Кем Нанн - Оседлай волну Страница 4

Так закончился его первый день в Хантингтон-Бич. К тому времени, как он добрался до своей комнаты, уже стемнело. Если город начинал жить с восходом солнца, то «Меблированные комнаты с видом на море» оживали с закатом. Когда Айк уходил, в доме было тихо, как в морге. Сейчас здесь, судя по всему, происходило нечто вроде вечеринки. Многие двери были настежь распахнуты в коридор с заляпанным линолеумом. Вовсю ревела музыка, которую ему не приходилось слышать раньше, и он принял ее за панк-рок. Когда Айк начал взбираться вверх по лестнице, она водоворотом закрутилась вокруг него. Он прошел сразу к себе в комнату, повалился на кровать и лежал, балансируя на грани сна и яви. Вдруг в дверь постучали. Айк открыл и увидел двух девушек. Одна была невысокая, темноволосая, коротко стриженная. Другая — рослая, статная, со светлыми рыжеватыми волосами до плеч. Говорила только темненькая. Блондинка прислонилась к стене и почесывала ногу. Обе были пьяненькие, веселые, явно дурачились. Хотели узнать, нет ли у него газет. Девушки, казалось, огорчились, когда он ответил «нет». Темненькая просунула голову в дверь и оглядела комнату. Спросила, не алкаш ли он. Айк опять сказал «нет».

Девушки, хихикая, ушли. Айк закрыл дверь и пошел в ванную. Лунный свет, проникавший сквозь маленькое прямоугольное окошко, растекался по фарфоровым поверхностям и серебрился на зеркале. Айк смог увидеть свое мутное отражение, но ему трудно было узнать в нем себя: оно изменяло форму, менялось выражение лица, и под конец он даже уже не был уверен, его ли это отражение. Ему пришло на ум, что чувство, которое он испытывает перед этим темным зеркалом, сродни тому чувству, что вызывало в нем всеподавляющее молчание пустыни. Айк резко отвернулся с бешено колотящимся сердцем и стал смотреть во двор, на судорожно дергавшуюся в лунном свете нефтекачалку.

Глава четвертая

Он потерял еще день, околачиваясь возле дома Адамсов: ему все казалось, что кроме старухи там должны жить и другие люди. Оказалось, что «X» означало «Хейзел», и вдова Хейзел Адамс жила одна. У нее были сын и дочь. Сын жил в Талсе, штат Оклахома, а дочь — в Чикаго; они никогда не звонили. Айк узнал все это потому, что оказался рядом, когда миссис Адамс упала со своей трехколесной электрической тележки. Она возвращалась с рынка и, пытаясь вырулить на подъездную дорожку, завалила ее набок. Айк, увидев это, перебежал улицу, чтобы помочь. Старушка осталась цела и невредима и пригласила его на кусочек бананового пирога. Тогда-то он и узнал о ее семье. Старой миссис Адамс, как оказалось, страшно не хватало тепла. Целыми днями думала она о своем покойном муже, о дочери, которая все не звонила, о сыне, которого столько лет не видела, и пекла, и пекла банановые пироги для гостей, которые все не приходили. Она говорила о шуме, загрязнении воздуха, о том, что небо сейчас стало как кофейная гуща, что дети из начальных классов курят коноплю и занимаются рукоблудием под кустами у нее во дворе, предостерегала Айка, чтобы он не вздумал ловить попутки на прибрежном шоссе…

Она пригоршнями бросала в него омерзительные истории. Есть бандиты-панки, говорила она, вечно под кайфом от своей «дури» и непотребной музыки, которые ловят в переулках молоденьких девушек или таких вот парнишек, как он, и заставляют их вырезать у себя на руках и ногах свастику, а иногда жгут их огнем.

Айк сидел и слушал. Он смотрел, как уходит в небытие еще один день, тая вместе с солнцем по ту сторону старинной темной столешницы.

В тот вечер Айк возвращался домой в глубочайшем унынии. Он так ничего и не узнал. Все сбережения уйдут на нездоровую пищу и неряшливую комнату. Поездка в Хантингтон-Бич станет чем-то вроде нелепого отгула, а затем пустыня вновь призовет его. Уж это наверняка, здесь он явно не на месте. Да, дело продвигалось куда медленнее и труднее, чем он предполагал. Это был не Сан-Арко, и даже не Кинг-Сити.

Айк обнаружил маленькое кафе напротив пирса, странное место, которое облюбовали и байкеры, и серферы. Зайдя внутрь, они садились по разные стороны зала и разглядывали друг друга поверх белых кофейных кружек. Кафе заставляло его нервничать. Он ясно чувствовал, что не принадлежит ни к той, ни к другой компании, но там было очень легко подслушивать чужие разговоры и еда была дешевая. Именно в этом кафе пришла первая удача.

Это было его пятое утро в городе, и опять Айку было нелегко вытащить себя из постели, подавить растущее желание плюнуть на все и уехать, признать, что поездка была блажью и тот парень в «Камаро» был прав. Но он каждый раз перебарывал в себе это желание, при первых лучах солнца тащил себя за уши из постели, потом вниз, к океану, и — в кафе. Айк пытался уловить слово, имя — что угодно. И случилось так, что он нашел имя. Он только что прикончил свой кофе и выпечку и пошел отлить. Айк стоял у писсуара, придерживая рукой свое хозяйство и рассеянно читая непристойности, «украшавшие» стены, как вдруг его взгляд наткнулся на два слова: Хаунд Адамс. Буквы были нацарапаны на металлической перегородке, отделяющей уборную от раковин. Больше ничего, одно только имя.

Правду сказать, это было немного, но когда Айк вышел из кафе и перешел улицу, лоб у него был мокрый от пота. Увидеть это имя где-то еще помимо клочка бумаги означало, что Хаунд Адамс и в самом деле существует на свете. Он шагал по дощатому настилу, направляясь на пирс, и вдруг его осенило: что, если заняться серфингом? Не то чтобы научиться классно кататься, а так, только держаться на волнах. В этом был смысл. Он слишком далек от всего, что происходит на пирсе, болтается по пляжу в городской одежде и при этом не работает. Айк пытался подобраться поближе к выходящим из воды людям, но он слишком привлекал к себе внимание, на него постоянно оборачивались. Но если он, как и они, будет в воде с доской и со всем, что нужно? Да, черт возьми. Тут было над чем подумать.

Айк размышлял все утро, разглядывая, как образуются и исчезают маленькие «барашки». Идея нравилась все больше, а в конце концов он признался сам себе, что серфинг привлекает его не только тем, что позволит подобраться ближе к месту действия. Нечто заманчивое было в самой форме и движении волн, в их глянцевой изумрудной поверхности, будто отороченной серебром в лунном свете. Среди них можно заблудиться, думал он, представляя прохладные зеленоватые гроты, вырубленные в пространстве какой-то текучей сферы. Эти образы наполнили его восторгом, и он торопливо зашагал домой, по-новому глядя на многочисленные магазины, торгующие снаряжением для серфинга, на новые доски за зеркальными витринами, которые казались теперь яркими разноцветными леденцами.

Ночью он снова думал об этом. Вспоминал, как попытался проехаться на своем «Харлее», как лежал под палящим солнцем, а из его ноги натекла на гравий темная лужа, пока Гордон бегал за пикапом. С тех пор Айк ничем подобным не занимался, но ведь здесь нет никаких механизмов, только доска и волны.

Это была долгая ночь, полная грез и полудремы, хотя стены его комнаты сотрясались от музыки, а внизу поскрипывала качалка. Внезапно им завладела новая, тревожная мысль. Айк вдруг понял, что будет означать, если он сдастся и, растратив все деньги, с позором вернется в Сан-Арко. В этом городе он чувствовал энергию, какой никогда не ощущал в пустыне. Воздух был наполнен неутоленными желаниями. Он слышал, как тусуется молодежь по вечерам, видел, как в тени пирса на песке совокуплялись парочки. Девушки с пляжа теперь улыбались ему. И ему не хотелось уезжать. Айк думал о магазине своего дяди, о расхлябанной двери с москитной сеткой и музыке, лившейся из репродуктора на гравийную дорожку, — одна песня кантри за другой, протяжные и унылые, как ветер на окраине Кинг-Сити или безлюдная горная гряда. Ему вдруг показалось, что теперь он, возможно, понял нечто важное о матери, которая ушла рука об руку с заезжим хлыщом, купившись на его посулы.

Они перебрались в пустыню, в дом его бабушки, потому что мать заболела и ей нужно было где-то отлежаться. Что было до этого, он почти не помнил — мелькали смутные образы бесчисленных квартир и дешевых мотелей. Гордон как-то говорил ему, что она пробовала торговать недвижимостью или еще какой-то херней в этом роде. Айк этого не помнил. В памяти остался лишь старый обветшалый «универсал», в котором они жили какое-то время. Больше же всего он помнил ожидание. Там, в собачьей конуре на колесах, в бесчисленных конторах, в чужих домах… Все места, где приходилось ждать, имели для него нечто общее: жара и духота, вонь от полной раздавленных окурков пепельницы и кондиционеров. Он мог выносить это ожидание, потому что рядом была Эллен. Она сидела с ним, веселила играми собственного изобретения. Выходки сестры доводили взрослых до белого каления. Это у нее потрясающе получалось. Ей, как он думал, ждать было легче. Но потом в пустыне стало, наоборот, труднее. Он помнил, как она кружила по пыльному двору за магазином, словно посаженная в клетку кошка, и говорила, что надеется, что эта женщина умерла, хахель наверняка бросил ее и она вконец спилась в какой-нибудь сраной гостинице. Это было после того, как они поняли, что она не вернется. Эллен так и не простила этого матери. Она не простила ей Сан-Арко. «Самая что ни на есть дыра, — говорила она, — самое-рассамое гребаное болото, где только можно завязнуть».