Станислав Родионов - Долгое дело Страница 38

Рябинин слушал признание, не испытывая ни удовлетворения, ни радости. Вот только порадует Вадима Петельникова.

— Эту женщину опознаете?

— Ещё бы.

— Напишите, пожалуйста, ваши показания, — попросил он и протянул бланк протокола.

Рябинин мысленно поблагодарил закон, который разрешал свидетелю записать свои показания собственноручно. А он без мыслей, без желаний и без сил будет смотреть туда, в пространство, которое ему виделось за спиной, за дверью, за городом, за краем земли…

Из дневника следователя.

Я не всегда знаю, что нужно делать, когда плохо близкому человеку, другу, сослуживцу, соседу… Но я всегда знаю: надо что-то делать. И вот только совсем не знаю, что нужно делать, когда плохо мне самому.

Добровольная исповедь.

Если тебя готовили к жизни, скажем, министра без портфеля, а ты стал врачом-эпидемиологом на зарплате, то что? Я скажу что. А вы подумайте.

Жизнь тогда удаётся, когда есть совпадение того, к чему готовили и кем ты стал. Если хотел заколачивать деньгу на станке, а привалило директорское кресло, то в этом кресле всё равно будешь работягой. По духу, по образу жизни. Если хотел подняться в космос, а попал к станку, то работяга из тебя не выйдет — будешь брюзжать. Посмотрите-ка на официанток, продавщиц, парикмахерш… Думаете, у них культуры не хватает? Не меньше, чем у других. Это их реакция на непрестижную работу. Небось в детстве собирались кофий пить в постели, а пришлось стоять за прилавком. Если бы продавщиц растили с детства, то теперь бы их самолюбие не страдало. Вот темка для социологов: престижность и хамство. Но я-то не собиралась быть ни продавщицей, ни министром. Кстати, и не эпидемиологом. Я готовилась… Вы ахнете, когда узнаете, к чему я готовилась.

Он вскинул голову и бездумно взлохматил бородку мелкими щипками, отчего лицо ощетинилось и куда-то нацелилось. Ногой, почти всей подошвой, Гостинщиков нажал на дверь и еле за ней поспел, шагнув в кабинет великанским шагом.

— Я не принимаю, — сказал Храмин, отрываясь от калек.

— А я не из вашего отдела.

Рэм Фёдорович с такой силой шмякнулся в кресло, что одна из расстеленных калек обрадованно закатилась в первоначальный рулон.

— Хорошо, слушаю вас.

Они знали друг друга мельком, понаслышке, через других.

— Скажите, сколько времени? — хитровато спросил Гостинщиков.

— У вас нет часов? — удивился Храмин.

— Отдал в починку.

— Половина одиннадцатого. Вы за этим и пришли?

— Я пришёл спросить, верите ли вы в бога.

Храмин улыбнулся тонко и почти незаметно.

— Понятно, — вздохнул Гостинщиков. — А ведь библия-то права, пообещав конец света и геенну огненную.

— Что, уже скоро?

— Конечно. Человек умирает — для него конец света. И его везут в геенну огненную, то бишь в крематорий.

Марат Геннадиевич разглядывал посетителя даже с интересом, догадываясь, что вопрос о боге лишь присказка.

— Вероятно, идеальное вы не признаёте?

— Рэм Фёдорович, я материалист.

— Мне вот непонятно, почему сначала появились идеалистические концепции, а потом материалистические. Ведь материальный мир у каждого под носом.

— Идеалисты льстили человечеству, материалисты сказали ему правду, объяснил Храмин, поняв, что перед ним один из тех спорщиков, которые ищут единомышленников по всему институту.

— Ну, а в сны вы верите? — добродушно спросил Гостинщиков.

— Разумеется, нет.

— Э, они хоть вам снятся?

— Разумеется, да.

Храмин склонил голову, и в этом напряжённом поклоне были одновременно и терпеливость и нетерпение. Чёрный, почти суровый костюм, оттенял розоватое лицо, которое без полевых сезонов побелело.

— Сегодня я спал пунктирно и завтракал неотчётливо. И знаете почему?

Храмин опять напряжённо кивнул.

— Видел вас во сне, — почти радостно сообщил Гостинщиков.

— Мне очень приятно.

Марат Геннадиевич слышал, что Гостинщиков чудак, но почему-то в его теперешнюю радость не верил. Возможно, из-за ощерившейся бородки, похожей на проволочный ёршик.

— Будто бы идёт предварительная защита вашей докторской. Стоите вы будто бы у геологической карты. И будто бы появляется какой-то мужик и бабахает вас из пистолета по морде. А?

— Что «а»?

— Мужик-то был в очках. А?

— Рэм Фёдорович, я знаю, что вы человек со странностями…

— А фамилия-то у мужика якобы Рябинин. А?

Храмин попробовал сделать свой нетерпеливый поклон, но словно лбом напоролся на железную бородку Гостинщикова. Замерев на секунду в этом полупоклоне, он стремительно встал и сильно прошёлся по кабинету. К шкафу, который легонько пнул носком чёрного лакированного ботинка.

— Чего же не пришёл сам Рябинин? — усмехнулся Марат Геннадиевич. — Мы с ним знакомы.

— На вас посмотреть?

— Поговорить без посредников.

— Ему и половины не выразить того, что в нём есть. А вам удаётся выражать даже то, чего в вас и нет.

— Что вы этим хотите сказать?

— Хочу сказать, что дурак всегда сильнее умного. Дурак прямо-таки впитывает поддержку себе подобных. А умного поддерживает кто? Лишь книги. А они на полках.

— Вы осмеливаетесь называть меня дураком?

— Ну что вы… Я только умному говорю, что он дурак.

Но Храмин думал уже не о дураках. Он ходил по кабинету. Складывалось положение, в которых бывать он не любил и давненько не бывал. А когда и бывал, то имел другую должность и другой возраст.

— Вас Рябинин подослал?

— Он даже не знает, что я обо всём догадался.

— А у него действительно есть пистолет?

— Вот такого калибра. — Рэм Фёдорович развёл руки.

— Неужели вы, думаете, что я испугаюсь? — вдруг покрепчал Храмин, сообразив, что этим разговором о дураках и калибрах он утратил свои позиции и как-то упустил момент отшить наглого ходатая.

— Не думаю. — Гостинщиков прищурил узкие глаза, хотя прищуривать их было уже и некуда. — Пистолета вы не испугаетесь. Знаете, что Рябинин его не применит. Но я-то знаю, чего вы боитесь, — огласки. И я даю честное слово… Если вы не оставите Лиду в покое, то мои заявления лягут на все ответственные столы.

— Мне нужно работать, — буркнул Храмин, взглядом выдавливая посетителя из кабинета.

Гостинщиков встал — его условия были приняты, в чём он не сомневался. В кабинете остался сидеть солидный мужчина в чёрном костюме, с которым стоило бы поговорить, ну, хотя бы о той же любви. Но мужчина сидел за чертой спеси и солидности, куда Гостинщиков не ходил.

— Не скажете, который час? — поинтересовался на прощание Рэм Фёдорович, так и не поняв, что вложил Рябинин в этот вопрос.

Из дневника следователя.

Любить — значит быть счастливым… Кто это выдумал?

Добровольная исповедь.

Мне не хотелось иметь специальность, о чём так пеклись мои родители. Все специалисты похожи на свою профессию и только о ней думают. Покажи мне человека, а я скажу, кем он работает. На лице написано. У такого типа весь мир кончается его работой. Ему кажется, что всё человечество занимается тем же, чем он. Продавщицы считают, что все люди продают и обвешивают. Парикмахерам кажется, что весь мир только стрижётся да бреется. Официанты полагают, что все пьют и закусывают. Повара думают, что человек ест с утра до вечера. Ну а уж если этим занимается всё человечество, то здесь надо и тебе не отставать. Я не хотела стать жуликоватой продавщицей, ни парикмахершей, ни толстой поварихой, поэтому не хотела иметь специальность.

Антонина Максимовна подошла к трюмо. Подошла к трюмо… Это она раньше, лет двадцать назад, подходила, а лет сорок назад и подбегала. Теперь же подбрела, пробралась, прокралась — не походка, а прицеливание, тут не поскользнуться, здесь не зацепиться, там не задеть. Она примерила выцветшую шляпку с вишенками и грустно улыбнулась. Когда-то шляпка ей шла. Лет пятьдесят назад. Та ли это шляпка? То ли это лицо? Она всмотрелась, не переставая удивляться своему виду: светлая, бледная, какая-то бесплотная, как мокрица из-под камня.

Дребезжащий звонок — и он состарился — оторвал её от грустных возвратов в былое. Она прошла в заставленную переднюю и открыла дверь.

Осанистая женщина в сияющем брючном костюме молча перешагнула порог и строговато спросила низким голосом:

— Антонина Максимовна?

— Да.

— Здравствуйте. Ангелина Семёновна Кологородская, заведующая сектором музея.

— Ваш товарищ был позавчера…

— Я приехала из центрального музея.

— Вот как… Тоже за письмом?

— Да, тоже, — мягче сказала дама, не теряя начальственного тона.

— Нет-нет, я не продам.