Виктория Платова - Ужасные невинные Страница 68

– Значит, твоя мамахен ненавидит имя Дэн, а ты… Ты ненавидишь свою мамахен. Так?

Йес! – Моя грошовая проницательность так радует соплячку, что она едва не хлопает в ладоши. – Ты прав! Ты прав! Дружок Дэн – умный парень! Я ненавижу свою мамахен, а она ненавидит имя Дэн. Всех злодеев в ее книгах зовут Дэнами. Всех маньяков.

– Твоя мать пишет книги?

– Ага. Она – сочинительница crimi. Она – писака!

– A crimi?..

– Crimi – это криминальные романы. Анна Брейнсдофер-Пайпер – автор криминальных романов. Никогда не слыхал?

– Нет.

– Ты не читаешь crimi?

– Нет.

– Может, все-таки перепихнемся?

– Нет.

– Брейнсдофер – фамилия ее первого мужа. Немца. Пайпер – фамилия ее второго мужа. Швейцарца. Оба уже умерли. И оба от сердечного приступа. Это она их угробила, я почти уверена. Угробила. Отравила.

– А Дэн?

– Я не знаю, кто такой Дэн. Но думаю, это тот, кого она когда-то любила. До немца и швейцарца. И до моего папаши-мудака. Предложение отсосать все еще в силе. Подумай как следует.

– Сколько тебе лет, прелестное дитя?

– Через полгода исполнится шестнадцать. А что? А как я выгляжу?

– Как мудачка.

– Ха-ха!..

Соплячка поднимается на цыпочки и целует меня в щеку, я же думаю лишь о том, как бы не подхватить герпес.

– Мы сейчас прыгнем в bus, который называется «Арланда Экспресс», и через двадцать минут тормознемся в центре. Потом ты немного побудешь моим дружком, а потом, если захочешь, я покажу тебе Стокгольм.

– Не захочу.

– Тогда я могу показать тебе свой трусняк. Розовый шелк, тонюсенький-тонюсенький, и кружавчики…

– Заткнешься ты или нет?

– Тебе что, не нравятся девичьи трусики? Может, ты гомик?

– Я не гомик, но боюсь, что именно твой трусняк удовольствия мне не доставит.

– Не будь таким скучным, Дэн! – тормошит меня соплячка. – А то я не верну тебе паспорт. И сдам тебя копам как педофила-извращенца.

– Чтоб ты сдохла! – вполне искренне говорю я.

– Вот и ты… Ты тоже мне нравишься!.. Оч-чень. Ты чумовой парень, Дэн!..

До автобуса с названием «Арланда Экспресс» нам с соплячкой добраться не суждено. Не сегодня. Не в этот раз. Не в этой жизни.

Все из-за Анны Брейнсдофер-Пайпер, сочинительницы crimi.

Она перехватывает нас у чисто вылизанной, почти стерильной платформы. Билли – вот кто проехался бы по сочинительнице, по ее роскошной груди; скатился бы на сноуборде, заложил бы вираж на роликовых коньках, взлетел бы на дельтаплане, как взлетают с холма – со свистом и гиканьем. Когда-то Анна Брейнсдофер-Пайпер была чертовски красива. Она и сейчас красива, большая грудь ее нисколько не портит. И ничего кровожадного в ее холеном печальном лице нет.

Анна Брейнсдофер-Пайпер похожа на кого угодно, но только не на отравительницу.

Впрочем, на сочинительницу crimi она тоже не похожа.

Анна Брейнсдофер-Пайпер могла бы ухаживать за лежачими больными, читать им Ремарка, поправлять подушки, перестилать простыни: увидеть перед смертью ангельское лицо Анны Брейнсдофер-Пайпер – дорогого стоит. Анна Брейнсдофер-Пайпер могла бы ухаживать за животными, не крупными – мелкими. За цыплятами. Да, цыплята определенно подойдут. Анна Брейнсдофер-Пайпер могла бы ухаживать за детьми, ставить в духовку печенье с марципанами, вырезать фигурки из бумаги, готовить омлет из шести яиц, готовить сотэ из баклажанов, готовить девочек к инициации, любая девочка мечтала бы о такой красивой, такой печальной, такой справедливой, такой всепонимающей наставнице.

Любая.

Кроме соплячки, дочери Анны Брейнсдофер-Пайпер.

– Какого хера? – орет соплячка, стоит Анне Брейнсдофер-Пайпер приблизиться к нам. – Какого хера ты сюда приперлась? Как ты узнала?

– Я звонила бабушке в Москву. Она сказала, что сегодня ты должна прилететь…

Анна Брейнсдофер-Пайпер выглядит виноватой, низкий глухой голос приятного тембра тоже полон вины. Мне хочется врезать соплячке так, чтобы мой собственный кулак застрял у нее в трахее, но вместо этого я покровительственно обнимаю мудаковатую дочь Анны Брейнсдофер-Пайпер за плечи. В глазах сочинительницы crimi все должно выглядеть интимно. Эротично. Недвусмысленно. Я на ее стороне, я переметнулся на ее сторону, как только увидел Анну Брейнсдофер-Пайпер, но мой паспорт… Он пока на стороне соплячки.

Сочинительница понижает и без того низкий голос до трагического шепота: это шведский шепот, насколько я могу судить.

– Говори на русском! – требует соплячка. – Дэн не знает шведского. И мне не хотелось бы, чтобы он думал, что моя мать обсирает моего дружка… Да, Дэн, познакомься. Это – моя мамахен. Анна Брейнсдофер-Пайпер, писака. А это – Дэн. Мой дружок. Я с ним сплю. И он замечательный.

– Катя! – большегрудая красавица морщится, как от зубной боли. – Ну что ты такое говоришь, деточка!..

– Ты на тачке?

– Господи, ну конечно…

– О'кей. Мы хотели добираться на автобусе, но раз уж ты приехала… Пожалуй, мы поедем с тобой.

– И он тоже? Этот твой… Дэн?

– У тебя есть возражения?

– Нет… Поедемте… дети.

Дети. Гы-гы, бу-га-га, нахх!.. На то, как с губ Анны Брейнсдофер-Пайпер слетает имя Дэн, стоит посмотреть. Еще не мешало бы продавать билеты на это зрелище, на этот аттракцион. Лягушонок не солгала мне: между именем Дэн и Анной Брейнсдофер-Пайпер существует незримая связь, многолетняя связь, покоящаяся сейчас под слоем губной помады. Стоило только соплячке произнести имя Дэн, как она (губная помада, а вовсе не Анна Брейнсдофер-Пайпер) моментально съежилась, сбилась в комочки и даже поменяла цвет: с темно-вишневого на телесный. Теперь мне легко представить сочинительницу crimi без макияжа, с молодой, а не просто холеной кожей. С губами, которых касались губы человека по имени Дэн; память об этих прикосновениях ни одной помадой не замажешь.

Мы идем к стоянке – Анна Брейнсдофер-Пайпер чуть впереди, я с Лягушонком – метрах в тридцати от нее. У Анны Брейнсдофер-Пайпер отличная фигура. У нее красивое лицо, роскошная грудь, блестящие волосы (темно-каштановые с легкой проседью), что ж, я могу понять ее первого мужа. Немца. И ее второго мужа. Швейцарца. И нынешнего – мудака шведа, отца Лягушонка. Именно он и метал икру, меланхолично думаю я, именно он и произвел Лягушонка на свет. Потому что представить, что между красавицей Анной и Лягушонком существует родственная связь, невозможно.

– Не пялься, – шипит соплячка. – Не пялься на мою мамахен.

– Я не пялюсь.

– Тем, кто пялится на нее, бывает очень плохо.

– Да неужели!

– Ага. Мой прошлый дружок… Прошлый Дэн… Попробовал подбить к ней клинья.

– И что?

– А то, что теперь он сидит в тюряге. И это я его туда запихнула. Я!..

Я снова обнимаю соплячку за плечи, я прижимаюсь к ней, я почти касаюсь губами ее уха, от которого едва слышно попахивает мокрым песком и разложившимися водорослями:

– Что, сдала его копам как педофила-извращенца? Наплела, что он хотел изнасиловать тебя? Склонял к оральному и анальному сексу?

– Ты как в воду смотришь, Дэн! – лыбится соплячка.

– И они поверили в это?

– Достаточно того, что мой папаша поверил. А мой папаша – очень влиятельный мудак. И он терпеть не может русских. Русских парней. А ты ведь русский парень. Я еще в самолете это поняла.

– Чтоб ты сдохла!..

– Хи-хи! Какой ты милый, Дэн!.. И твой паспорт у меня. И ты ни слова не знаешь по-шведски. Помни об этом.

…Исходя из прикида Анны Брейнсдофер-Пайпер, исходя из рассказов соплячки о влиятельном мудаке папаше, я ожидаю увидеть лимузин с личным шофером (негром, латиносом, на худой конец – китайцем). Но вместо лимузина моим глазам предстает компактный и вполне демократичный «Пежо», единственное отличие которого от всех других, виденных мною «Пежо», – стеклянная крыша. Ни одного негра, латиноса или китайца в радиусе ста метров не просматривается. Следовательно, роль личного шофера – моего и Лягушонка – будет исполнять сама Анна Брейнсдофер-Пайпер.

Так и происходит.

Сочинительница устраивается на шоферском сиденье, мы с соплячкой занимаем места сзади; моя правая рука занимает место на плечах соплячки; левая рука соплячки занимает место у меня в паху, – мизансцена почти классическая, с нее начинается большинство триллеров, ею же заканчивается большинство мелодрам. Прежде чем тронуться с места, Анна Брейнсдофер-Пайпер несколько секунд изучает нас в зеркале заднего вида. Я хотел бы ободряюще улыбнуться Анне, но… отвожу взгляд и тычусь губами в ухо соплячки. Запах мокрого песка, запах разложившихся водорослей никуда не делся, не ушел, и есть смутное подозрение, что выбивать этот песок изо рта и вытягивать эти водоросли из волос я буду еще очень долго.

– …Вы не возражаете?

Анна Брейнсдофер-Пайпер жмет на кнопку магнитолы, я ожидаю услышать что-нибудь умиротворяюще-классическое, что-нибудь для перестилания простыней, читки Ремарка, размышлений о душе, что-нибудь воняющее высокоморальным хосписом или экскурсией в костел – ничего подобного.