Ликвидация - Бондаренко Вячеслав Васильевич Страница 48

— Та ниче… — Рома крепко зевнул и, несколько раз пнув мешок кулаком, опустил на него голову, как на подушку.

— Как немцев пережили?

— Та ниче…

— Не воевал?

— Мона ж с Ариком ушли на войну, — пробормотал уже в полусне Рома, — а я остался.

— Живы? Мона с Ариком?

— Не… — всхрапнул Рома. — Убили… одного под Варшавой, второго под этим… под Данцигом…

Гоцман продолжал разглядывать себя в зеркало, Максименко знал, как бить, но все же недоработал — лицо скоро заживет. Только вот нос… Давид увлекся критическим созерцанием своего носа и едва не пропустил знакомый женский голос, прозвучавший на фоне перебранки соседей тихо, но внятно:

— Извините, пожалуйста, Давид Маркович здесь живет?..

«Нора!..» Он бестолково метнулся к окну, схватился за гимнастерку и скрипнул зубами от досады — от неподсохшей раны на нагрудном кармане расплылось темное пятно. Пиджак?.. Рома в углу зашевелился, приподнял голову с мешка, он нетерпеливо махнул ему — лежи. Черт, не может же Нора увидеть его полуголым, да еще побитым… А тетя Песя уже стучала в дверь:

— Давид Маркович! К вам тут…

Во дворе зашумел мотор, раздался скрип тормозов.

— Давид Маркович вернулся? — расслышал Гоцман озабоченный голос Кречетова.

— Вернулся, но не открывает как-то, — сообщила тетя Песя.

— Как — не открывает?..

Прежде чем Кречетов рывком распахнул дверь в его комнату, Гоцман успел рухнуть на кровать и накрыться с головой одеялом.

— Дава? — растерянно спросил Кречетов, трогая его за плечо. — Ты чего?

— А-а, привет… — рассеянно улыбнулся Гоцман, делая вид, что только проснулся.

Майор крепко стиснул его плечо:

— Живой!.. Ух ты, как же тебя… А я за тобой. Андрей Остапыч приказал доставить. Срочно! Выступаю в роли твоего ординарца…

Гоцман, невнимательно улыбаясь, взглянул мимо Кречетова, на галерею. У двери, держась за косяк, топталась только тетя Песя.

— А где?.. — не обращая внимания на изумленного Кречетова, вскинулся Давид. — Женщина тут была…

Тетя Песя махнула рукой в сторону арки.

Голый по пояс, босой Гоцман, бегущий по улице, особенного внимания к себе не привлек. Может, потому, что именно в тот момент, когда Гоцман возник на улице, прохожих там по счастливой случайности не оказалось. А то разговоры об этом случае ходили бы по Одессе до сих пор.

— Нора! — выдохнул Гоцман, догнав одинокую женщину, медленно шедшую по панели. — Шо случилось?

Она обернулась, и Гоцман смущенно загородил правым локтем лицо, а левой рукой — торс.

— Значит, правда?.. — Она протянула ладонь к его лицу и сразу отдернула.

— Та вы не смотрите, — окончательно смутился Гоцман. — Я выскочил, думал…

Она отвернулась. Теперь они стояли спиной друг к другу, будто поссорившись, и выглядели со стороны нелепо. Только смотреть было некому.

— На Привозе сказали, что вас забрали эти… с машины «Рыба»…

— Так отпустили же… Вы только за этим?..

— Да. Я испугалась…

Из арки появился Кречетов. И замер, увидев Гоцмана с Норой.

— Ничего, — продолжала Нора. — Я пойду…

— Да… То я к вам после загляну.

— До свидания.

Она протянула ему руку, и Гоцман не глядя, слепо нашарил ее левой рукой, сжал холодные пальцы. Он чувствовал, как она напряжена.

— Так вы волновались? — хрипло спросил Гоцман. Нора вырвала руку из его ладони и быстрым шагом пошла прочь, почти побежала…

Кречетов, со скрытой усмешкой наблюдавший эту сцену, перевел взгляд на запыхавшегося пацана — расклейщика афиш, вынырнувшего из подворотни. Пацан деловито окунул в ведерко кисть, намазал клейстером большую афишу и косо шлепнул ее на ближайшую стену. Отступил на шаг, секунду полюбовался своей работой и тут же сгинул, будто его и не было. «Вот чертенок!» — усмехнулся Кречетов, делая шаг к афише. Отпечатанные на грубой желтой бумаге огромные черные буквы складывались в два слова, сладостных для каждого одессита, — «Леонид Утесов».

Кречетов неторопливо подошел к Гоцману, неподвижно глядящему вслед Норе.

— Видал? Утесов приезжает…

— Д-да-а… — не слыша его, покачал головой Гоцман.

— Одеваться-то будешь? — усмехнулся Кречетов. — Или так поедешь?..

Из арки, пятясь, задним ходом выехал «Виллис».

— Напомни, шоб по пути остановились, я папирос куплю, — хмуро бросил Давид, поворачиваясь.

— Отобрали? — догадался майор. — У меня «Дели» есть… Держи вот.

В распахнутое настежь окно кабинета Омельянчука врывался по-летнему радостный щебет птиц. Звенели трамваи. Гоцман, с залепленным свежим пластырем носом, сидел посреди кабинета на стуле, поглощенный далекими от происходящего мыслями. Омельянчук между тем беспокойно расхаживал по кабинету, потирая ладонями усталое лицо — поспать этой ночью так и не удалось. Говорил он отрывисто, с несвойственными ему паузами и старался при этом не смотреть Гоцману в глаза.

— Приезжает Утесов… Сегодня вечером выступит в опере. Но нам с той радости, Дава, одни убытки. Через час откроются кассы театра. Будет навал… Так что хватай хлопцев и бежи туда. Проследи за беспорядками. Вечером концерт, билет дадим… Вот… А лучше не ходи, — не в лад собственным словам вздохнул он. — Пластинку послушай…

Омельянчук замер посреди кабинета, засунув руки в карманы и хмуро глядя на Гоцмана.

— Ты чего, Андрей Остапыч? — вынырнул тот наконец из своих мыслей.

— А шо? — встрепенулся начальник УГРО.

— Вид у тебя лимонный.

— Так за тебя ж переживал! — вскинулся Омельянчук. — С утра вон Виталий Егорыч с Якименкой мне всю холку за тебя взмылили. Аж до кости! Бежи, говорят, Андрей Остапыч, стучи во все колокола… А я ж шо?.. Жуков на заседании как рявкнул на начупра МГБ — освободить немедленно!..

Он засмеялся, но как-то криво, ненатурально. Уголовникам, которые на допросах смеялись таким же фальшивым смехом, Гоцман ни в жизнь не верил. Впрочем, Омельянчук быстро умолк и снова помрачнел.

— А шо еще?

— Ваську твоего Соболя в подсобное хозяйство сплавил, — с виду беззаботно обронил Омельянчук. — На всякий случай. К вечеру будет… Тишака еще не видел?.. Ему из центральной картотеки за Радзакиса ответили… Статьи обычные, ничего особливого: вооруженный грабеж, нападения с целью ограбления… Первая ходка в двадцать седьмом году. В сорок третьем выдернут с зоны на фронт, через полгода комиссован по ранению. Тут же сел снова по 152-й, развращение малолетних… Дали пять лет, два с половиной отсидел, вышел по амнистии «семь-восемь». Устроился шоферить в инкассацию. Словом, биография вроде богатая, а уцепиться так и не за что… Э-э… По Филимонову-Живчику тоже пришло. Ну, тут пацан посерьезнее — убийства еще до войны, побеги…

Гоцман продолжал пристально смотреть на шефа. Омельянчук замычал утесовскую песенку, повернулся к своему столу, открыл чернильницу, заглянул в нее, перевернул на перекидном календаре очередной листок, крепко подергал себя за правый ус…

— Да! — внезапно вскинулся он. — Арсенин тебя нашел?

— Зачем?

— Марку сегодня операцию делают.

— Да ты шо? — подался вперед Гоцман. — Когда?!

— Звонили в госпиталь, в Москву! — радостно зачастил Омельянчук. — Аж два раза! Они говорят, к вечеру звоните! Ну, все, иди!.. Дуй до театра, там уже кассы открывают!

— Андрей Остапыч, так шо… — произнес Гоцман, поднимаясь, но Омельянчук замахал на него руками, словно выгоняя гусей:

— Иди-иди!.. Иди!..

Когда за Гоцманом закрылась дверь, Омельянчук с шумом выдохнул воздух. Набулькал из графина полный стакан теплой воды и залпом проглотил. Расстегнул верхнюю пуговицу синего кителя, сел за стол. И в который раз пожалел, что бросил курить.

На воровской малине, что размещалась в прекрасном одесском переулке, названном именем лучшего, талантливейшего поэта советской эпохи Маяковского, Чекан расчесывал перед зеркалом волосы. По привычке тронул пальцами шрам у виска, одернул гимнастерку и невольно скрипнул зубами от боли в раненой руке. Повернулся к посвистывавшему за спиной Толе Живчику.