Крис Хендерсон - Бесплатных завтраков не бывает Страница 21

— Нет-нет, ни слова. Ни слова, пока не почувствуешь, что готов. Я буду за тобой присматривать и скажу тебе, когда этот момент наступит.

Я снова кивнул, одной рукой — дрожащей рукой — помахивая ему вслед, а другой — вцепившись а стакан. Странно, как это я его не раздавил. Мгновение мысли мои в панике неслись врассыпную, но я их собрал и выстроил. Я чувствовал злость, тревогу, и одновременно — облегчение. Все, кроме него, я отбросил и поднес стакан к губам. В ту минуту я увидел, как медленно плывет вверх ободок стакана, я вспомнил палец Бада, которым он прикоснулся к моему рту и испугался — не попадет ли вместе с джином ко мне в нутро какая-нибудь зараза?

Минута прошла, я выпил до дна, послав свой испуг подальше и мысленно провозгласив второй тост за здоровье медицинского сословия.

Убив без толку порядочно времени, я решил покинуть бар и заняться делом, то есть поискать Стерлинга. Однако на моем пути стали некоторые обстоятельства. Прежде чем я успел оставить свой пост, всюду, за исключением эстрады в зале ресторана, притушили свет. Я сделал движение, которое усатый бармен истолковал совершенно правильно, прислав мне вторую порцию джина. Я пригубил и повернулся к дугообразному проему между баром и рестораном: интересно же, как в наши дни развлекают посетителей таких мест, как «Голубой Страус».

Оказывается, сентиментальными песенками. Я это понял по фортепианному выступлению — еще до того, как на сцену медленно выплыла певица. Она была высока, может быть, даже слишком высока ростом, слишком гибкая, слишком совершенная. Она была похожа на молодую Бетт Дэвис или Джуди Гарленд, чудом вырвавшуюся из своего времени, остриженную и причесанную по нашей моде, надевшую современный костюм, вставшую на высокие каблуки.

К тому времени, когда она допела, половина публики заливалась слезами, половина — громогласно требовала еще выпить. Я входил в обе фракции. Усач уже наполнил чистый стакан, я перелил его в свой опустевший и швырнул на стойку пригоршню однодолларовых банкнот: знай наших. Когда рукоплескания начали стихать, я опорожнил полстакана.

Свет под потолком стал ярче, начался второй номер. Его я решил не слушать. В конце концов, я тут по службе. Допивая остатки джина за здоровье певицы, я пригляделся и вдруг понял, что это, пожалуй, не столько певица, сколько певец. Вот он, шоу-бизнес. Ну и ладно. Если это радует парней в шикарных «тройках» и заставляет их швырять на эстраду розы, я тем более не в претензии.

Хватит, подумал я, пить на Миллеровы деньги, пора заняться Миллеровым делом. И без всяких околичностей спросил усача, где босс.

— Ральфи?

— Нет. Билл Стерлинг.

— Его еще нет, сэр. Он так рано здесь не бывает.

Интересную жизнь ведут люди, для которых половина двенадцатого — «рано». Должно быть, эта мысль отразилась у меня на лице, ибо усач попросил минутку обождать и направился к телефону в глубине бара, с кем-то поговорил, поглядывая на меня, помолчал и снова залопотал. Не знаю, может, он описывал Стерлингу или еще кому-нибудь мою наружность. Молодой еще: по лицу нельзя пока определить, что он врет. Громким шепотом он спросил:

— Простите, сэр, ваше имя?.. — Да, молодой еще, все впереди.

— Джек Хейджи. Это я звонил днем, но добиться Стерлинга не смог.

Я старательно делал вид, что эти телефонные переговоры меня абсолютно не интересуют и что я увлеченно слушаю «Это должен быть ты». Усач наконец положил трубку, но сразу посыпались заказы, и, лишь смешав несколько коктейлей, он приблизился ко мне:

— К сожалению, сэр, Ральфи сказал, что мистера Стерлинга все еще нет. Он помнит, что вы звонили сегодня, но, к сожалению, ничем не может помочь. Он не знает, где сейчас мистер Стерлинг.

Я выдал ему самую широкую улыбку из серии «конечно-конечно-я-верю-в-твою-брехню», пожал плечами, развел руками и, всем видом своим выражая покорность судьбе, направился к туалетным комнатам. Я надеялся, что усач уже забыл про меня, отвлекшись на других посетителей, и медленно шел через полутемный бар — шел и поглядывал на окружающих. Арка, под которую удалялись парочки, привела бы меня явно не туда. Я побрел в другую сторону, огибая по периметру зал ресторана и шаря глазами в поисках хотя бы намека на кабинет Стерлинга. Ничего похожего.

Судя по словам Беллард, Стерлинг не был гомосексуалистом. То есть не был в Плейнтоне. Известно ведь, что Нью-Йорк заставляет людей менять свои вкусы и привычки.

Но если вдуматься — он, городок этот, где никому ни до кого нет дела, просто-напросто дает людям возможность вольготно чувствовать себя такими, какие они есть, не оглядываться на мнение соседей. Короче говоря, все сваливать на Нью-Йорк — несправедливо.

Интересно, в какой тихой заводи обретается после переезда Мара? Что-то мне не верится в то, что ее голубые глазки наполняются слезами при мысли о всех тех неприятностях, которые она причинила. Это было бы слишком просто.

Оставив на время абстрактные рассуждения, я окидывал каждого встречного беглым, но внимательным взглядом, но никто не был похож на того «первого ученика», каким представал передо мной Стерлинг по рассказам Хью. Обойдя зал ресторана, я направился к туалетным комнатам. При этом я делал вид, что так увлечен пением, что не замечаю стрелок-указателей. Вот и еще один коридор. Аплодируя и улыбаясь, как и все вокруг, я решил свернуть туда — главным образом, для очистки совести. А вдруг? Подойдя поближе к скрытой за портьерой двери, я заметил под отошедшей кое-где фанерой стальной лист. Это добрый знак — какую попало дверь не станут специально укреплять. Если это не вход в офис Стерлинга, то что-то подобное. Я зашарил, ища ручку, но прежде чем успел повернуть ее, передо мной возник какой-то парень с крысиной мордочкой. Обтрепанная шелковая портьера задернулась, заглушив все звуки.

— Далеко собрался?

— Ищу туалет, — ответил я, улыбкой показывая, что не вру.

Продолжая глядеть на меня недоверчиво, он крепко взял меня за плечо и развернул в обратную сторону:

— Вон там, красавчик.

Я обернулся, «заметил» указатель, который так тщательно старался не замечать три минуты назад, и рассыпался в благодарностях, гадая, откуда он свалился мне на голову. Он брел следом, точно больной пес, бубня мне в спину:

— Туда, туда. Только береги задницу.

Я выдавил из себя улыбку и побрел туда, куда тыкал его указательный палец. Вздохнул, поздравив себя с очередной неудачей, и вошел в мужскую уборную. Все было понятно: офис Стерлинга был, благодаря бдительным охранникам, столь же недоступен, как и сам Стерлинг. Ну и ладно. Воспользуюсь удобствами и поеду в свой офис. Там разложу перед Хьюбертом все куски и кусочки — глядишь, он добавит что-нибудь недостающее. Я стоял перед писсуаром, делая свое дело и прикидывал, направить ли мне Хью по следу Стерлинга или пусть займется Миллером, Тут позади открылась дверь.

Я не обратил на это внимания, продолжал опорожнять мочевой пузырь. Я не ждал никаких неприятностей: им просто неоткуда было взяться. Я чувствовал себя в полной безопасности. И совершенно напрасно.

Я еще успел поймать какой-то нехороший звук, но ни на что другое времени уже не оставалось: меня саданули в спину между лопаток чем-то твердым, да так, что я полетел к стене, не успев даже вскинуть руки, и со всего размаху треснулся физиономией о полированную облицовку. Кажется, это был гранит. Потом боль полоснула меня слева под ребрами, потом — под ложечкой и, прежде чем я успел повернуться, меня дернули за левую ногу, одновременно выкрутив ее в сторону. Я упал, ударившись грудью о край писсуара.

Я крутанулся на месте, пытаясь избежать нового удара и разглядеть нападавшего. Это мне не очень-то удалось: нависавший надо мной детина напомнил мне тайфун Годзилья над Токио. На заднем плане торчал тот, с крысиной мордочкой: он выпроваживал из туалета непрошеного посетителя. Я попробовал было чуть приподнять голову, но она подниматься не желала. Вообще, видно было неважно: хлынувшие от боли слезы застилали все. Итак, лежа разбитой щекой на полу, я мог сообщить о нападавшем только одно: он на совесть чистит башмаки.

Потом эти сияющие глянцем утюги поочередно отшагнули назад. Потом что-то мелькнуло передо мной, я зажмурился от острой боли в плече и стал барахтаться на полу, стараясь не обращать внимания ни на нее, ни на кровь, хлынувшую у меня изо рта. Легко сказать. Меня стало выворачивать наизнанку, судорожные спазмы сотрясали все мое тело, причиняя дикую боль. Годзилья, заботясь о том, как бы я не выпачкал ему башмаки, сделал еще шажок назад. О том, что я уползу куда-нибудь, он мог не тревожиться. Деться мне было решительно некуда. Все съеденное мною накануне было аккуратно выложено перед самым моим лицом, а меня продолжало рвать, причем уже непонятно чем. Мой спарринг-партнер, отодвигавшийся от меня все дальше с каждым новым приступом рвоты, проговорил негромко: