным полом утратили очарование новизны. Во всяком случае, относился он к ним куда проще. И лишь изредка испытывал теплую симпатию к кому-то, как к этой Шерон Мур, с которой обедал сегодня.

Сам он ел немного, но хорошо знал, от какой уймы вкусных вещей приходится отказываться голливудским девочкам, чтобы скопить на достойное платье, а ведь платье — их визитная карточка, проще поголодать, чем обойтись без него. Зато получив приглашение отобедать, бедняжки обычно наверстывали упущенное, и, зная это, Джонни не скупился на изысканные угощения. Напитки тоже были на любой вкус: шампанское в серебряном ведерке, шотландский и ржаной виски, коньяк, ликеры. За дамой Джонни предпочитал ухаживать сам. Все приготавливалось заранее, а он только подкладывал в тарелку и подливал в бокал.

После обеда они перешли из столовой в ту часть гостиной, где одна стена сплошь состояла из стекла и выходила на Тихий океан. Под голос Эллы Фицжеральд, звучащий с пластинки, Джонни устроился на диване рядом с Шерон. Их треп был легким и ни к чему не обязывающим. Он расспрашивал ее, была ли она в девчонках сорванцом или наоборот, влюблялась ли в мальчишек или они сами за ней бегали, казалась себе хорошенькой или дурнушкой, и какой у нее тогда был характер — веселый или замкнутый. Он любил поболтать на такие темы перед тем, как заняться любовью, они вызывали ностальгию и нежность.