Гелий Рябов - Приведен в исполнение... [Повести] Страница 63

Его части больше не было — все самолеты, новенькие истребители И-16, остались на земле, ни один не поднялся, только командир — подполковник Сидоров дотянул до края ВПП и сгорел на взлете. А Зина приехала, она сошла с того самого поезда, на который тремя минутами позже сел Герасимов со своими спутниками. Она тоже погибла — вместе с летчиками, официантками столовой и красноармейцами БАО…[6]

— Кончай мечтать, — Фаломеев посмотрел на часы. — По всем приметам в десяти километрах отсюда… — он произнес название населенного пункта, — нам бы туда добраться засветло… Иначе попадем в комендантский час.

— Зачем нам город? — удивилась Тоня.

— Откуда вы знаете, что в десяти километрах? — с недоверием прищурился Герасимов. — Карты у нас нет…

— В город зачем? — повторил Фаломеев. — А затем, что нам к своим пробиваться надо, для этого документы нужны надежные, люди и еще кое-что…

— А драться с врагом? — удивился Герасимов.

— Нас ищут… Фельджандармы, абвер, СД и просто армия… Ищут и найдут; думаю, что рано, а не поздно…

— Такого мнения о нас?

— Такого мнения о них, и закончим дискуссию. Кстати, Герасимов, ты человек военный, а задаешь глупые вопросы. Карты нет, но ведь в окно ты смотрел, приметы местности у тебя в мозгу остались?

— Извините… — Герасимов пошел первым, Тоня и Фаломеев — за ним.

Смеркалось.

Вышли к строениям — кирпичным, в два этажа, ярко горел электрический свет, из открытых окон доносилось характерное шипение патефонной пластинки, обитатели переговаривались — громко, безбоязненно, кто-то заливисто смеялся. У входа стоял крытый грузовик, — прохаживались два солдата с автоматами.

— Весело им… — покривил губами Герасимов, кончик носа у него сморщился, глаза потемнели и провалились: — Возьмем в два ствола — и гранатами, а? — он с надеждой взглянул на Фаломеева, тот отрицательно покачал головой. — Почему? — не унимался Герасимов. — На нашей стороне внезапность!

— А на ихней — сила… Не валяй дурака.

Снова зашипела пластинка, высокий тенор запел по-немецки: «Алло, алло, алло, алло, я ищу одну женщину…» Взвизгнула игла, голос оборвался, послышался треск, возмущенный бас пророкотал: «Терпеть не могу педерастов! Он поет женским голосом!» — «Чего же ты хочешь?» — «Поставь русскую, вон, их здесь куча!» И сразу заиграл оркестр, это было тысячу раз слышанное танго:

Утомленное солнцеНежно с морем прощалось,В этот час ты призналась,Что нет любви…

Из дома выкатилось пятеро солдат в расстегнутых мундирах, следом — две женщины в туфлях на высоких каблуках, приникнув к солдатам, они начали танцевать. Тоня смотрела не отрывая глаз, ей вдруг стало совершенно все равно, что это немцы танцуют с двумя неразборчивыми дурами, а может, то были немки — какая разница, она слышала только знакомую мелодию…

И Фаломеев с Герасимовым тоже притихли, каждый, наверное, думал о своем.

Фаломеев вспоминал торжественный юбилейный вечер в декабре и вот это самое танго, которое распорядитель с шикарным синим бантом объявил «белым», после чего к Фаломееву подошла Люба из секретариата и с застенчивой улыбкой пригласила, а он, покрывшись пунцовыми пятнами, отказался, сославшись на неумение.

Он умел, только у колонны стояла бывшая жена и сверлила маленькими ненавистными глазками, словно давая понять: «Согласись, я мы посмотрим!» Разошлись два года назад, он устал от ее наглости, хамства и ненависти, работали вместе, в разных отделах, ей всегда казалось, что его ценят не по уму и отмечают не по заслугам. «И я, и многие работают не хуже, а ты просто любимчик, но — ничего, за всяких-разных вот-вот возьмутся…» Он не хотел, чтобы у Любы были неприятности, но как томительно, как грустно звучала мелодия, и сколько — вопреки этой грусти — было в ней надежды, я он пошел танцевать, наплевав на бывшую жену и последствия. Что ж, они не замедлили…

А Герасимов снова вспомнил Зину и подумал, что обязательно станцует с ней под эту музыку — когда все кончится…

Расставаясь, я не стану плакать,Виноваты оба — ты и я…

Они переглянулись, нужно было уходить, Герасимов, выбираясь из сна, примирительно улыбнулся: «А что, вроде они вполне нормальные люди, даже страшно…»

Километров через пять, на фоне закатной полоски неба увидели ломкий контур опрокинутых и сгоревших грузовиков. Их было три: «ГАЗ-5», со следами пулевых пробоин в бортах, выбитыми стеклами, в одном привалился на баранку мертвый шофер. Вокруг в разных позах — остались, как застигла смерть, — женщины, их было пятеро, в летних платьях, с дорожными сумками, на одной, самой пожилой на вид, — вспучился огромным пузырем командирский макинтош. Чуть дальше — дети разного возраста, обошли всех: несмотря на очевидность — надеялись: вдруг кто-нибудь жив, ранен только? Нет, все были мертвые, самому старшему — лет десять. Фаломеев исходил все вдоль и поперек, прикинул что-то, объяснил — слишком спокойным голосом: «Десантники… Сидели в засаде, ждали. Вот — дождались…» — «Гады какие…» — давясь не то ненавистью, не то вдруг нахлынувшим ужасом, проговорил Герасимов, Фаломеев оборвал: «Чего их оценивать словами… Они — люди, мы — недочеловеки. Их убивать надо. За одного — десятерых, не дай Бог в силу войдут…» — «То-то ты Риттера отпустил». — «Мы отпустили. Жалеешь?» — «А-а…» — «Детский дом, наверное…» — ни к кому не обращаясь, сказала Тоня. Фаломеев странно посмотрел: «Дай-ка твои документы… — перелистал паспорт, разрешение на въезд в погранзону, повернулся к Герасимову: — У тебя — что?» — «Удостоверение личности, комсомольский билет, а что?» — «А то, что документы спрячь — под подкладку пиджака шит под стельку ботинка…» — «У меня гимнастерка и сапоги». — «У шофера возьми… — Вернул Тоне паспорт и тщательно, на мелкие клочки порвал разрешение. Достал свое и тоже порвал. — Не удивляйся. С женой командира Красной Армии они церемониться не станут. Чего ждешь? — повысил голое, обращаясь к Герасимову. — Помочь?» — «Сам… — Герасимов вытащил убитого из кабины. — Великовато будет…» — «Великовато — не узко, поторопись». — «Что ж, браток, прости…» — Герасимов натянул брюки, пиджак, ботинки. Майку оставил свою, армейскую. «Весь маскарад сводишь на нет, — заметил Фаломеев. — Дай-ка документы…» Шоферу было тридцать два, по национальности — украинец, темный шатен, судя по фотографии. «Не очень похож… Рубашку тоже переодень». — «Она в крови». — «Переодень, если жить хочешь!» Герасимов снял пиджак — он был ему заметно велик, как и брюки с ботинками, и, морщась, стал надевать рубашку. Сбоку была дыра, вокруг нее — запекшаяся кровь. «И запомни — кто ты теперь, — Фаломеев протянул паспорт убитого. — Свои спрятал?» — «Спрятал». — «Все, пошли».

Еще километра через два, когда стемнело совсем, увидели рассыпающиеся огоньки, их было мало, но Фаломеев сказал: «Город». Решили подождать утра и, спрятав оружие, идти вместе с жителями или беженцами, — их уже видели несколько раз вдалеке, на дорогах. «Придем — полдела, найдем — еще поддела…» — «Кого?» — «Людей. Думаешь, мы одни против? Все против!» — «Так уж и все…» — «Есть специальные люди, их бы только найти…» — «Как?» — «Увидим». Тоня молчала, не прислушивалась к разговору, вспоминала отца — впервые за эти дни. «Он там совсем один, тетя Нина — не в счет, она кровопийца, что со мной — неизвестно, он с ума сойдет! Даже позвонить нельзя, — она улыбнулась этой глупости. — А может, его уже и в Москве нет, ушел на фронт, есть же фронт, не всюду же, как здесь…»

К утру забылись тяжелым сном, нервная и физическая усталость свалила сразу, мгновенно, Фаломеев даже не успел распорядиться об очередности дежурств. Проснулись, а вернее — очнулись, когда солнце поднялось высоко, по дороге — она шла немного ниже, метрах в трехстах, сплошным потоком двигались грузовики с солдатами, техника…

Это был город — местечко, точнее, в котором незадолго до этого погиб Риттер.

Тоня вспоминала потом этот последний день, и он ей представлялся противоречивым и рваным, как неправильно склеенная лента кино, в которой перепуталась логическая последовательность действия.

Появился какой-то человек, как будто его привел Герасимов, незнакомец сказал, что может провести в город…

«Ты русский?» — «Русский». — «Подполье в городе есть?» — «А это не сразу…» — «Тебя же не просят свести, только — сказать?» — «Я вас не знаю». — «А мы — тебя».

Кто это говорил? Кажется, Герасимов, потому что Фаломеев, сделавшись белого цвета, начал ругаться — зачем привел чужого. «Он же русский». — «Зиновьев тоже был русским». — «Почему — был?» — «Потому что…»

Общего языка не нашли. «Я тебя предупреждал!» — это Фаломеев. «По-вашему, — верить никому нельзя!» — это Герасимов. «Демагогией занимаешься… — это снова Фаломеев. — Не подчиняешься дисциплине — уходи совсем».