Станислав Родионов - Камень Страница 9

Она сразу подобралась. Дрогнул тонкий носик, и взметнулись арочки бровей. Глаза расширились, как всегда, с холодным блеском стекла.

— Сергей Георгиевич, а вы тоже виноваты перед женщиной?

— Я? — удивился он. — Возможно, перед какой-то и виноват…

— Даже не знаете, перед какой?

— Умышленно никому зла не делал, — нетвёрдо сказал он.

Зло женщинам? Бывали ссоры с женой. Бывало, что наказывал дочь. Случалось, что арестовывал преступницу. А зло той, далёкой и опалённой солнцем, утонувшей во времени? И зло ли?

— А неумышленно, Сергей Георгиевич?

— Что-то не понимаю вашего интереса…

— Скрываете?

— Зачем вам это знать?

— Вы меня упрекаете, поучаете, держите за последнюю дуру… А сами?

— Несправедливо женщин не обижал.

— Нет, обижали.

— Кого же? — почему-то тихо спросил он, загодя пугаясь её ответа.

— Меня!

— Что вы говорите…

— Меня вы обижаете все мои двадцать семь лет!

— Я не понимаю…

— У вас колоссальная воля, Сергей Георгиевич, — тоже понизила она голос, приближая лицо.

И Рябинин увидел, что нет в её глазах никакого стеклянного блеска слезы, простые женские слёзы застелили их тончайшей плёнкой.

— При чём тут моя воля?

— За весь наш разговор вы себя ни разу не выдали и не проговорились. Как разведчик. Да вы же — следователь.

— В чём я должен проговориться?

— Посмотрите на этот камень попристальней, Сергей Георгиевич. Его блеск вас не смущает? Не слепит ваши очки? Совесть не жжёт?

— Жанна, опомнитесь…

Она встала и резко пошла по кабинету, найдя простор для такого стремительного шага, что короткие тёмные волосы сыпуче разлетались. Вернувшись, она осталась стоять, теребя ошалевшими пальцами коралловые бусы, которые негромко пощёлкивали.

— Я ждала много лет… Представляла эту встречу. Считала вас благородным человеком… Следователь, в газете о вас писали. Чуткий, сострадательный, вдумчивый психолог… Сами вы не объявились. Испугались. Не поискали меня. Пусть. Но вот я пришла сама пред ваши ясные очи. А вы читаете мне мораль и учите, как жить, притворяетесь, что будто бы ничего не понимаете. Глянула бы на вас мама!

Рябинин тоже встал, чувствуя, что сейчас произойдёт какое-то странное действо, от которого ему нужно защититься, но он не сумеет; вот и очки запотели нервной матовостью; вот и его руки, как и её, не находят себе тихого пристанища; вот и голос сел, как в вату завернулся…

— Глянула бы на вас мама, на испуганного, на жалкого! — уже истерично повторила она.

— Жанна… Я вызову врача…

— А-а-а… Врача. Якобы я сумасшедшая, да?

— Я так не сказал…

— Сергей Георгиевич, я же ваша дочь! Дочь я ваша!

— Вы с ума сошли!

Рябинин влюбился, удивившись сразу всему…

Маше Багрянцевой, которая была такой, а вдруг стала другой, словно её подменили. Лесам и травам, запелёнутым тайным сумраком. Озарённым струям реки, понёсшим вместо частиц глины крупицы золота. Комарам, переставшим нудить и затянувшим что-то весёлое, вроде бы «Пришла любовь, запели радиолы…» И опять Маше Багрянцевой, уже новой, уже подменённой неизвестно кем и как.

Изменились и люди. Начальник партии вдруг заговорил с Машей таким кожаным голосом, что Рябинину хотелось его осадить. Мужчины вдруг начали с Машей пошучивать, а она вдруг стала смеяться — тогда и Рябинин усмехался криво, как одноглазый пират. Мужчины вдруг стали подходить вечерами к её палатке, якобы интересуясь залеганием пород, — Рябинин тогда оказывался рядом и спрашивал, что находится в середине земли. Повариха вдруг стала наливать Маше суп почти без тушёнки — тогда Рябинин не мог есть, намереваясь переложить своё мясо в её миску. А водитель грузовика, интеллигентного вида парень, во время поездок начал сажать Машу в кабину, хотя были и другие женщины — ну, хотя бы томная Люся.

Изменился и Рябинин, впав в странное состояние, когда беспричинный восторг сменялся беспричинной грустью. Говорил он теперь односложно, афоризмами. Выбивая образцы пород, колотил молотком по руке. Путал этикетки — в одном из мешочков начальник партии обнаружил кусок сахара, обозначенный как гнейс. Шурфы рыл долго, а выкопав, стоял на его дне и смотрел в небо. Поубавился аппетит, поприбавилось грусти. Поубавилось сна, поприбавилось радости. Утром он выходил на мокрую от росы траву, как ступал в только что рождённый мир, украдкой смотрел на её палатку, озарённо улыбался и прыгал в остывшие и несущие потоки реки.

В начале августа заболела повариха и уехала на день в поликлинику. Дежурным сделали Рябинина, как самого молодого и неквалифицированного. Предстояло встать пораньше и приготовить кашу. Его сердце обварилось тоской — с кем же она пойдёт в маршрут? Со Степаном Степанычем, пожилым рабочим, вечно смурным мужиком?

В пять утра над водой дрожал розовый туман, застилая тот берег. Рябинин зябко умылся, разжёг костёр и поставил на огонь ведёрную кастрюлю, — как варить кашу, повариха научила. Кашу-то он сварит…

Может быть, с ней объясниться? Мол, я вас люблю… Смешно и старомодно. Простые-то мысли на слова не переложить, а как выразить невыразимое? Разве музыку перескажешь? Поэтому он не любил длиннющих монологов Ромео — стыдно болтать о своих чувствах. Стыдно болтать о том, что должно видеться без слов…

От жаркого огня кастрюля загудела. Он снял крышку и отпрянул — горячий пар шарахнул в лицо, словно взорвался котёл. Рябинин пал на колени и пополз по траве, отыскивая сгинувшие очки. Их нигде не было — значит, они там, в костре. Он пошёл в палатку взять запасные…

Написать ей письмо? Мол, я вас люблю… Тоже ведь болтовня, только на бумаге. А если в стихах? Люди пишут. Хорошие не получатся, а плохие ни к чему. Чиркнуть ей записку на оборотной стороне этикетки для образцов — мол, люблю. Коротко и современно. Но глупо.

Рябинин надел запасные очки и пошёл в палатку поварихи за крупой и солью. Каша варилась в таком порядке рисовая, пшённая, перловая. Сегодня была очередь рисовой. Он отмерил крупы, поддел из стеклянной банки столовую ложку соли и вывалил всё в кипящую воду. Та закрутила рисинки пенным водоворотом. Теперь только помешивай. Рябинин присел на бочонок с капустой…

Спеть ей серенаду под гитару у палатки, благо сквозь брезент слышно дыхание? Например, «Пришла любовь, запели радиолы…» Поют же где-то там. Смешно. Да и голос у него тонкодребезжащий, и гитары нет, и играть он не умеет. И вообще, средневековье.

Рябинин поднялся с бочонка и попробовал кашу. Она была несолёной. Осторожничал он, памятуя о пословице про недосол на столе, а пересол на спине. Пришлось добавить соли и ждать её, уже забулькавшую…

А если к Маше прикоснуться? В любви это можно. Обнять. Поцеловать. Он краснел и оглядывался, будто замышлял коварный разбой.

Каша радостно хрюкнула. Рябинин попробовал её — она была несолёной. Недосол на столе… Он поддел ложку соли и опустил в кастрюлю, которая, как ему показалось, поглотила белый минерал с жадностью, причмокнув.

Умыкнуть Машу? Увезти куда-нибудь в леса и горы. Но они и так в тайге. Тогда в город, в коммунальную квартиру, в комнату, где живёт мама. И на чём умыкнуть? Нет ни коня, ни машины. Не поездом же.

Он ещё раз попробовал кашу — она была так пресна, словно не получила ни крупинки соли. Странное физическое явление. Озадаченный Рябинин присел и всмотрелся в варево — зеленоватая масса утробно почавкивала и пофыркивала. Видимо, без молока рис зеленеет. Но куда девается соль? Рябинин зачерпнул ложку с верхом и сыпанул в кашу. Она проглотила.

А если сделать официальное предложение? Мол, я вас люблю со всеми вытекающими последствиями. Будьте моей женой, чтобы вместе пройти уготованный нам судьбой путь. Но кто он такой? Ни образования, ни специальности, ни заметной мускулатуры… И пути он пока не знал — так, вперёд, в распахнутый мир…

Лагерь просыпался. Туман убегал вниз по реке, и казалось, что его гонит не ветерок, а быстрое течение. Солнце легло на прибрежную гальку, которая блеснула лакированно. Геологи чистили зубы. Рябинин снял с огня кастрюлю и подвесил котёл с чаем — утром больше пили, чем ели.

К столу все шли, подшучивая над новым поваром. Рябинин ошалело раскладывал кашу по мискам…

О том, что исходным сырьём послужил рис, догадаться было невозможно. Плотная, салатного цвета масса походила на расплавленный капрон. Пахла она, или оно, почему-то аммиаком. И всё-таки была несолёной.

Первым взялся за кашу начальник партии. Он коснулся её ложкой, которая сразу же и навсегда прилипла. Начальник потянул ложку на себя. Масса, то есть каша, пошла за ложкой и так шла, пока вся не вытянулась в сарделькоподобную гирлянду. Потом уж и миска оторвалась от стола и повисла на этой перетянутой кишке, тихонько покачиваясь. Все потрясённо смотрели на опыты начальника партии, который, в свою очередь, с ужасом смотрел на резиновый жгут и висевшую миску.