Николай Леонов - Шакалы. Роман Страница 42

— Лев Иванович, здравствуй, Горстков беспокоит. Я из машины, нахожусь в двух минутах от твоего дома. Ты ведь на Никитском, бывшем Суворовском, живешь?

— Здравствуйте, Юрий Карлович, надеюсь, ничего не случилось?

— Нового ничего. Хотелось бы переговорить, а я не хочу, чтобы о нашей встрече жена знала. Коли я рядом, разреши заглянуть?

— Сочту за честь, Юрий Карлович, правда, я наполовину лежачий, но разговаривать это не помешает.

Гуров проводил сотрудников, лег на диван.

Горстков с охранником, таким же крупным парнем, как и хозяин, сразу сделали квартиру тесной.

— Ты пойди, дружок, на кухню, свари себе кофе, пошарь в холодильнике, — сказал Гуров. Охранник исчез, закрыл за собой дверь.

— Ну, как дела, Юрий Карлович? — спросил Гуров и рассмеялся. — Человек еще не придумал более идиотского вопроса.

— Да, вопрос подходящий, — согласился Горстков, устраиваясь в огромном, под стать его фигуре, кресле. — Главное, на него легко ответить: «Спасибо, хорошо». — Он улыбнулся. — Посмотрел я твое жилье, Лев Иванович, признаться, удивлен. Не твое это жилье, совсем не твое.

— У тебя хороший глаз, Юрий Карлович. Юридически квартира моя, а по духу чужая. Я оказал некоторую услугу богатому человеку, несколько месяцев служил у него. Он мою квартирку забрал, а эту оформил на меня. А я, признаюсь, в быту ленив, переделывать мне не по силам, честно сказать, уже привык.

— Оно и понятно. Я к квартире дочери уже почти привык, хотя жить в ней и невозможно. Я тебя о твоей работе не спрашиваю, раз молчишь, значит, сказать нечего, а раз деньги берешь, значит, работаешь.

— Стараемся, Юрий Карлович, — ответил Гуров, стараясь свернуть разговор с опасной темы, спросил: — Как вам дочка понравилась?

— Другой человек, просто чудо сотворилось. Дай ей бог счастья. Здоровенькая и телом, и душой, даже, не поверишь, на мир иначе смотрит, серьезные книги читает. Только понимаешь, Лев Иванович, какая история произошла… Юлия была и ломаная, и капризная, и в голове труха, но к нам с матерью она относилась с любовью, как должно. А сейчас так хорошо себя чувствует, словно в живой воде искупалась, а в глазах холодок, будто мы чужие стали. Я пытался с ней говорить, она, словно черепаха, в панцирь спряталась, не достанешь. Мне неприятно, а с матерью так просто истерика, она твоего имени слышать не хочет. Он, говорит, у меня единственную дочь отнял. Сдается мне, что кто-то о ее происхождении прознал и, чтобы мне насолить, Юлии сообщил. Она девка гордая, ей неважно, что мы не кровь от крови, она других родителей не знает, но ей обидно, что ее всю жизнь обманывали. Зачем я тебе рассказываю, не пойму, тут твое мастерство и опыт помочь не в силах.

— Рассказали — правильно, чем помочь — не знаю, но одна мысль у меня имеется. Причем появилась она давно, но я в этой трахнутой жизни все тороплюсь, и мысль ту отодвинул как второстепенную. Сейчас мы ее на свет божий извлечем, материализуем и проработаем. Пока пустую породу не отмоешь, никогда не знаешь, что в руках останется, золото или туфта. Так что, Юрий Карлович, обещаю при всей своей занятости и болезни, через неделю ты будешь иметь ответ. А жену успокой, ничего не обещай, сошлись на новую жизнь Юлии, мол, со временем все образуется.

— Какая же это мысль? — спросил Горстков.

— То великий секрет, Юрий Карлович, у тебя своя профессия, у меня своя. Ты можешь мне объяснить, как из рубля сто сделать?

— Ну, — Горстков задумался, прикусил губу, — это отнюдь не просто и не каждому дано. Своровать просто, а заработать… На то колоссальный опыт и связи необходимы.

— В моем деле то же самое, так что ты не бери мои заботы в голову, занимайся своими делами, через неделю получишь ответ.

Глава десятая

Только Горстков уехал, Гуров вызвал к себе Нестеренко. Оперативники уже знали опасения шефа, потому бывший полковник вошел, поздоровался и сказал:

— Извини, Лев Иванович, прежде чем будем говорить, я вымоюсь. Движок на тачке забарахлил, пока возился, измазался как черт.

— Да ради бога, — ответил Гуров. — Иди мойся, а я полежу, мне уже лучше, но не очень.

Нестеренко прошел в ванную, пустил воду, Гуров шагнул следом, закрыл за собой дверь.

— Валентин, ты мужик взрослый, аккуратный, потому я тебе поручаю особое задание, оно может показаться тебе не очень обычным, но ты отнесись к нему серьезно. Мы от Горсткова получаем большие деньги, обязаны ему в семейных делах помочь.

— О чем разговор, можем — сделаем, — ответил Нестеренко. — Приказывай.

Гуров обрисовал оперативнику ситуацию, объяснил, в каком порядке, что именно следует предпринять.

— Основная сложность, Валентин, что произошло все более четверти века назад. Кто-то умер, другой переехал, но концы следует найти, — закончил Гуров.

— Понял, шеф, расстараюсь, — кивнул Нестеренко.

— Денег не жалей, но все должно быть доказательно, хотя ни в прокуратуру, ни в суд мы материалы передавать не собираемся, но как сложится — неизвестно, потому будь скрупулезно последовательным.

— Я все понял, Лев Иванович, — ответил Нестеренко.

Они вернулись в гостиную, поговорили о текущих делах, Нестеренко доложил, что прослушивание квартиры Игоря Смирнова ничего не дало конкретного. Выразил свое мнение, что разговоры бывших солдат о мести лишь пьяная, пустая болтовня, что «жучок» сорвали случайно и вообще дело абсолютно бесперспективное, тратить время и силы на него бессмысленно.

— Видимо, ты прав, — согласился Гуров. — Но у нас больше ничего нет. Если только вернуться к Батулину.

— Исполнитель, — презрительно сказал Нестеренко. — Если какой заговор существует, то Батулин не только в нем не участвует, но и ничего о нем не знает. Ты учти, Лев Иванович, Фокин знает, что ты Батулиным занимался, его уже с доски убрали, он вне игры.

— Критиковать и разрушать у нас в Думе мастаки, — раздраженно сказал Гуров. — Ты что-нибудь конкретное, конструктивное предложить можешь? Что плохо, я и без тебя знаю, ты мне скажи, что хорошо.

— Лев Иванович, ты голова, я только руки, ты скажи, я исполню, — обиженно произнес Нестеренко.

— Буду думать, — недовольно сказал Гуров. — А так как ты сейчас ничего не делаешь, то и денег с сегодняшнего дня не получаешь.

Фокин сидел на своей конспиративной квартире, напротив него в кресле разместился мужчина средних лет, среднего возраста, нормального телосложения, одет просто, обычно, как большинство москвичей. Необычным в мужчине были только глаза. Внимательные и сонные одновременно, они словно скрывали некую тайну. Имен и фамилий у мужчины было такое множество, что он сам все не помнил. А в определенном, очень узком, кругу людей сегодня он был известен под совсем неоригинальной кличкой Хват.

Он никогда не сидел, даже не привлекался, милиции и различным органам был неизвестен, хотя профессионалы-розыскники чувствовали, что такой человек существует, так как отдельные убийства объединяла тщательность подготовки, аккуратность исполнения и то неуловимое «нечто», которое чувствует, но не может объяснить профессионал. Хват воевал в Афганистане, где и затерялось его настоящее имя, которое он и сам забыл. Числился среди погибших, хотя тело его обнаружить не удалось. Но таких случаев в Афгане, к сожалению, было множество, человека забыли, словно он не рождался на свет. Отца у него не было изначально, мать тихо спилась, а братьев и сестер она, слава богу, произвести не успела.

Вернувшись из Афгана и выяснив, что он давно похоронен, Хват свои гражданские права отстаивать не стал, в месте своего прежнего проживания не появлялся, купил паспорт, примкнул к небольшой преступной группировке, промышлявшей мелким рэкетом и уличными грабежами. В преступном мире он был новичок, но сообразительность москвича, выросшего на улице, ему подсказала, что его сегодняшние подельники — люди на свободе временные. Хват от группы отошел, переехал в другой район. Деньги еще оставались, но он устроился подсобным рабочим в новый универсам, где сразу обратил на себя внимание своей молчаливостью, тем, что не пил и не воровал. Можно не верить, но такие мужики в России сохранились. Одни верят в бога, других папа с мамой так изувечили, а иные, как Хват, ведут себя так странно из чистого расчета. Опыт жизни на улице и природная сообразительность ему подсказали: метла закона только поверху метет, воровать можно и должно, но человек, как на войне, обязан иметь свой персональный окоп, свою специальность. Он еще до Афгана увлекался стрельбой, особо не отличался, но получалось неплохо. В Афганистане начальство обратило на него внимание, определило в специальный отряд, где Хвата обучили азам рукопашного боя, маскировке на местности, много времени он потратил на стрельбу из разных видов оружия, стал снайпером.

В Москве Хват с полгода жил тихо, нашел одинокую женщину, приобрел крышу над головой. Однажды магазин, в котором он работал, посетили двое сопливых рэкетиров, он решил, что пришло время показать зубы. Мальчишек он изувечил, отнял «ТТ», ждал продолжения, которое вскоре последовало. Появился мужчина средних лет, сказал, что пистолет следует вернуть, и очень удивился, когда Хват, ни слова не говоря, отдал «ТТ», обмолвился, что таких пацанов без мамы даже в школу отпускать рискованно. На него обратили внимание люди серьезные. И надо же такому случиться, что преступную группировку разрабатывал оперативник коррумпированный. Он проверил Хвата по адресному бюро, по всем учетам, выяснил, что такого человека в природе не существует, доложил о нем начальству. Вскоре он попал в поле зрения подполковника Фокина, которому безымянные исполнители были крайне нужны. Они познакомились, Хват произвел на подполковника хорошее впечатление, но с вербовкой подполковник не торопился, решил, что человек никому не известен и неразумно его даже в секретном досье регистрировать, знакомить с начальством, а следует приберечь для личных нужд.