Аркадий Адамов - Черная моль (сборник) Страница 78

– А, черт с тобой, пошли. Вот ведь пристал.

Они молча возвратились в проходную, и Перепелкин прикрыл за собой дверь кабинета. В знакомой обстановке к нему вернулись уверенность и спокойствие.

– Вот теперь показывайте ваши карманы, – сухо произнес он.

– Пожалуйста. Любуйся. Формалист несчастный! – раздраженно ответил Климашин, расстегивая шинель и выворачивая один за другим карманы. – Что, доволен?

– Доволен. Теперь посмотрим сумочку.

– Вот тебе сумочка!

Климашин отдернул замок-«молнию» и неожиданно замер. Трясущимися руками он вынул скомканную шкурку серого каракуля. Несколько мгновений он ошеломленно смотрел на шкурку, потом поднял сразу посеревшее лицо на Перепелкина.

– Это… это… откуда?

– Вам лучше знать, откуда, – строго возразил Перепелкин, сам, однако, пораженный не меньше Климашина.

– Мне? – заливаясь краской, переспросил Климашин, и глаза его сузились от злости. – Да ты знаешь, что это такое? Знаешь, как это называется?

– Знаю, знаю. Я-то знаю, – с неожиданной жесткостью произнес Перепелкин. – Знаете ли вы?

– Ни черта ты не знаешь! Это провокация! Не брал я этой шкурки! – с силой прокричал Климашин.

– Провокаторов у нас на фабрике я что-то не наблюдал. А вот… жуликов случалось, – насмешливо и уже вполне спокойно отпарировал Перепелкин. – Одну минуту.

Он снял трубку и вызвал кабинет дирекции.

– Задержан кладовщик Климашин, – с еле сдерживаемым торжеством доложил он, – у него обнаружена шкурка серого каракуля высокого качества. Как прикажете поступить?… Слушаюсь.

– Идем, – коротко приказал он.

Доведя Климашина до кабинета директора, Перепелкин вернулся к себе. Он был не на шутку взволнован всем происшедшим, и какое-то неясное сознание своей вины в чем-то не давало ему покоя.

Через полчаса Климашин, бледный, с дрожащими губами, ни на кого не глядя, прошел через проходную. Перепелкин отвернулся.

А на следующий день под вечер он был снова вызван к Свекловишникову и получил на этот раз семьсот рублей, расписавшись все в той же тетради. Деньги были как нельзя более кстати: намечался последний вечер с Эллочкой, и Перепелкин хотел расстаться с ней красиво и ярко, как истинный джентльмен.

– Старайтесь, Перепелкин! – довольно просипел Свекловишников, милостиво пожимая ему руку. – Еще один такой эпизод – и вы можете рассчитывать ежемесячно на эту сумму.

«Ого, вот это я понимаю! – ликовал про себя Перепелкин, выходя из директорского кабинета. – Житуха пошла. Пиастры прут сами в руки. Только не теряться».

Прошла неделя. Климашин продолжал являться на работу. Только на лице его не видно было больше улыбки, а в уголках плотно сжатых губ залегла горькая, упрямая складка.

Как-то, проходя мимо Перепелкина, он остановился и, пристально глядя ему в глаза, глухо сказал:

– Думаешь, я вор, да? Врешь, брат. Я еще докажу, какой я вор, увидишь. Много кое-чего докажу.

«Угрожает, – с непонятным ему самому страхом подумал Перепелкин. – Кому же это он?» И почему-то невольно подумав о Свекловишникове, в тот же день передал ему слова Климашина.

– И это вместо благодарности, что под суд не отдал, – покачал массивной головой Свекловишников, и отвислые, склеротические щеки его еще больше побурели. – Ну да надеюсь, мы скоро от него избавимся. Надеюсь.

После этого разговора прошла еще неделя, и вот Климашин по неизвестной причине не явился на работу. А на следующий день на фабрику пришла заплаканная жена Климашина, совсем еще молоденькая, худенькая, миловидная женщина, с выбившимися из-под пестрого шарфика волосами, в скромном, поношенном пальто. Перепелкин сам проводил ее в кабинет Свекловишникова.

– Откуда я знаю, где ваш муж, – раздраженно, но вполне искренне развел тот руками. – В милицию обращайтесь, уважаемая. А мы в таком случае проверим склад. Он тут успел у нас уже отличиться.

– Он последнюю неделю сам не свой был, – прошептала Климашина. – Боюсь я, товарищ директор… Горячий он.

– Ну, и я боюсь, – отрезал Свекловишников, – за склад боюсь.

– Вы что говорите!… Вы только подумайте, что вы говорите!… – заливаясь слезами, пролепетала Климашина. – Да Андрюша разве может…

– Я знаю, что говорю, гражданочка. Слов на ветер не бросаю. А розыском вашего сбежавшего супруга милиция займется. Да-с, милиция.

В продолжение всего этого разговора Перепелкина била какая-то нервная дрожь, которую он не в силах был унять. Жалость переполняла его при взгляде на эту женщину – жалость и невесть откуда взявшийся липкий, отвратительный страх.

– Ну вот, полюбуйтесь! – со злостью произнес Свекловишников, когда они остались одни. – Удрал, подлец. Это же уму непостижимо!

И голос его при этом звучал так искренне, что Перепелкин не знал, что и думать. Впрочем, факт оставался фактом: был человек – и нет человека.

А через два дня, в воскресенье, выходя поздно вечером из ресторана, пьяный Перепелкин был задержан комсомольским патрулем. Вот тогда-то и состоялся его ночной разговор с Климом Приваловым – разговор, припомнив который на следующее утро, Перепелкин в страхе побежал к Свекловишникову.

– Дурак ты! – с неожиданной грубостью крикнул тот. – И дважды к тому же. Во-первых, пьешь, как свинья, и болтаешь лишнее. А во-вторых, что испугался этого молокососа. Ступай, ступай, – уже мягче добавил он. – И на своем посту рот не разевай. Лови птичек, как условились. Скоро еще одна прилетит, – многозначительно произнес он и, усмехнувшись, прибавил: – А насчет Климашина – что ж. Сбежал! Да еще, оказывается, шкурок прихватил тысяч на сорок. А охрана наша проморгала. Только и всего.

Перепелкин ушел из кабинета директора не на шутку встревоженный. «Какая еще прилетит птичка? – думал он. – И что все-таки случилось с этим Климашиным?» В то, что охрана «проморгала», он решительно не верил, а раз так, то что же все это означает?

Глава 3

ПРИ ЗАКРЫТЫХ ДВЕРЯХ

За окном мягко и беспрерывно уже много часов падали пушистые снежинки. Снег шел густо, крупными хлопьями, и Свекловишникову казалось, что где-то высоко-высоко над землей неожиданно и бесшумно лопнули гигантские снежные облака, не в силах больше сдержать великий напор этих невесомых, но страшных своим множеством снежинок.

«Так и в душе, – скорбно подумал он, прислушиваясь к тихому шороху за окном, – копится что-то невесомое, копится, а потом вдруг и прорвется. Только что это? Может, совесть?» – Он горько усмехнулся.

Была у него совесть, была, когда после гражданской войны он пришел на стройку, где вскоре был выдвинут на хозяйственную работу. Вот тогда была совесть. А потом? Заметил ли он, как затянулась душа болотной, тряской тиной, неприметно, за каждодневными делами и заботами? И когда это началось? Давно. Кажется, после рождения третьего, Вовки, когда его, Свекловишникова, Плышевский познакомил с Нонной, веселой, красивой, с которой легко забывались жалобы раздраженной жены, бесконечные разговоры о детях, очередях и ссорах с соседками, забывались и служебные заботы.

А потом были другие женщины. Он тянулся к ним, он мечтал хоть на время забыться, уйти от трудной, муторной, как ему казалось, жизни, тянулся потому, что уже не мог разглядеть в этой жизни той цели, ради которой дрался когда-то, утерял ее, эту цель, разменял на медные пятаки, соблазнился легким, краденым счастьем, минутной радостью. Тогда-то и потребовались деньги, много денег. Ловко добывать их научил Плышевский…

Да, пятеро детей у него. И все старается убедить себя Свекловишников, что это для них он делает: пусть, мол, растут в довольстве. Ну, а если по чести, то разве для них? И разве скроешь от них все, что удается скрыть от других, посторонних глаз? Вон старший, Виталий, студент, нет-нет, да и спросит вдруг: «А откуда у нас дача, папа, ведь получаешь ты две тысячи, а нас семеро? А раньше, когда строил, так и еще ведь меньше получал?» Да к тому же спросит за обедом, и сразу пять пар ясных, чистых, настороженных глаз обращаются в его сторону. Попробуй, вывернись, скрой.

Жена, та, конечно, давно догадалась, но молчит, не вмешивается, не придет на помощь. Давно у них что-то порвалось, с того, пожалуй, дня, когда вдруг узнала она о Нонне, а потом догадалась и о других. И вот молчит, поджала сухие губы.

«Вообще, папа, часто ты выпиваешь, – рассудительно замечает в другой раз Виталий. – Для этого, знаешь, тоже много денег надо. А у нас их нет, по-моему». Легко ему рассуждать – нет, есть… И Свекловишников в такие минуты вдруг с ужасом ощущает, что в груди у него поднимается волна ненависти к сыну. «Змееныш! Мой кусок ест и еще тут…» Свекловишников с трудом сдерживает себя, бормочет что-то о премиях, сверхурочных, отводит глаза и сердито сопит. И невольно в голову приходит жуткая мысль: ох, когда-нибудь они с него спросят, не госконтроль, не прокурор, а они, дети, самые, кажется, страшные его судьи!

А что делать? Внушить им другие правила жизни, его, теперешние? Пойди внуши, осмелься, попробуй! Нет, страшно, не пускает что-то, не позволяет. Видно, любит он их все-таки, любит и не желает им такой жизни.