Александра Маринина - Смерть ради смерти Страница 11

– Чудесно, – широко улыбнулся Миша. – А разве с Ольгой Михайловной, с вашей женой, вы ни разу не говорили об усыновлении?

– Но при чем здесь это? – возмутился Павел. – Не хотите ли вы сказать, что я… что мы сами…

От волнения и гнева он стал запинаться и никак не мог подобрать нужные слова.

– Ни в коем случае, Павел Викторович. Я только хочу вам показать, что, отвечая на вопросы, вы заранее загоняете свои воспоминания в определенные рамки. Я спрашиваю: «С кем?», а вы в своем воображении рисуете образ злодея в лохмотьях или шпиона в темных очках и, не найдя такового, смело отвечаете мне: «Ни с кем». А это неправильно. В худшем случае, вы должны будете мне ответить: «Ни с кем, кроме…», а в лучшем – просто перечислить мне этих «кроме». Понятно? Давайте забудем все, что было раньше, и начнем сначала. И не надо пытаться оценивать каждого человека, о котором вы вспоминаете, прежде чем ответить. Позвольте это сделать мне самому. Итак, Ольга Михайловна…

Через несколько минут она неуверенно сказала:

– Может быть, врач. Знаете, врач-окулист. У Димы сильная близорукость, и когда я привела его к окулисту, она спросила, нет ли близорукости у меня. Я поняла, что должна ответить не про себя, а про Верочку, у той было прекрасное зрение, и я смело сказала, что близорукости у меня нет. Тогда она спросила про отца. А про него-то я совсем ничего не знаю. Видно, врач заметила, что я смутилась, отправила Диму в коридор и прямо спросила у меня: «У мальчика отец не родной?» Пришлось признаться, я не взяла на себя смелость рисковать здоровьем ребенка. Скрою, скажу, что отец родной и никакой близорукости у него нет, или, наоборот, есть, а у парня какую-нибудь болезнь заподозрят несуществующую, а ту, которая есть, проглядят.

– Очень хорошо, – обрадовался Миша. – Вот видите, что получается, когда не сковываешь себя предварительно поставленными рамками. Когда это случилось?

– Года три назад. Да, правильно, Димочке было двенадцать лет.

Миша записал номер поликлиники и фамилию врача.

– Давайте еще подумаем, – попросил он. – Еще небольшое усилие, и на сегодня закончим.

Но в этот день они так больше ничего и не вспомнили. Когда за Красниковыми закрылась дверь, Ольшанский приветливо улыбнулся Мише.

– Ну и молодец же ты, старлей, я прямо любовался, глядя, как ты работаешь. Тебе бы не опером, а следователем быть. Может, сменишь квалификацию, а? Погоди минут десять, я сейчас вынесу постановление о выемке медицинской карты и поедем в поликлинику, поговорим с этим окулистом.

Через час они входили в просторный вестибюль детской поликлиники. За мучительные усилия в первой половине дня они были вознаграждены тем, что нужная им врач Перцова оказалась на работе.

– Да, Дима Красников стоял у меня на учете, – подтвердила она, достав пачку карточек из картотечного ящика. – Я подозревала, что его близорукость может быть следствием предрасположенности к диабету. Видите, у меня стоит «диабет» и знак вопроса.

– А почему знак вопроса? Разве не удалось выяснить это до конца? – поинтересовался Ольшанский.

– Видите ли, диабет очень часто передается по наследству. Я спросила у матери, но она диабет по своей линии отрицает, – ответила Перцова, глядя в карточку. – А вопрос с отцом остался открытым, у меня написано: об отце сведениями не располагает.

Миша в это время пролистывал амбулаторную карту Димы Красникова. Анамнез почему-то не собирал никто из врачей, кроме окулиста, и в карте было записано в точности то же самое, что говорила им Перцова, глядя в контрольную карточку: по линии матери такие-то и такие-то заболевания, сведениями об отце не располагаем.

Выйдя из поликлиники, Ольшанский устало пошевелил плечами, не доведя движение до конца и так и не расправив их. Он ужасно сутулился при ходьбе.

– Не попали, – констатировал он. – Лыков совершенно определенно знал, что у мальчика приемными являются оба родителя. А Перцова этого не знает. Она считает, что у Димы мать все-таки родная. Но ты нос не вешай, старлей. Ты этим Красниковым мозги сегодня на правильную волну настроил, глядишь, они чего и вспомнят. А насчет моего предложения подумай. Из тебя отличный следователь выйдет, ты с людьми умеешь разговаривать, не то что я. Раньше мне Володька Ларцев сильно помогал в этом, я самые трудные допросы на него спихивал, вот мастер был – экстра-класс. И ты таким станешь, попомни мое слово. Мне бы в помощь тебя да Настасью, я бы весь преступный мир на уши поставил, – вдруг расхохотался он. – Слушай, а чего это она меня избегает? Не любит, что ли? Все по телефону да по телефону, не приедет никогда сама.

– Что вы, Константин Михайлович, Анастасия Павловна вас очень уважает и ценит чрезвычайно высоко, – осторожно выбирая выражения, произнес Доценко, внутренне сжавшись. Он прекрасно знал, что Каменская его терпеть не может, а после истории с Ларцевым еще и побаивается.

Ольшанский остановился на перекрестке, ожидая зеленый сигнал светофора. Миша стоял сзади, у следователя за спиной, и не видел выражения его лица. Внезапно Константин Михайлович обернулся и взялся рукой за отворот модной Мишиной куртки.

– Слушай, старлей, у меня с Каменской все счеты позади. Она умная девка, голова у нее работает как часы, а характер – не хуже моего. Если она считает, что в истории с Ларцевым есть моя вина, – пусть считает, я спорить не стану. Вина действительно есть. Но обсуждать эту историю я не намерен ни с ней, ни с кем бы то ни было другим. А вот для дела будет лучше, если мы с ней будем дружить. Пусть перестанет меня сторониться, передай ей, ладно?

– Я передам, Константин Михайлович, – уже спокойно ответил Доценко. – Я думаю, она будет рада это услышать. Она действительно побаивается с вами общаться, вы бываете иногда излишне резки.

– Ох ты, батюшки! – рассмеялся Ольшанский. – Какие нежности! А ты, старлей, молодец, аккуратно выражения выбираешь. Она, небось, говорила, что я хам первостатейный. Ну, говорила?

– Нет, – мягко улыбнулся Миша, – я никогда не позволяю другим перевирать показания и сам этого не делаю. Она сказала именно то, что я вам передал: вы иногда бываете излишне резки.

– Тебя с толку не собьешь, старлей, – удовлетворенно произнес Ольшанский, – ты с виду конфетный, а на зубах железный. Думай, думай над моим предложением, не забывай то, что я тебе сказал. И вот что еще. Завтра 19 января, Крещенье, моя жена блины будет печь. Придешь? Девчонок моих посмотришь, они у меня уже большие, но забавные до ужаса.

– Это неожиданно, – снова улыбнулся Миша, – но приятно. Я сделаю все возможное, чтобы отменить то, что уже запланировал на завтра.

– Вот это высший пилотаж, – очень серьезно сказал Константин Михайлович. – Тебе, старлей, цены нет. Тебя в Дипломатической академии, случаем, не обучали?

– С чего вы решили?

– Ну ты меня совсем-то за придурка не считай, – почти обиделся следователь. – Хочешь, я переведу то, что ты мне сейчас сказал? Твою мать, старый козел, ты что же, думаешь, у меня на завтрашний день других дел нет, кроме как блины с тобой кушать? Да у меня, молодого и резвого, все вечера на месяц вперед распланированы, и завтра я тебе скажу с сожалением в голосе, что, несмотря на все мои старания, часть нужных и важных дел, назначенных на вечернее время, мне отменить не удалось, если ты своими куриными мозгами допереть не можешь, что я к тебе на блины не пойду, даже если буду со скуки и безделья подыхать, потому что блины твои и девчонки твои, недомерки, мне, молодому и резвому, не интересны. Ну как, дословно перевел или с литературными вольностями?

– У вас получился перевод с английского на китайский, – засмеялся Миша, внутренне опять сжавшись. Да, следователь Ольшанский язык в узде не держит, не задумываясь ставит людей в сложное и неприятное положение. Немудрено, что Анастасия Павловна его не любит и общаться с ним не хочет.

– Почему именно с английского и именно на китайский?

– А потому, что при переводе с английского на китайский происходит приращение объема текста примерно в восемь раз. Английский язык очень емкий, а китайский – сложный, витиеватый, с множеством дополнительных определений. Я вам сказал ровно шестнадцать слов, а в вашем переводе сколько?

– Ладно, выкрутился, – махнул рукой Ольшанский. – Голыми руками тебя не возьмешь. Тебе в какую сторону?

– Я на работу вернусь, так что мне на Серпуховскую линию надо.

– Тогда поехали вместе по Кольцевой, я на «Павелецкой» выйду, а ты на «Серпуховской» пересадку сделаешь.

Они вместе двинулись к зданию метро. Уже давно стемнело, с неба сыпались крупные хлопья мокрого снега. Миша Доценко шел с непокрытой головой, и белые хлопья облепили седой шапкой его тщательно подстриженные и уложенные черные волосы. Ольшанский шел ссутулившись, засунув руки глубоко в карманы пальто и натянув на голову капюшон. Всю оставшуюся дорогу они устало молчали.