Татьяна Гармаш-Роффе - Роль грешницы на бис Страница 40

Постепенно до Аллы стало доходить, что ее первая и единственная любовь пущена божеством, предметом ее поклонения и юной страсти, на оплату фильмов – его фильмов, его творчества. Что и женился он на ней с этим дальним прицелом, рассчитав, что на красавицу и звезду важные дядьки будут слетаться, как мухи на мед. Что он намеренно использовал ее в качестве приманки…

Потрясение было сильным. Но стало платой за прозрение.

Прозрение привело презрение.

– Настоящее презрение, Алексей, не поджатые губки и высокомерный взгляд напоказ, а испепеляющее душу чувство тотальной и безнадежной брезгливости. Когда не остается ни малейшей надежды, что в жизни все может еще быть иначе, по-другому. Когда больше ни во что нет веры. Когда опускаешь руки и говоришь: ну что ж, раз на земле нет других законов, то придется жить по этим… Так ели во время блокады крыс: тошнит, а ешь… Жить-то надо.

Жить надо, а жить иначе, чем в актерстве, Алла не умела. И Сергеевский в профессиональном смысле был для нее всем. Он действительно был гениальным режиссером и терпеливо делал из Измайловой настоящую актрису…

Алла подлила себе коньяку, забыв на этот раз предложить Алексею. Он слушал молча, серьезно, стараясь не смотреть на Измайлову, чтобы не смутить, не спугнуть эту доверительную откровенность, понимая, что разговор этот нужен уже не столько ему – ей. Он был уверен, что Алла не солгала: Алексей действительно стал первым человеком, которому она решилась (или оказалась вынуждена) выговориться.

– Признаюсь: изначально никакого особого таланта за собой я не видела, я была просто красивой женщиной, хорошо пела и двигалась. В актерской профессии это большой первоначальный капитал. Но капитал этот быстро расходуется: лицо становится привычным, ножки тоже, и на этом, уже привычном, фоне легко проступает малейший недостаток таланта, мельчайший дефект мастерства. Да, мастерству учатся, и актера может вылепить режиссер при условии, что исходный объект податлив, как глина. А талант… Вот эта податливость и есть главный талант актера. Мне было необходимо стать податливой, сделаться глиной в чужих беспощадных руках…

И я ею сделалась. Потому что хотела быть актрисой. И уже не могла быть ничем другим. Мне пришлось переступать через себя много раз. Мне пришлось сделать вид, что я забыла, что у меня есть собственный мозг, собственные мнения и взгляды на жизнь, собственные принципы. Я стала глиной – этим куском коричневого дерьма, который преданно и подобострастно принимает отпечаток чужого ботинка…

О том, что у меня есть душа, я вспоминала только тогда, когда вкладывала ее в роли, когда влезала в чужую душу, поражаясь каждый раз тому, как много во мне поселилось чужих сознаний и истин, часто противоположных по сути. Поймете ли?.. Я окончательно поверила, что в мире нет никаких ценностей. У каждого своя правда, и я научилась эту правду вынимать из чужих душ, пропускать через свою, чтобы затем потрясать зрителей глубиной и психологической точностью моих ролей… В результате я стала принимать все. У каждого – своя правда, и все правды равноправны. Я никогда не смогла бы сыграть порок, если бы я его осуждала…

Но на самом деле, Алексей, у терпимости должны быть границы. Теперь я это знаю. Иначе она приводит к полной потере нравственных ориентиров. Не то чтобы я растеряла их окончательно, но я себя ощущала инопланетянкой, которой необходимо приспособиться к жизни на чужой планете и научиться говорить с аборигенами на их языке, чтобы выжить во враждебных условиях… Все те вещи, которые изначально являлись для меня нравственными ценностями, я загнала куда-то в глубь моей души, задвинула, как коробку со старой одеждой, в чулан, где она пылилась, невостребованная, годами… Я надела новую одежду, ту, которую носили все. Я презирала этих людей и вела себя так же, как они. Раз в этом мире нет ничего святого, раз все на продажу, я тоже решила жить по законам этого мира… Презирая его, следовать его житейскому уставу… Когда моя слава прочно укрепилась, когда мой авторитет стал настолько высок, что я могла сама выбирать роли и диктовать условия, тогда все эти люди стали заискивать передо мной… Тот, кто раньше хвастался в тесной мужской компании, что он имел Измайлову, стал пускать слезу умиления, рассказывая, как он когда-то любил Измайлову… Тот, кто на молчаливом аукционе, устроенном моим гениальным супругом, покупал мое тело, вдруг взахлеб заговорил о душе! В этом странном мире люди беспрестанно лгут не только другим, но и себе. Каждый желает видеть себя в наиболее лестном свете, каждый предпочитает жить в мире кривых, но угодливых зеркал…

Алла умолкла, голос ее сел, охрип, сломался, даже, казалось, черты лица ее сломались, словно по ним прошелся кистью художник-кубист, сместив симметрию форм и линий, добавив в портрет сизо-голубых тонов – оттенков печали и страдания….

Неожиданно она мотнула головой, словно стряхивая с себя «кубистский» налет, приводя черты и цвет лица в их первородное состояние, и посмотрела на Киса.

– Сказать вам, Алексей, почему я бросила сцену и укрылась ото всех в одиночестве? Вы будете первым человеком, который услышит от меня правду: мое презрение к людям достигло такой степени, что я просто больше не могла ни с кем общаться. Люди стали мне омерзительны.

– Теперь можете говорить то, что собирались, – тихо добавила Алла.

– Ничего, Алла Владимировна. Я ничего не собирался говорить, – так же тихо ответил ей детектив. – Впрочем, я хотел попросить у вас коньяку.

Алла кивнула и принесла второй невысокий пузатый бокал, молча налила ему коньяк и снова села напротив него.

– За ваше здоровье, Алла Владимировна, – приподнял свой бокал Алексей. – Я…

Он не знал, как выразить восхищение горькой прямотой ее исповеди, как выразить острое сочувствие к той юной красавице, любовь которой превратили в товар, и к этой пожилой женщине, которой нечего вспомнить о своей блистательной жизни, кроме омерзения …

– Я понимаю вас… – продолжил он начатую фразу. – Просто я иначе это все чувствую, не столь болезненно, быть может… Я никогда не зависел так фатально от чужой воли, вот в чем дело… У меня всегда была возможность сразу отсечь тех, кого я презираю. Но мне тоже часто трудно примирить мои принципы, мое понимание добра с теми первобытными законами, по которым существует наше «цивилизованное» общество…

– Потому-то я и рассказала правду о себе вам. Вы, Алексей, первый человек за всю мою долгую жизнь, в котором добро и порядочность неподдельны и осознаны. Избитые слова, затертые понятия, верно? Но в моем возрасте я уже могу себе позволить не оригинальничать, а попытаться вернуть смысл избитым словам и мыслям… Те, кого мы называем обычно добрыми, чаще всего просто слабые люди, не умеющие давать отпор и потому уступчивые и услужливые… Это фальшивая доброта, она аморфна, без всякой структуры, так, рефлекторная реакция на уровне хороших генов, а вовсе не осмысленная позиция личности. Такие добряки в любой момент становятся подлецами – по трусости, по малодушию, по шкурному интересу… Я давно предпочитаю иметь дело с открытым злом, чем с аморфным добром. Может, потому, что мне не везло: в моей жизни добрые были беспринципны, а принципиальные недобры. Знаете, если бы один только Костя оказался таким патологически расчетливым мерзавцем, если бы только он, я бы выжила, я бы выстояла… Но все, все вокруг меня, все меня возносили до небес и унижали, все воспринимали меня как кусок, который хочется и можно урвать… Кусок престижной плоти, на котором, как нынче фирменные этикетки, стоял штампик с моим уже тогда знаменитым именем… А рядом были милые, славные люди, вокруг каждого фильма всегда их множество: редакторы, техперсонал, операторы, костюмеры, прочие… Но никто из них не посмел приблизиться ко мне, никто не захотел разглядеть во мне безнадежно растерянную женщину, умеющую чувствовать и страдать, – и предложить мне свою дружбу, свою поддержку… Для них я тоже была неким абстрактным существом под штампом известного имени, их привлекавшим и интриговавшим, не более. Многие из них были совсем не злы, даже добры, той самой аморфной, трусливой добротой, и в результате, милые-славные, они никогда не пытались понять меня, только отчаянно злословили за моей спиной… Вышло так, что всю жизнь я была катастрофически одинока и при этом катастрофически не приспособлена для одиночества… Потому в конце концов я предпочла одиночество честное, в котором больше вообще нет людей, чтобы не позволить им обмануть меня, заманить призраком доброты… Теперь вы понимаете, чем стал для меня дневник: он помог мне выжить. Я ничего не могла сказать вслух, не могла перечить, противоречить, даже мыслить не могла, загипнотизированная теми, кто считал себя творцами, богами, по праву таланта или власти мнущими мое тело и душу так и сяк, всяк на свой лад… Все это я, оставшись наедине с собой, свободная от чужих грязных душ и потных рук, писала в дневник. Он стал заповедником моей души, где я отдыхала, мстила, дышала свободой, выдыхала ненависть… Он стал моим психоаналитиком, которому я высказывалась, выливала в жилетку потоки грязи, которые стекали с моей души на белые страницы, как горный сель…