Франсуаза Саган - Хранитель сердца [Ангел-хранитель] Страница 4

Мое сердце забилось реже, реже. Так сильно и так редко. Фрэнк, его жизнерадостность, смех, кожа… Мертв. Странно, насколько смерть легкомысленного человека может потрясти сильнее, чём смерть более цельной личности. Я не могла заставить себя поверить.

– Дороти, ты меня слышишь?

– Слышу.

– Дороти, ты должна приехать. У него нет семьи, и ты же знаешь, Лола в Риме. Мне очень жаль, Дороти, но ты должна приехать и позаботиться о формальностях. Я заскочу за тобой.

Он повесил трубку. Я передала трубку секретарше, ее все зовут Кэнди-Леденец, Бог знает почему, и села. Она взглянула на меня, и какое-то чувство, делающее ее столь незаменимой, заставило ее подняться, открыть ящик, помеченный «картотека», и подать мне открытую бутылку «Chiv as Pegel», которая обычно там стояла. Бессознательно я сделала длинный глоток. Я знаю, почему людям в шоковом состоянии дают алкоголь: это отвратительная штука, и в таких случаях он вызывает в человеке чувство отвращения, чем и выводит из оцепенения быстрее, чем что-либо другое. Виски обожгло мне рот и горло, и я пришла в себя.

– Фрэнк мертв, – сказала я. Кэнди уткнулась в носовой платок. Разумеется, частенько, когда меня покидало вдохновение, я рассказывала ей грустную историю своей жизни. Она, впрочем, тоже. Короче, она знала о Фрэнке все, и это хоть как-то утешало меня. Трудно представить, что бы я делала, если б узнала о смерти Фрэнка, находясь в обществе человека, не Знавшего о его существовании.

Действительно, видит Бог, бедняга давно уже пропал из виду. Когда-то его знали все, теперь напрочь забыли. Здесь, в Голливуде, трагедия известности в том, что вышедшую в тираж знаменитость стараются совсем не вспоминать. А если уж и упомянут, то единственной строчкой в газетах, несколькими небрежными или неодобрительными фразами и совсем без жалости, которую могло бы вызвать самоубийство. И Фрэнк, Красавчик Фрэнк, вызывавший, зависть муж Лолы Греветт, смеявшийся со мной Фрэнк, будет умерщвлен вторично.

Пол приехал быстро. Он по-дружески взял меня за руку, но не проявил ни малейшего сочувствия, которое, знаю, вызвало бы у меня потоки слез. Я всегда сохраняю привязанность, нежность к мужчинам, с которыми спала, плохим или хорошим. У женщин это встречается крайне редко. Но ночью в постели наступает момент, когда чувствуешь, что на земле нет никого ближе тебе, чем мужчина, лежащий рядом, и ничто не заставит меня поверить в обратное. Мужские тела, такие мужественные и такие ранимые, такие разные и такие похожие, так желающие не быть похожими… Я взяла Пола под руку, и мы вышли. Мне стало значительно лучше еще и от того, что я не любила Пола… мне предстояло окунуться в прошлое, и присутствие там близкого человека из реального мира было бы невыносимым.

Фрэнк лежал на кровати, спящий, безразличный ко всему, мертвый. Он выстрелил себе в сердце с двух дюймов, так что лицо его осталось нетронутым. Я попрощалась с ним без особых волнений, как, я полагаю, прощаются с частью самого себя, с чем-то, что было частью тела, когда взрыв снаряда, операция или несчастный случай забирают ее. У него были каштановые волосы – странно, но я никогда не видела мужчин с такими волосами; и все же это самый обычный цвет.

Пол решил отвезти меня домой. Я повиновалась. Было четыре часа дня, солнце обжигало наши лица в новом «ягуаре» Пола, и я думала о том, что оно уже никогда не обожжет лица Фрэнка, а он так любил солнце… С мертвыми не церемонятся лишь только человек испустил дух, как его заколачивают в черный ящик, плотно закрытый, и опускают в землю. Избавляются от мертвых. Или их приукрашивают, уродуют, выставляют напоказ под белыми электрическими огнями, неузнаваемо изменившихся в окоченении. А я оставляла бы их на солнце минут на десять, отвозила бы на морской берег, если они любили море; они могли бы в последний раз полюбоваться землей, перед тем как соединиться с ней навеки. Но нет. Мертвых наказывают за их смерть. В лучшем случае мы исполняем им немного Баха или церковные псалмы, которых они наверняка не любили.

В общем, Пол доставил меня к дому, подавленную меланхолией.

– Можно мне зайти на минутку?

Я механически кивнула, потом подумала о Льюисе. Впрочем, велика важность! Что мне их молчаливые, ледяные взгляды, какая разница, что они думают друг о друге!

Итак, Пол проследовал за мной к террасе, где Льюис, растянувшись в кресле, наблюдал за птичками. Он из далека приветливо помахал рукой, но, заметив Пола, резко опустил ее. Я вошла на террасу и остановилась перед Льюисом:

– Льюис, Фрэнк умер.

Он вытянул руку, нерешительно коснулся моих волос, и тут я не выдержала, что-то во мне сломалось. Я упала на колени и зарыдала у ног этого ребенка, ничего не знающего о горестях жизни. Рука Льюиса прошлась по моим волосам, лбу, залитым слезами щекам; он молчал. Слегка успокоившись, я взглянула вверх: Пол ушел, не сказав ни слова. И неожиданно я поняла, что не плакала при нем по одной простой причине: он этого очень хотел.

– Ну и вид, должно быть, у меня, – пробормотала я, взглянув на Льюиса. Я знала, что глаза у меня заплыли, тушь потекла, косметика погибла. И в первый раз в жизни в присутствии мужчины меня это нисколько не беспокоило. Во взгляде Льюиса, в том моем отражении, которое этот взгляд возвращал мне, я видела только заплаканного ребенка Дороти Сеймур, сорока пяти лет. В его взоре чувствовалось что-то мрачное, пугающее и успокаивающее, из-за искренности, исключающей всякую фальшь в проявлении чувств.

– Тебе тяжело, – задумчиво произнес Льюис.

– Я очень долго любила его.

– Он покинул тебя, – отрезал Льюис. – И наказан. Такова жизнь.

– Ты слишком наивен. Жизнь, слава Богу, не детская игра.

– А хотелось бы… – Льюис больше не смотрел на меня; его внимание снова обратилось на птичек. Он, казалось, полностью забыл обо мне. На мгновение я подумала, что его сочувствие не так уж глубоко. Мне не хватало Бретта, воспоминаний о Фрэнке, которого мы могли бы воскресить в разговоре, рук Пола, время от времени платочком осушающих мне слезы, – короче, иной, отвратительной, слюнявой, сентиментальной комедии, которую мы могли бы сыграть на этой самой террасе. В то же время я гордилась тем, что удалось обойтись без этого.

Зазвонил телефон, и я вошла в дом. Звонки не прекращались весь вечер. Мои бывшие любовники, друзья, бедная секретарша, приятели Фрэнка, репортеры (правда, только два-три) – казалось, все повисли на телефоне. Они уже знали, что в Риме Лола, узнав новости, сочла удобным грохнуться в обморок и покинуть съемку в сопровождении ее нового итальянца – жиголо. Вся эта суета выбила меня из колеи. Никто из них, сейчас таких сочувствующих, ни разу не помог Фрэнку, и именно я, презирая американские законы о разводе, материально поддерживала его до конца. Последний удар нанес Джерри Болтон, глава Актерской гильдии. Этот тип, отвратительнее которого трудно представить, после моего возвращения из Европы возбуждал против меня одно судебное дело за другим, стараясь довести меня до нищенства, а затем, когда у него ничего не вышло, принялся за Фрэнка, после того как Лола оставила его. Этот всесильный, грубый и удивительно ничтожный человек прекрасно знал, что я искренне ненавижу его. Но у него хватило наглости позвонить мне.

– Дороти, мне так жаль. Я знаю, ты глубоко любила Фрэнка, и я…

– А я знаю, что ты выбросил его на улицу и практически везде внес в черный список. Повесь трубку, пожалуйста. Я не хочу быть грубой.

Джерри повесил трубку. От злости мне стало легче. Я повернулась к Льюису и объяснила ему, почему я ненавижу Джерри Болтона вместе с его долларами и всемогуществом.

– Если бы не несколько друзей и не мои стальные нервы, он довел бы меня, как и Фрэнка, до самоубийства. Лицемерный подонок. Я никогда никому не желала смерти, но я почти хочу, чтобы он сдох. Он единственный, кого я ненавижу в такой степени… – На этом моя речь оборвалась.

– Ты недостаточно требовательна, – рассеянно заметил Льюис. – Наверняка есть и другие.

V

Мы сидели в моем кабинете. Я нервно ерзала, не от рывая глаз от телефона. Кэнди побледнела от волнения. И только Льюис, устроившийся в кресле для посетителей, казался спокойным и даже скучающим. Мы ждали результатов его кинопробы.

Однажды вечером, через несколько дней после смерти Фрэнка, он неожиданно решился. Он встал, легко сделал три шага, будто у него и не было травмы, и остановился передо мной.

– Посмотри, я опять здоров.

Неожиданно я осознала, что настолько привыкла к его присутствию, к его физической неполноценности, что совсем не ожидала того, что произошло. Потом он скажет мне: «Прощай, благодарю тебя», покинет дом, и я больше никогда не увижу его. Странная грусть охватила меня.

– Это хорошая новость, – в голосе моем не слышалось радости.

– Ты так думаешь?

– Конечно. Что… что ты собираешься теперь делать?

– Это зависит от тебя, – Льюис снова сел. Я перевела дух. По крайней мере, он не уезжает немедленно. В то же время его слова заинтриговали меня: как могла судьба такой капризной, равнодушной и свободной особы зависеть от меня? Ведь я была для него не более чем сиделкой. – В любом случае, если останусь здесь, я должен буду работать, – продолжал он.