Ликвидация - Бондаренко Вячеслав Васильевич Страница 52

— Куда? — окликнул его лейтенант.

— Отлить. Невмоготу уже.

— Павлюк, — негромко произнес лейтенант в пространство. Рядом мгновенно вырос рослый сержант. — Проводи…

— Шоб подержал? — весело поинтересовался ученик.

— Надо — подержит, — холодно сказал лейтенант. — А надо — оторвет. Даю минуту…

Машина грохотала, выбрасывая все новые и новые листы…

Глава пятнадцатая

По случаю концерта драгоценного для Одессы человека ярко освещен был не только оперный театр — вся небольшая площадь перед ним и вся улица Ленина в этот вечерний час буквально тонула в сиянии праздничных фонарей. Со всех сторон к подъезду здания спешили нарядные пары, мелькали в сумерках белые кители и фуражки офицеров, слышался женский смех. Подкатывали и останавливались дорогие трофейные машины. И даже те одесситы, которым вовсе не светило разжиться билетиком на такое мероприятие, как концерт Утесова, прогуливались сегодня перед оперой, чтобы почувствовать себя причастными к празднику. И потом, им так надоело жить в полутемном городе, а тут прямо как до войны — иллюминация, да и только!

Фойе театра полнилось сдержанным гулом людских голосов. Довольные собой мужчины в двубортных костюмах с подбитыми ватой плечами гордо демонстрировали своих подруг, а подруги, в свою очередь, хвастали перед соперницами кто фетровой шляпкой с вуалеткой, кто новым креп-жоржетовым платьем, кто чехословацкими серьгами под красный гранат, кто рукавом «японка» с подкладочкой, кто чулками-«паутинкой». И уж конечно, все они дружно презирали простушку, которая приняла креп-сатиновую ночнушку с кружевной отделкой за вечернее платье и в таком виде явилась в оперу. Корректно приветствовали друг друга офицеры и чиновники различных ведомств. Рядом с независимым видом прохаживались персонажи, тоже принадлежавшие к сливкам одесского общества, только не светско-советского, а воровского. Они небрежно щеголяли вальяжными клешами, клетчатыми ковбойками, кепками-восьмиклинками и жакетами, перешитыми из румынских мундиров. Короче, как говорили в Одессе, в театре был навал разного народу.

Гоцман и Кречетов, оба в форменных кителях, стояли в фойе, время от времени приветствуя знакомых. Давид даже не заметил, как рядом возник щуплый, с птичьим личиком щипач Лепа, почтительно сдернул с виска новенькую кепочку:

— Дава Маркович, добрый вечер… Люди просили передать, шоб вы не волновались. Седня у театре будет все спокойно. Никакая падла не испортит концерт любимого артиста. Люди отвечают!.. Это шоб вы себе знали. Ну, я пошел.

Лепа изобразил нечто похожее на поклон и исчез в толпе.

— Ишь ты! — усмехнулся Кречетов. — «Люди отвечают»!

— Виталий, если они сказали — отвечают, то отвечают, — неторопливо отозвался Гоцман, высматривая кого-то. — А если шо, то этот вот Лепа своей головой ответит.

— Интересно, по какой же статье? — хмыкнул майор.

— Да не передо мной, перед своими… Ну шо, заглянем в буфет?..

— Давай. Хотя ты уже в буфете сегодня побывал, а?..

— Ну да, — ухмыльнулся Давид, — в буфете под названием «военкомат»… Пошли.

Между тем наметанный глаз Лепы углядел в толпе нарушителя договора, заключенного на сегодняшний вечер. Малорослый щипач Щупля, воспользовавшись тем, что пышная дама в трофейной меховой «ротонде» замешкалась перед буфетом, выбирая пирожное, аккуратно вспорол ее сумочку и извлек портмоне.

Лепа нашел кого-то взглядом в толпе, моргнул. В следующий миг Щуплю уже стремительно несли к выходу, зажав сильными плечами, четверо пареньков в клешах и ковбойках… В пустом туалете Щупле прежде всего сильно заехали в ухо, чтоб знал. Но еще в полете его подхватили руки Лепы, извлекли из кармана кошелек и перебросили находку главному из воров.

— Люди постановили — сегодня не работать, — мрачно процедил тот, глядя на Щуплю. — А ты шо — стахановец? Закон не уважаешь?

Два точных удара уложили Щуплю на чисто вымытый по случаю концерта кафельный пол. Лепа презрительно повертел в пальцах отобранную у Щупли «писку» — отточенную монету, которой тот вспорол сумочку.

— Кто ж тебя учил, босяк, из троячка писку мастырить? Копеечкой работать надо, рукопомойник!..

Высмаркивая кровавые сопли, Щупля обалдело наблюдал за тем, как Лепа кинул монету в унитаз и спустил воду…

Между тем дама в меховой «ротонде» сделала заказ в буфете и собралась расплачиваться. Перед ней к кассе нагло протиснулись двое юношей бандитского вида в ковбойках и клешах.

— Молодые люди! — возмутилась дама, увидев, что один из них нацелился на ее эклер. — Не трожьте пирожное!

— Ну шо вы, мадам! — галантно отозвался старший. — Оно ваше, я ж только посмотрел.

— Ой, мадам, — озабоченно воскликнул второй, — вы ж где-то сумочкой за гвоздик зацепились. Надо осторожнее.

Вскрикнув, дама схватилась за порезанную сумочку. И, найдя кошелек, облегченно вздохнула.

Наблюдавший эту сцену Гоцман мрачно отхлебнул из стакана теплой шипучей жидкости, которую в местном буфете именовали лимонадом, и поморщился. Мимо под руку с солидной дамой прошествовал дядя Ешта в просторном черном костюме, слегка поклонился Давиду и чуть заметно развел руками с видом сожаления — мол, не уследили, недоработочка…

— Чего мрачный-то?.. — Кречетов тоже без всякого удовольствия прихлебывал рядом лимонад. — Утесов же…

— Виталий, у тебя бывают дурные предчувствия? — перебил его Гоцман.

— Бывают, — усмехнулся тот. — Называется «интуиция».

— От! У вас — интуиция. А в Одессе говорят — задница горит.

— А чего в военкомате был?

— Да так, — неохотно произнес Давид. — Вызывали… Какая разница.

В сумерках Чекан и Толя Живчик торопливо спускались по склону, идущему от дома Штехеля к дороге. Скользили подошвами по сухой почве. Живчик, чтобы не упасть, хватался руками за стебли кустарника, матерился.

— Сука Штехель… Компота другу пожалел…

— Ты бы не нарывался, — коротко бросил шедший впереди Чекан.

— А я не нарываюсь. Будем разбегаться, я его на нож поставлю, падлу…

На мгновение оба замерли. Внизу, на дороге, светили фарами три больших грузовика.

— «Мерседес», «Боргвард» и «студер», — пробормотал Чекан себе под нос. — Нормально…

— Ладно, Штехель, пока живи, — подытожил Живчик, шмыгая носом.

Полиграфический цех продолжал сотрясаться от гула машины. Из ее недр по-прежнему вылетали свежеотпечатанные листы с кличками, приметами, фотографиями и укладывались в аккуратную стопку…

Весь партер оперного театра занимали авторитеты, как официальные, так и не очень. Первые ряды пестрили погонами, орденами, дамскими драгоценностями. Обкомовцы и горкомовцы были в штатском. Дальше сидели люди, одетые менее претенциозно, без погон и орденов, хотя влиянием они пользовались в городе не меньшим, а может и большим, чем первые. Поскольку будущие секретари и начальники росли на одних улицах с будущими авторитетами воровского мира, в партере царила довольно непринужденная атмосфера — воры кланялись своим бывшим соседям или даже интересовались у них, как дела, чего партийные начальники по мере сил старались не замечать: хмурясь, отводили глаза или просто делали вид, будто увлечены чтением программки или беседой с женой…

Гоцман и Кречетов сидели на девятом ряду — не близко, но и не далеко.

Погас свет, раздвинулся знаменитый на всю страну занавес — другого такого не было ни в одной опере Советского Союза, да что там — в мире. И на сцену очень просто, без малейшего пафоса вышел человек, приезда которого так ждал его родной город. В зале захлопали. Но Утесов оборвал поднимающиеся аплодисменты мягким движением руки. И, встав у авансцены, обвел взглядом зал, где, он знал, половина людей помнила его пацаном, а половина легко могла рассказать, как начинала с ним вместе…

— Здравствуй, Одесса, — с улыбкой сказал Утесов. — Я вернулся.

И тут грянул настоящий шквал. Это была лавина любви, которую уже было не остановить. Утесов еще ничего не сделал, но полковники и воры, дамы и секретари горкома от души отбивали ладони, приветствуя своего любимца.