Гелий Рябов - Приведен в исполнение... [Повести] Страница 8

— Мертвый. А этот чей? — Шавров посмотрел на мальчика. Тот сидел все в той же позе — равнодушный, сонный. — Как тебя звать?

— Петром… — он поднял на Шаврова глаза. — Дай поесть…

Шавров развязал мешок и протянул ему кусок хлеба и колбасы. Перехватив жадный взгляд старухи, дал и ей.

— Приблудный… — объяснила старуха, старательно заворачивая еду в грязную тряпку. — Их нынче эва сколько ходит. Может, заберешь? Все едино — помрет.

Нужно было отказаться. Твердо сказать: «нет». Здравый смысл подсказывал: возьми он этого заморыша с собой — и в жизнь, без того сложную, трудную, полную сплошных «иксов», вторгнется нечто непривычное, хлопотное, загадочное и даже опасное. Ну, добро бы этот парень был сыном расстрелянного. Тут — долг, святое дело. А этот?

— Пойдешь со мной? — спросил Шавров, втайне надеясь, что мальчишка откажется.

Но тот встал и молча уцепился за рукав шинели.

— Ладно… — решил Шавров вслух, а про себя подумал, что в Самаре парня надо будет непременно сдать в приют. Он сразу успокоился, мысли приняли другое направление: впереди была встреча с Таней. Он представил себе, как войдет в ее комнату и скажет тихо: вот мы и вместе и все позади… И она молча обнимет и наверное заплачет…

Зашли к Прокопьевне, забрали пожитки Петра.

— Что у тебя здесь? — спросил Шавров, прикидывая вес — мешок был тяжелый. — Если всякая дрянь — лучше выбрось. Устанешь.

Петр молча закинул мешок за спину. Судя по всему, мальчишка был упрям.

— Как знаешь, — с досадой произнес Шавров, уже сожалея, что решил взять Петра с собой. Сработало командирское нутро: не привык, чтобы младшие делали по-своему.

— Ну, благослови Бог, — проговорила Прокопьевна традиционные слова и перекрестилась. — Береги мальца, добрый человек. А ты — слушайся. Он тебе теперь куда ни кинь — отец.

Спустились к причалу. И вновь Шаврова ошеломило мертвое безлюдье, но уже по-иному, нежели в первый раз. Тогда он еще ожидал чего-то, надеялся и, по мере того как исчезала надежда, — успокаивался и как бы примирялся с действительностью. Теперь же пришло иное осмысление: вот был цветущий, зажиточный край, ну, пусть даже и не такой цветущий, обыкновенный, но никто здесь не умирал с голоду, люди жили столетиями, рожали детей, хоронили близких и были по-своему счастливы. И вот — все исчезло, будто и не существовало никогда; и этот новый погост, и опустевшие избы, и тишина, такая странная, гнетущая, — словно утверждали непреложно: было и прошло. Навсегда. Трудно было поверить в мерзкие олова мужика с парохода. Невозможно было принять их. Разве они совершили все это для личной выгоды, для себя? Нет! Потому что нет среди большевиков ни одного, кто извлек бы из страданий народа личную выгоду. А если и находились такие — они сразу пересекали незримый рубеж, отделяющий добро от зла и правду от неправды.

С тяжелым урчанием обтекала вода поросшие зеленью сваи, на противоположном берегу стелился низкий лесок, облака шли над водой и расползались, словно дым из паровозной трубы, и река чернела от них, покрываясь утомительной для глаза рябью…

— Что будем делать? — спросил Шавров.

— Ждать… — спокойно отозвался Петр. — Лодки здесь другой раз проходят. Течение, видите, какое? До города часа четыре…

— Что ж, подождем… — Шавров снова стал смотреть на воду. Верстах в двух, чуть в стороне от стрежня и ближе к берегу плыл какой-то странный предмет — не то широкая лодка с высоко поднятой кормой, не то плот с будкой, из-за дальнего расстояния разобрать было трудно.

— Давай-ка разожжем костер, — предложил Шавров. — С дымом. Они увидят, а когда подойдут ближе — мы их попросим причалить.

— Это как же? — удивился Петр.

— Просемафорим руками, как флажками на флоте. Слыхал про флажки?

— Не надо костра, — уверенно сказал Петр, никак не отвечая на вопрос. — К костру они не подойдут…

— Почему? — Шавров с трудом подавил раздражение. Ну что за самоуверенный и поперечный парень…

— От страха… — пожал плечами Петр.

— Слушай, — прищурился Шавров. — Все спросить хочу: сколько тебе лет?

— Двенадцать.

— А я думал — лет восемь… — искренне удивился Шавров, и Петр, совсем по-взрослому разводя руками, сказал:

— Усох я. С голоду.

— А кто твои родители? — спросил Шавров и, заметив, как сразу же появилась в глазах мальчишки глухая тоска, добавил смущенно: — Я хотел сказать — кем они были?

— Чего вспоминать, — отмахнулся Петр. — Давайте думать, чего делать станем. Пусто на плоту. Никого…

Это был действительно плот, с домиком-будкой и перекладиной, на которой трепыхалось под ветром нечто вроде красного одеяла. Течение сносило плот к берегу.

— Далеко уволочет, — определил Шавров. — Версты за две… Жди здесь, — он начал раздеваться.

— Я с вами, — Петр молниеносно сбросил одежду, обнаружив такие выпирающие ребра, что Шавров изумленно охнул:

— Ну и подвело же тебя… Не надо, утонешь. А я — мигом. — Он с разбегу бултыхнулся в ледяную воду и поплыл, выгребая против течения с таким расчетом, чтобы выйти на траверз плота с некоторым запасом. Оглянулся. Мальчишка присел и съежился, но упрямо не одевался. Шавров подплыл к плоту и начал толкать его к берегу. И хотя был уверен, что рассчитал верно, плот все же ткнулся в прибрежный гравий метрах в ста от причала.

— Ну вот… — Шавров отряхнулся, словно собака, — на этой штуке мы, конечно, за четыре часа до города не дойдем, но за ночь — достигнем, как считаешь?

Петр кивнул и направился к будке. Около перекладины с красным лоскутом он остановился и присел.

— На этой палке котелок висел, видите остатки костра?

Шавров потянул лоскут. Он был совсем мокрый и расползался в руках.

— Да ведь это… Знамя! — ахнул Шавров. — Наше, красное, вот и буквы нашиты, видишь?

На остатках полотнища были хорошо заметны серп и молот и часть надписи: «…единяйтесь!»

— Дядя, — позвал Петр. — Здесь мертвый сидит…

Шавров подошел к порогу будки и увидел полуразложившийся труп. Преодолев невольную дрожь, завернул полу пиджака погибшего и вытащил из внутреннего кармана слипшуюся пачку бумаг. С трудом отодрал верхнюю: это было служебное удостоверение, напечатанное блеклым фиолетовым шрифтом.

«Предъявитель сего, товарищ Идкин Александр Наумович, — прочитал вслух Шавров, — уполномочен вести борьбу с бандитизмом по всей территории Глубокского уезда…»

— Вон еще написано… — показал Петр на стену. Там покачивалась на ржавом гвозде аккуратная дощечка. Шавров снял ее. Надпись была вырезана четко и с точки зрения обращения с материалом очень профессионально, ее сделал либо столяр высокой квалификации, либо художник-гравер. «Казнен по приговору народа», — прочитал Шавров и оглянулся на убитого. Кем был этот человек, как он оказался на плоту, кто его убил и за что — оставалось только гадать. И вновь очень отчетливо, представил себе Шавров приземистую фигуру мужика с парохода и его колючие, непримиримые глаза.

— Страшная это дощечка, — сказал Петр. — Я вам потом расскажу… А этого… Похоронить надо, — деловито предложил он.

— До кладбища не донесем… — засомневался Шавров.

— И не надо, здесь могилу выкопаем.

— Руками? — усмехнулся Шавров. — Что ж… Попробуем.

Начали копать. Вначале гравий пошел легко, но на глубине земля оказалась слежавшейся, твердой и не поддавалась совсем. Шавров сорвал ноготь и выругался.

— Ладно… Документы возьмем, а его… — он посмотрел в сторону мертвеца. — Нагрузим камнями и утопим.

— Похороним, — упрямо уточнил Петр.

— Все едино, — махнул Шавров рукой. — Из земли вышли и в землю ту же возвратимся. Вода ведь по земле течет…

Труп завернули в остатки флага, завязали, в образовавшийся мешок натолкали камней. Плот вынесло на стрежень и поволокло по течению. Петр стоял на корме и сноровисто рулил доской, оструганной под весло.

— Давай… — распорядился Шавров.

Красный мешок с трудом подтащили к краю плота и столкнули в воду. Он ушел в глубину сразу и без всплеска. Шавров распрямился и посмотрел на мальчика.

— Что же вы ладонь к голове не приложили? — спросил тот с упреком. — Когда убитых хоронят — военные всегда ладонь прикладывают, я сколько раз видел!

— А умерших? — Шавров попытался уйти от ответа, но из этого ничего не вышло.

— Умерших хоронят под «Вечную память», — серьезно объяснил Петр. — Если верующий был. А когда коммунист — поют «Вы жертвою пали…».

— Ты и это знаешь? — удивился Шавров, запоздало, соображая, почему же он забыл о положенном ритуале, тем более что вода приняла не просто покойника, а товарища по партии и борьбе. И тут же решил, что все сделано правильно, потому что все эти условности хороши и нужны только при стечении народа, а наедине с самим собой они лишь дурной театр, не более. Мальчик же пока усвоил только оболочку действа, она привлекает его своей показной стороной, а сути он не видит, потому что мал. Покойнику это все равно, — жестко сказал Шавров. — А мы с тобой не на митинге. Так что, чем вопросы задавать — ты лучше рули.