Андрей Воронин - Таможня дает добро Страница 42

— Ты меня не интересуешь, Карпов. Где швед Сведенборг?

— Проходи, в гостиной швед сидит. Геннадий Павлович Барановский даже не снял

плащ. Он был без шляпы, очки в тонкой золотой оправе поблескивали на сытом, хорошо выбритом лице. Барановский распространял вокруг себя запах дорогого одеколона, изысканный и терпкий. Хозяин квартиры открыл дверь в гостиную, вошел первым.

Швед, худой как жердь, в серебристо–сером костюме, поднялся из глубокого кресла. Улыбнулся несколько дежурно и чуть настороженно. У него были очки, такие же, как у Барановского, и, возможно, только этой единственной деталью они походили друг на друга.

— Это господин Конрад Сведенборг, а это Геннадий Павлович Барановский, — вставил хозяин квартиры, приглашая Геннадия Павловича занять кресло напротив шведа.

Барановский уселся в кресло. Тут же на столе появились рюмки для коньяка, стеклянная тарелочка с лимоном, орешки, шоколад и бутылка дорогого коньяка. Рюмок на столе было две, только для гостей. Барановский посмотрел на Карпова, тот понимающе закивал, не замедлил исчезнуть за дверью. На кухне зашумела вода.

— Господин Сведенборг, — спокойно глядя на застывшее в напряжении лицо шведа, произнес Геннадий Павлович, — мне известно, что ваша фирма интересуется редкоземельными металлами.

— Это так, — сказал с легким акцентом швед.

— Я знаю, что у вас довольно сложное производство, огромное.

— Это так.

— Я хочу вам кое‑что предложить.

— Я вас слушаю, господин Барановский.

— Но может быть, мы поговорим не здесь, а в другом месте?

— Почему не здесь? — насторожился швед.

— Понимаете, господин Сведенборг, разговор чрезвычайно серьезный, и я бы хотел провести переговоры с глазу на глаз.

— Кто вам мешает?

Геннадий Павлович посмотрел по сторонам, его лицо исказила гримаса неудовольствия. Затем он положил кейс себе на колени, покрутил колесики кодового замочка, поднял крышку и подал шведу стержень.

Тот взял кусок металла и будто бы с непониманием посмотрел на Барановского.

— Это что? — спросил швед.

— Там все написано.

Швед принялся рассматривать стержень. На краю была маркировка. Он взвесил на руке металл и подал его Барановскому.

— Да, думаю, поговорить стоит.

— Карпов! — крикнул Геннадий Павлович. — Хозяин появился незамедлительно, словно стоял за дверью. — Мы тебя покидаем.

— Чего так? Коньяк не тронут, вы бы хоть для приличия выпили.

— Это всегда успеется.

Они вышли из подъезда, сели в джип.

— Коля, заедь куда‑нибудь, — сказал Барановский, — где нас никто не услышит.

Через пять минут машина стояла уже в другом дворе. Охранники вышли из нее и устроились на детской площадке рядом с маленьким домиком, выкрашенным ярко–зеленой масляной краской, с металлической горкой, выходящей из чердачного окошка.

— Можно еще раз взглянуть?

— Конечно, можно, — Барановский проделал манипуляцию с кейсом, подал ниобиевый стержень представителю шведской компании.

— Сколько у вас этого металла?

— Сколько вам надо? — задал вопрос Барановский.

— Не знаю, надо уточнить. Сколько вы можете предложить?

— Все будет зависеть от цены, — сказал Геннадий Павлович, облизывая мгновенно пересохшие губы.

— Цена будет зависеть от партии.

— Вот мой телефон, — Барановский подал визитку.

— А вот мой телефон, — швед передал визитку Барановскому.

Они сидели вдвоем на заднем сиденье машины, между ними лежал на примятой газете серый металлический стержень с маркировкой на краю.

— Я бы хотел взять его и сделать анализы.

— Это ваше право, зы покупатель. Стержень перекочевал в кейс шведа.

— Вас куда, господин Сведенборг?

— К такси, — сказал швед.

— Я могу вас завезти.

— Нет, не надо, спасибо. Вы очень любезны, господин Барановский.

На стоянке такси швед покинул джип — высокий, неуклюжий, в своем серебристо–сером костюме и шёлковом галстуке.

— Первый этап пройден.

— Куда теперь? — спросил водитель.

— Домой.

Швед не заставил долго себя ждать. Он позвонил в середине следующего дня. Сведенборг хоть и пытался скрыть волнение, но это ему удавалось с трудом. Встреча была недолгой, швед сел в машину, в руках он сжимал кейс. Джип заехал во двор, стал на площадке, охранники покинули машину.

— Да, это именно то, что надо, — открывая кейс, швед извлек стержень. — Сколько ниобия вы можете предложить?

— Семьдесят килограммов, — глядя в стекла очков, сказал Барановский.

—- Сколько–сколько? — словно не поверив в услышанное, переспросил Сведенборг.

— Семьдесят килограммов, — повторил Геннадий Павлович.

— Семьдесят… — прошептал Сведенборг. — Именно так.

—- За этот стержень, — твердо произнося слова, отчеканил швед, — я готов вам, господин Барановский, прямо сейчас заплатить тридцать пять тысяч долларов.

Барановский вздохнул.

— Сорок тысяч за стержень, сорок, господин Сведенборг.

— Хорошо, сорок. Мы, шведы, не торгуемся. Швед поднял крышку своего кейса и передал четыре пачки долларов Барановскому.

— А теперь давайте оговорим условия. Мы согласны, — сказал Сведенборг, — на такую цену. Мы заберем все семьдесят килограммов, но…

— Я слушаю, — произнес Барановский.

— Вы должны будете довезти металл до нашего корабля на Балтике. И сделать это надо в ближайшие десять дней. Вы сможете? — пытливо глядя в глаза Барановскому, спросил Сведенборг.

— Петербург устроит?

— Нет. Не в России.

— Тогда — Латвия.

— Думаю, да. Примерно на такие условия я и рассчитывал. С вами, господин Барановский, приятно иметь дело.

— С вами тоже, господин Сведенборг.

Глава 14

Что может быть лучше дороги для человека, который любит и умеет водить машину! Да и фамилия у Сергея такая — Дорогин. Наверное, это было у него в крови, наверное, было заложено в его генах — любовь к дороге, любовь к движению, к пейзажу, который бежит на тебя, и ты проезжаешь, мчишься сквозь него, как ветер, как солнечный луч.

Зелень была прекрасна: мягкие, шелковистые поля, яркая молодая трава, такая же молодая и свежая листва на деревьях. Листья еще не приобрели тот тяжелый зеленый цвет, они были нежны. Небо — голубое, с легкими, быстро летящими белыми облаками.

Сергей сидел за рулем. На глаза опущены солнцезащитные очки. Дорогин любил свой новый автомобиль, он его чувствовал, как музыкант чувствует инструмент. Он, не особо спешил, но, и задерживаться не собирался. Ему хотелось как можно скорее оказаться в Беларусии на границе с Латвией, увидеть своего старого знакомого Гришу Склярова и выручить его, дать ему денег.

Сергея абсолютно не интересовало, сможет ли Гриша когда‑нибудь вернуть долг или не сможет, это не имело для него ровным счетом никакого значения. Ему просто хотелось сделать человеку добро, причем даже не столько Грише, сколько его больной внучке. Может, все обойдется, девочку вывезут за границу, определят в самую лучшую клинику, и тогда, так казалось ему, в мире вновь воцарится гармония. Тогда Гриша будет спокоен, да и он, Сергей, уже прикоснувшись к чужой беде, сам ощутив боль, тоже немного успокоится. Нет ничего лучше на белом свете, как делать человеку добро, причем безответное, не предполагающее благодарности.

«Ну как меня может отблагодарить ребенок?»

Дорога лентой стелилась под колеса машины. Горизонт то приближался, то удалялся. Мелькали тронутые зеленью деревья, поля, летели над горизонтом белые легкие облака, похожие на пушечные выстрелы. Настроение у Дорогина было прекрасное.

«Странное дело, — думал он, — вот Гриша Скляров, человек, появившийся как бы из другой жизни, издалека. Но почему‑то он мне дорог, и почему‑то мне хочется ему помочь. А вот другим, тем, с кем я сидел в тюрьме, тем, кого я считал там своими друзьями, мне не то чтобы помогать не хочется, мне о них вспоминать тошно, — лицо Сергея Дорогина стало мрачным, и он зло поглядывал на стрелку спидометра, замершую на цифре «100.» — Ну, быстрее, быстрее!» — думал он об автомобиле.»

Гнать машину быстрей Сергей не хотел. Она шла ровно, мотор работал однообразно, как сердце у человека при размеренной, уверенной ходьбе. Сергей включил приемник, попытался настроиться на какую‑нибудь станцию, но постоянно шли помехи. И тогда он отключил приемник, сунул кассету в магнитофон и стал слушать музыку.

«Это Тамара, это она приучила меня слушать классическую музыку. Ведь раньше, в прошлой жизни, заставить меня, Сергея Дорогина, человека, уверенного в себе, сильного и ловкого, слушать Моцарта или Шопена было практически невозможно. От этой музыки голова не болела, и не тошнило, — с иронией о себе самом думал Дорогин, — мне серьезная музыка в той, прошлой, жизни казалась абсолютно никакой, никчемной. Ни к чему не обязывала, ни к чему не подталкивала. А сейчас я люблю слушать хорошую музыку, она меня заставляет думать, даже если звучит фоном, едва ощутимым. Под такую музыку можно разговаривать, можно вспоминать хорошие моменты жизни. А их было немало. И с Гришей меня связывает много хорошего, те места на границе Беларуси и Латвии я люблю. Озера, озера, много озер, острова на озерах, сосны, камни, Двина, на другом берегу которой, как мы тогда думали, иная жизнь, иные люди. Почти заграница. Но тогда попасть в Латвию не составляло никакого труда: переправился на пароме через Двину — и ты в Латвии. Едешь по ее аккуратным бетонным дорогам, смотришь на красивые домики и не понимаешь, почему это у нас, в Подмосковье, в Сибири или в каком‑нибудь Краснодарском крае, люди живут по–другому? Почему люди не могут так, как в Латвии, жить аккуратно, размеренно, в свое удовольствие. Не было там тогда ни покосившихся серых изб с поваленными заборами, ни грязных улиц. Все было словно бы с картинок.