Татьяна Полякова - Закон семи Страница 4

Я не заметила, как перебралась на диван, не отрывая взгляда от пожелтевших страниц, и вскоре ничего на свете меня уже больше не интересовало, только двадцатипятилетний Костя Белосельский и его первая любовь. Встречу с клиентом пришлось отменить.

Бабуля тихонько вошла в комнату, закрыла балконную дверь, пироги на блюде стремительно исчезали, а я, уминая очередной и почти не чувствуя вкуса, продолжала переворачивать страницы.

— Бабуля, — позвала я. — Он на ней женился? Верочка Москвина, это ведь моя прапрабабушка? — Стыдно, но я понятия не имела, как звали мою прапрабабку.

— Читай дальше, — отмахнулась бабуля. — И все узнаешь.

Никаких упоминаний о кинжале в дневнике не было, в нем вообще шла речь только о любви, но теперь о кинжале я даже не вспоминала, так захватили чужие чувства. Было странно, что кто-то сто лет назад, как и я, надеялся, мечтал, страдал, и все это вовсе не выдумка автора литературного произведения, все по-настоящему, и этот «кто-то» мой прапрадед. И само повествование, и его мысли казались странно современными. Только вдруг натолкнувшись на упоминание каких-то исторических событий, я с изумлением понимала, что все описанное здесь происходило очень давно, что нас разделяют революция, несколько войн, создание и падение советской империи, Сталин с репрессиями, Горбачев с перестройкой… Столько всего уместилось в сто лет, а у меня было такое чувство, что писал все это мой ровесник. Впрочем, так оно и есть. Тогда прапрадеду было примерно столько лет, сколько мне сейчас.

Вторая тетрадь подходила к концу. Костя наконец-то объяснился и предложил своей возлюбленной руку и сердце. А Верочка Москвина ему отказала. Вот так. Восемь страниц со следами слез, размывших чернила. Жизнь кончена. Костя подумывал застрелиться. Но нет, это недостойно мужчины. Надо помнить, что жизнь дана человеку не только для личного счастья, и вообще личное счастье мужчины неотделимо от служения Отчизне.

— Правильно, — кивнула я. — Плюнь на эту вертихвостку. Подумаешь, свет на ней клином сошелся…

Костя принял решение покинуть родной Санкт-Петербург, где все, абсолютно все напоминало ему о несчастной любви, и вскоре оказался в нашем городе. Молодой товарищ прокурора… Оказывается, это должность. Если я правильно поняла, что-то вроде современного зама.

Наш город Косте понравился. После столичной суеты тишина и патриархальные нравы произвели самое отрадное впечатление. Работой его особо не перегружали, жил он на широкую ногу (мог себе позволить), считался завидным женихом, часто бывал в обществе, интересничал и даже начал понемногу спекулировать былой любовью, чего стыдился в минуты, когда оставался наедине с самим собой. Мысли о Верочке все реже терзали его, он томно вздыхал, поглядывая на девиц и намекая на разбитое сердце, и все чаще упоминал в дневнике имя дочки градоначальника. Так что нетрудно было догадаться: вскоре Верочку окончательно вытеснит Софья.

— Надеюсь, это моя прапрабабка, — вздохнула я, хотела потревожить бабулю, чтобы спросить, но передумала.

Зарисовки губернского города сменяли размышления о смысле жизни, о своем призвании, и вдруг вот такая запись: «23 апреля прибыл человек из Спасо-Преображенского монастыря, что в двадцати верстах от города, привез письмо от настоятеля…» Произошло нечто невероятное: ночью в своей келье был убит один из монахов монастыря. И двадцать третьего апреля поздно вечером Костя как должностное лицо выехал в Спасо-Преображенский монастырь.

Шел проливной дождь, колеса вязли в грязи, и чиновники выходили из коляски, чтобы помочь лошадям. Казалось, они встретят рассвет в дороге, и вдруг кучер Матвей, ткнув кнутом в непроглядную темень, крикнул:

— Вот он, монастырь, слава богу, приехали.

И сквозь сумрак дождя Костя разглядел крохотный огонек зажженной лампады перед иконой Спасителя, что висела над воротами монастыря. Измученная лошадь, почуяв жилье, пошла веселее, и вскоре Костя оказался перед огромными белеными стенами. Деревянная калитка, обитая железом, была заперта, пришлось долго стучать, прежде чем старый монах открыл ее и, бормоча что-то себе под нос, проводил прибывших чиновников к настоятелю. До той поры Косте никогда не доводилось бывать в таком месте, особо верующим он себя не считал, хотя каждое воскресенье отстаивал обедню. Монастырь буквально потряс его. Обитель возвели в семнадцатом веке на том же самом месте, где ранее уже был монастырь, но сгорел за двенадцать лет до этого.

Сквозь пелену дождя Костя успел разглядеть величественный храм и колокольню. Прибывшие прошли в келейный корпус и длинным коридором проследовали к покоям настоятеля. Костю охватило странное чувство: тревога, беспокойство? Близость к чему-то такому, чему он не мог подобрать названия. Не так он представлял себе святое место. В святом месте человек должен испытывать покой, умиротворение, а он ощущал тревогу.

Я на некоторое время отвлеклась от дневника. В Спасо-Преображенском монастыре я была месяц назад. Там сейчас музей, а до того долгое время была тюрьма или колония. Я поднялась с дивана, нашла рекламный проспект музея, схему расположения зданий с подробным планом, фотографии. Так, вот они — покои настоятеля. Длинный, очень узкий, со сводчатым потолком коридор, каменные плиты под ногами… Сейчас стены оштукатурены и побелены, тогда они были из красного кирпича. Лампа в руках монаха, странные тени на потолке… Чувства Константина мне весьма понятны. Я сама испытала легкий трепет, проходя по тому коридору в одиночестве.

Покои настоятеля в самом конце здания, точнее, это уже другое здание, соединенное с первым еще одним переходом. Окна с двух сторон, узкие, как бойницы, но почти до самого пола. Дождь хлещет как из ведра, и вдруг Костя слышит странный звук, точно кто-то стучит в окно, поворачивает голову и в окне справа видит огромного ворона.

«Очень интересно, — усмехнулась я. — Начинает напоминать мою историю. Значит, ворон. В проливной дождь птичке положено сидеть в укромном месте и не каркать. Но этому вздумалось полетать…»

Монах испуганно шарахнулся от окна и перекрестился. Костя пренебрежительно усмехнулся, но беспокойство в его душе лишь возросло. Наконец они достигли покоев настоятеля. Костя был удивлен, обнаружив довольно молодого еще мужчину гусарской внешности — пышные усы, аккуратная бородка, острый взгляд ярко-синих глаз, которые в свете лампы были похожи на два больших сапфира. «Гусар» представился, и тут выяснилось, что он не настоятель. Отец Андрей, так звали «гусара», сообщил, что настоятель неважно себя чувствует, встречи с ним придется подождать до утра, но он, отец Андрей, готов ответить на все вопросы и… Разумеется, Костя хотел знать, что произошло в монастыре. Отец Андрей вздохнул и стал рассказывать.

Дело обстояло так: сегодня во время заутрени монах по имени Никон незаметно покинул храм. Почему он это сделал, никто не знает. Возможно, почувствовал недомогание. Как сказал отец Андрей, поначалу никто не обратил на это внимания. После службы монахи отправились в трапезную, и тут наконец отсутствие Никона было замечено, но особого значения этому факту не придали. И только через час тело Никона обнаружили на пороге его кельи.

— Где труп? — деловито поинтересовался следователь, прибывший вместе с Костей, который, по его мнению, никогда не отличался особой деликатностью.

— В келье, — сурово ответил отец Андрей.

— Ну, так ведите!

Тем же коридором они вернулись назад. Здание напоминало букву Г, и интересующая их келья оказалась в другом крыле. Следователь Никифоров шел впереди и позевывал. По дороге в монастырь он излагал Косте свои взгляды и церковнослужителей называл мракобесами, сейчас он с отцом Андреем говорил без особого почтения. Костю это коробило. Он считал: те, кто уходит от мира, чтобы молиться за других, достойны уважения. В глубине души он ими даже восхищался.

Никогда не видя прапрадеда на фотографии, я представляла его таким — высокий блондин с ясным взглядом, улыбчивый, добрый. Он изо всех сил старался «соответствовать» и быть серьезным. Скорее всего, выглядело это забавно. Сейчас, читая дневник, я как будто находилась рядом с ним, так живо он все описал. Видела мрачные переходы монастыря, скучающую физиономию Никифорова, красивое лицо отца Андрея и чуть испуганную самого Кости. Страх он считал недостойным себя, но с той минуты, как за его спиной закрылась калитка монастыря, он чувствовал себя не в своей тарелке. Нет, не страх владел им, скорее беспокойство, а еще предчувствие. И проклятая ворона не шла из головы, хоть он и сердился на себя за глупые предрассудки.

Наконец они подошли к келье. Возле низкой двери случилась заминка: отец Андрей хотел войти первым, но после некоторого колебания пропустил вперед Никифорова и Костю.

Келья оказалась маленькой комнатой. Вдоль левой стены лавка, на которой лежал мертвый монах, прикрытый какой-то тряпицей. Прямо напротив оконце, возле него узкий стол с табуретом, на столе раскрытая книга. Костя, взглянув мельком, понял — Библия. Надо сказать, мертвецов Костя побаивался, но, конечно, скрывал это, и сейчас держался от лавки на расстоянии. Никифоров, отбросив тряпицу в сторону, принялся разглядывать убиенного. В келье горела только лампада перед иконой в углу, но отец Андрей захватил с собой лампу, и ее света вполне хватало.