Владимир Плотников - По остывшим следам [Записки следователя Плетнева] Страница 51

И тем не менее мы с женой оставили сына бабке и отправились в небольшое путешествие на пароходе, посетили Сочи, Сухуми, Батуми, а вернувшись, решили ехать всем семейством в Ленинград, на окраине которого я перед отпуском снял небольшую комнату. Она занимала шестую часть одноэтажного деревянного дома и отапливалась дровами. От ее пола постоянно тянуло холодом, водопровода не было, воду носили из колодца, а туалет находился на улице… Эти неудобства мы особенно остро почувствовали зимой, когда стали по очереди болеть то гриппом, то ангиной. И все-таки жили мы хорошо, дружно. За комнату платила моя мама, на остальное нам вполне хватало моей получки.

С наступлением лета мы опять отправили Марию Ивановну с Васильком в Ялту, потом уехали к ним сами и, отдохнув, вернулись одни. Осенью мы получили свое первое жилье — сырую комнату в огромной, семей на двенадцать, коммуналке. Я перегородил ее пополам — вышло нечто вроде отдельной квартиры. Но радовались мы недолго: когда теща привезла сына, он тяжело заболел. Все мы сходили с ума, не зная, как вылечить его. Бабка особенно усердствовала, она угождала ему во всем, я же смотрел на это сквозь пальцы… И, как потом убедился, зря. Больные дети нуждаются во внимании и заботе, но эта забота не должна превращаться в угодничество, в пресмыкательство. Ведь формирование характера у детей продолжается и во время болезней…

В конце концов Василек выздоровел. Оставлять его в сырых комнатах, где цвели от плесени потолки и стены, было рискованно. Мы отправили его опять-таки на юг и вызвали комиссию из санэпидстанции. Она признала наше жилье непригодным для проживания. Акт комиссии я показал своему руководству. Мне предложили временно занять комнату командированного за границу сослуживца и обещали при первой возможности обеспечить постоянной площадью.

Осенью, уехав вместе с женой к теще, я стал свидетелем дальнейшей порчи сына. Он рос непослушным, убегал то на море, то к ребятам соседних домов. Бабка, как сумасшедшая, часами искала его, плакала, а когда находила — начинала осыпать поцелуями. Все чаще мне на ум приходило изречение Макаренко о том, что семья с единственным ребенком похожа на одноглазого человека. Наверное, о чем-то подобном думала и жена, потому что, когда я заикнулся о необходимости иметь второго ребенка, она сразу согласилась со мной.

На следующий год у нас родилась дочь Катенька. Семья наша состояла теперь из пяти человек и жила на два дома. Как-то я заговорил на эту тему со своим начальством и услышал в ответ: «Сейчас ничего дать не можем. Хозяин комнаты вернется не скоро, так что живи спокойно». Меня такой вариант не устраивал. Я отправил Ингу с Катенькой к теще, перевез свое барахло на работу, а комнату сдал по акту жилконторе. Затем я доложил руководству о том, что своего жилья у меня не было и нет, а жить на птичьих правах с двумя детьми я не могу. Поднялся переполох. Мне дали адрес и предложили съездить посмотреть. Я поехал, нашел эту комнату. Окна ее чуть возвышались над тротуаром, а из-под полов несло мочой и навозом. Оказалось, что до войны здесь была конюшня. Жильцы мне сказали, что скоро их будут расселять, поэтому переезжать в нее я отказался. Тогда мне предложили большую комнату в хорошем старом доме. Я обрадовался, побежал ее смотреть и спросил у людей, которые жили в ней, почему они выезжают. Выяснилось, что глава семьи болен открытой формой туберкулеза. Испугавшись, мы с женой решили отказаться и от этой комнаты. Через некоторое время мне дали адрес дома, где освободились две сугубо смежные комнаты в коммунальной квартире, и предупредили, что если я не соглашусь на этот вариант, меня исключат из списков бесквартирных. Нервы мои не выдержали, я посмотрел комнаты и, решив, что жить в них можно, получил ордер, после чего взял отпуск и уехал к семье.

Меня приятно поразила дочь. Это было почти лысое, толстое, жизнерадостное существо. Оно самостоятельно передвигалось на двух пухлых ножках и в первый же день, когда я занялся хозяйственными делами, подошло ко мне с молотком в руках, чтобы помочь. Катенька не капризничала, внимания не требовала, была отзывчивой и ласковой. А сын… сын становился все более несобранным, своевольным.

Когда мой отпуск кончился, мы всей семьей вернулись в Ленинград. Жена, не найдя работы по специальности, устроилась в жилконтору техником-смотрителем, а Василек стал ходить в детский сад. И почти сразу на него посыпались жалобы: неряшлив, ничего не умеет, за собой не убирает, не слушается, режим не соблюдает. А до школы оставался год… Надо было что-то предпринимать. Я решил, что главное — не оставлять проступки сына незамеченными, и тут встретил отчаянное сопротивление уже не столько со стороны тещи, сколько жены. Я перестал узнавать Ингу. Она вмешивалась в любой мой разговор с сыном, оспаривала каждое мое слово и при этом не стеснялась в выражениях. Мне частенько приходилось слышать от нее: «Не бубни», «Идиот», «Не вякай»,

«Перестань болтать», «Заткнись». Если же я не умолкал, то она начинала доказывать, что я говорю «не то», «не так» или «не тем тоном». Я просил ее не унижать меня при сыне, предлагал проанализировать, почему он отбивался от рук, представить себе, во что может вылиться попустительство его самовольничанью. «Твой анализ никому не нужен», «О будущем думать незачем, дай бог до завтра дожить», — отвечала она.

Я предупреждал Ингу, что они с матерью рубят сук, на котором сидят, но это на нее не действовало… Утверждая свой авторитет, она разрушала мой и упорно стремилась избавиться от людей, которые могли помешать ей в этом.

В число лиц, отлученных ею от нашего дома, попали ее собственные подруги и моя мать. Мама считала, что воспитывать детей в семье должны родители, а не бабушки и дедушки, причем авторитет отца, честно выполняющего свои обязанности, должен быть непререкаем. Инге это не нравилось. В ее высказываниях все чаще звучало противопоставление: «моя несчастная мамочка» — «твоя барыня-мать». При каждом удобном случае она давала матери понять, что не уважает ее. В итоге мама перестала ездить к нам. Такое развитие событий было для меня в общем-то не в новинку. Я наблюдал его в некоторых других семьях, где женщины пытались играть главенствующую роль, не обладая необходимыми данными для этого, и знал, что завершается оно, как правило, разладом между супругами и детьми, крахом. Но мне казалось, что в моей семье так не будет. Почему? Сам не понимаю.

Когда сын пошел в школу, его распущенность обернулась нарушениями дисциплины на уроках, самовольными уходами с занятий, невыполнением домашних заданий. Замечания в дневниках, вызовы родителей, двойки не помогали. Вася научился хитрить, врать и совсем не переживал, когда его уличали во лжи. Он делал то, что хотел, что ему нравилось: после школы уходил гулять, домой возвращался поздно, всегда грязный, оборванный, усталый. Жена приводила сына в порядок, усаживала его делать уроки. И тут выяснялось, что в дневнике они не записаны. Начиналась беготня по квартирам одноклассников… Поздно вечером жена садилась рядом с сыном, диктовала ему задачи и упражнения, подсказывала ответы, потом сын, зевая, читал учебники, зубрил стихи и, не вызубрив их, ложился спать, чтобы утром не опоздать в школу.

Меня все это бесило. Дома все чаще возникали ссоры. Войдя в роль безумно любящей и бесконечно преданной мамы, а мне отведя роль злодея, Инга твердила в присутствии Васи, что они уйдут из дома, если я не изменю к ним отношения, что она все отдаст сыну, будет ходить босая и голая, но голодать ему не даст.

Вы спросите, как я работал при всех этих неурядицах. Неплохо. Иначе не мог. Руководство это видело и ценило. Я защитил диссертацию, стал автором проекта и руководителем отдела. Отдел наш проектировал застройку новых районов не только Ленинграда, но и других городов. Я много ездил по стране. Казалось бы, жена вполне могла использовать пример отца для воспитания детей. Но она никогда не говорила с ними о моей работе, о моих успехах. Наоборот, чем большего я добивался, тем глубже это задевало ее самолюбие. Она утверждала, что я растерял все положительные качества, кроме порядочности. Да и о ней Инга, наверное, не упоминала бы, если бы не продолжала жить со мной. Со временем ее злость, зависть, неуважение становились все более открытыми. Если я, например, брал работу на дом, то телевизор включался на всю мощь и гремел до полуночи. Мои просьбы убавить громкость во внимание не принимались. Бывало и наоборот. Часов в девять вечера Инга ложилась спать, даже не предложив мне поужинать. Если я заговаривал с ней о том, что надо бы постирать рубашку, пришить пуговицу, она отвечала: «Это нужно тебе — ты и делай». И я делал. Делал не только это, но и многое другое: ездил на рынок, ходил в магазины, варил обеды, мыл посуду, убирал квартиру, купал детей… Грех плохо говорить о ней теперь, но так было, я не выдумываю. У нее все время что-нибудь болело: то голова, то сердце, то руки, то ноги, то шея, то поясница. Когда Вася перешел в седьмой класс, а Катенька поступила в первый, у Инги вдруг обнаружилась болезнь мужчин-курилыциков, чреватая ампутацией обеих ног: облитерирующий эндартериит. Затем добавился ревматизм сердца с частыми приступами, сопровождавшимися икотой. Я верил Инге. Мне было всегда жаль ее. Я не допускал мысли, что она может соврать или сгустить краски, чтобы переложить на меня свои обязанности… Болезни требовали лечения, и жена лечилась. Каждую зиму Инга уезжала в санаторий, оставляя детей мне. Летом она заявляла, что юг ей, как сердечнице, противопоказан, оставалась одна в Ленинграде, а я с детьми уходил в поход и только под конец своего отпуска подбрасывал их теще, которая большую часть года проводила теперь у себя в Ялте.