Жан-Клод Иззо - Мертвецы живут в раю Страница 15

- Когда-то давно я обозвал тебя испашкой. Я ошибался. Ты просто мразь.

И прежде чем он успел среагировать, я ударил его кулаком в лицо. Он свалился на какой-то жалкий кустик роз. Я спокойный и невозмутимый подошел к нему.

- Вставай, мразь.

Едва он поднялся, я врезал ему левой в живот, а правой — в подбородок. Он снова рухнул на розы. Лола потушила сигарету. Она подошла ко мне.

- Убирайся! И никогда сюда не приходи.

Эти слова я всегда помнил. Остановившись у входа в домик, я не выключил мотор. Лола посмотрела на меня, потом молча вышла из машины. Я последовал за ней. Она сразу пошла в ванную. Я услышал, как полилась вода. Я налил себе виски, после чего разжег огонь в камине. Она вышла в желтом халате. Она взяла рюмку и бутылку виски, затем пододвинула к камину надувной матрац и села у огня.

- Тебе надо бы принять душ, - сказала она, не оборачиваясь. — Отмыться от смерти.

Мы пили долгие часы. В темноте Не разговаривая, подкладывая дрова в огонь и заводя пластинки Пако де Лусиа, Сабикас, Джанго Потом Билли Холлидей, полное собрание записей Лола прижалась ко мне Тело ее было теплое, но она дрожала

Ночь подходила к концу. К тому часу, когда демоны начинают свой танец. Потрескивал огонь Тело Лолы, о нем я мечтал годами. Наслаждение было под руками Ее крики леденили мне кровь В тело словно вонзались тысячи ножей. Я повернулся к огню. Я раскурил две сигареты и одну протянул ей

- Ты как? - спросила она.

- Хуже быть не может. А ты?

Я встал, натягивая брюки Я чувствовал на себе ее взгляд все то время, пока одевался. На миг я увидел ее улыбающейся Улыбкой усталой. Но не печальной.

- Это отвратительно, - сказал я

Она встала и подошла ко мне, голая, ничуть не стыдясь Ее поступок был нежен Она положила ладонь мне на грудь. Ее пальцы обжигали. Я испытал такое чувство, будто она меня клеймит На всю жизнь

- Что ты теперь будешь делать?

Мне нечего было ответить на ее вопрос Я не имел ответа.

- То, что может делать полицейский.

- Это все?

- Это все, что я могу делать.

- Ты можешь сделать больше, если хочешь. Например, спать со мной.

- Ты сделала это ради этого?

Я не заметил, как получил пощечину. Она влепила ее от всего сердца.

- Я не занимаюсь ни обменом, ни торговлей. Я не занимаюсь шантажом. Я не торгуюсь. У меня нет выбора. Да, ты можешь так говорить, это от-вра-ти-тель-но.

Она распахнула дверь. Она смотрела мне прямо в глаза. Я почувствовал себя жалким По-настоящему. Мне было себя стыдно. В последний раз я видел ее тело Ее красоту. Я понял, что теряю, когда дверь с треском захлопнулась за мной:

- Убирайся прочь!

Она прогнала меня, во второй раз

Я сидел на кровати. И листал книгу Кристиана Дотремона, которая лежала поверх других книжек и брошюр, засунутых под кровать. «Дворец чемоданов». Этого автора я не знал.

Лола обводила желтым фломастером отдельные фразы, целые стихотворения.

Случается мне не стучать в твое окно Не отвечать на твой голос Не двигаться навстречу твоему жесту Оттого что мы можем жить Только в море, которое замерзло{Подстрочный перевод.}.

Вдруг я ощутил, что вторгся в чужую жизнь. Я робко положил книгу на место. Мне надо было уходить. Я в последний раз окинул взглядом спальню, потом гостиную. Я никак не мог понять, в чем дело. Все было в безупречном порядке, пепельницы чистые, кухня прибрана. Все выглядело так, как будто Лола вернется с минуты на минуту. Но все было так, как будто она уехала навсегда, наконец-то освободившись от груза всей той ностальгии, что обременяла ее жизнь: от книг, фотографий, безделушек, пластинок. Но где была Лола? Будучи не в состоянии ответить на этот вопрос, я полил базилик и мяту. С нежностью. Ради любви к запахам. И к Лоле.

На гвозде висели три ключа. Я их проверил. Два ключа от двери и один от почтового ящика, вероятно. Я закрыл квартиру и сунул ключи в карман.

Я прошел мимо старой «Шарите», незавершенного шедевра Пьера Пюже. Старая богодельня в прошлом веке давала приют больным чумой, в начале этого века нищим, потом всем тем, кого немцы выгнали из дома после приказа о сносе квартала. Она видела много страданий. Теперь она была как новенькая, прекрасная в своих линиях, что подчеркивалось розовым камнем. В зданиях разместилось несколько музеев, а в большой больничной церкви - выставочный зал. Тут был книжный магазин и даже кафе-кондитерская-ресторан. Все, кто в Марселе считал себя интеллектуалами и художниками, приходили сюда показаться почти также регулярно, как я отправлялся на рыбную ловлю.

Здесь состоялась выставка Сезара, этого марсельского гения, который добился успеха, создавая свои «компрессии» черт знает из чего. Эти «скульптуры» марсельцев забавляли, а мне они были противны. Притекали туристы. Целыми автобусами. Итальянцы, испанцы, англичане, немцы и японцы, конечно. Столько пошлости и дурного вкуса в месте, чья история полна трагизма, мне казалось символом этого «конца века».

Марсель был захвачен парижским идиотизмом. В мечтах он видел себя столицей. Столицей Юга. Забывая, что столицей его делало то, что Марсель был порт. Перекресток, на котором сходились и смешивались все народы. Испокон веков. С того дня, как Протис ступил на берег. И взял в жены прекрасную Гиптис, лигурийскую принцессу.

Джамель шел вверх по улице Родийа. Он застыл на месте, удивленный, что наткнулся на меня. Но ему не оставалось ничего другого, как продолжать идти в мою сторону. Вероятно, надеясь, но не веря в то, что я его не узнаю.

- Как дела, Джамель?

- Да так, месье, - еле слышно пробормотал он.

Он бросал взгляды направо и налево. Я знал, что было большим позором, если тебя увидят разговаривающим с легавым в штатском. Я взял его за руку.

- Пошли, я тебя угощаю.

Движением подбородка я указал ему на бар «Тринадцать углов», чуть ниже по улице. Это была моя «столовая». Комиссариат находился в пятистах метрах, вниз от пассажа «Тринадцать углов», на другой стороне улицы Сент-Франсуаз. Я единственный из полицейских, кто ходил в этот бар. Другие, смотря по их симпатиям, привыкли бывать чуть ниже, на улице де л'Эвеше или площади Труа-Кантон.

Несмотря на жару, мы сели внутри. Чтобы укрыться от посторонних взглядов. Анж, патрон, принес нам два пива.

- Ну, что с мопедом? Ты его спрятал?

- Да, месье. Как вы сказали. (Он сделал глоток, украдкой взглянул на меня.) Слушайте, месье. Мне они уже задали кучу вопросов. Я должен начать все сначала?

Теперь удивился я.

- Кто «они»?

- Ты разве не полицейский?

- Я задал тебе вопрос или нет?

- Другие.

- Какие «другие»?

- Ну, другие. Те, кто его пристрелил, вот кто. Я даже испугался. Они сказали, что могут меня забрать за соучастие в убийстве. Из-за мопеда. Его, правда, пришил тот тип?

Мне вдруг стало жарко. Значит, они знали. Закрыв глаза, я пил пиво. Я не хотел, чтобы Джамель заметил мое волнение. Пот ручьем катился у меня по лбу, по щекам и по шее. Они знали. Я содрогнулся, лишний раз повторив себе это.

- Кто был этот тип?

Я открыл глаза. Я заказал себе еще кружку. Во рту у меня пересохло. Мне очень хотелось рассказать о нем Джамелю; рассказать про Маню, Уго и меня. Историю трех друзей. Но из этой истории, которую я мог ему подать под любым соусом, он запомнит только Маню и Уго, не легавого. Легавый олицетворял собой все то, что вызывало у него отвращение. Не просто несправедливостью, а лишь своим существованием.

Полиция — машина, фабрика чудаков,

Уполномоченных справедливостью,

На которую мне нассать, -

орала NTM - команда рэперов из Сен-Дени. Это был хит у пятнадцати-восемнадцатилетних ребят из пригородов, несмотря на бойкот большинства радиостанций. Потому что ненависть к легавому объединяла молодых. Надо признать, что мы не помогали им составить о нас высокое представление. Я расплачивался за то, что понимал это. Но у меня на лбу не было написано симпатичный полицейский. Кстати, я им не был. Я верил в справедливость, в закон, в право. В такие вот вещи, которых никто не соблюдал, потому что нам, первым, было на них плевать.

- Бандит, - сказал я.

Джамелю было наплевать на мой ответ. Только так легавый и мог ответить. Он не ожидал, чтобы я ему сказал: «Это был хороший мужик и, к тому же, мой кореш.» Но может быть, хорошо, что я должен был так ему ответить. Может быть, хорошо. Однако, я уже ничего не понимал в том, что следовало отвечать ребятам, вроде него, как и всем тем, кого я встречал в пригородах. Лишенным работы, будущего, надежды сыновьям иммигрантов.

Им стоило лишь включить по телевизору новости, чтобы узнать, что его отца надули, а их были готовы дурачить еще больше. Дрисс мне рассказывал, что один его приятель, Хассан, в тот день, когда ему выдали первую получку, заявился в банк. Его распирало от радости. Наконец-то он чувствовал себя уважаемым человеком, даже с зарплатой чернорабочего. «Мне надо бы получить заем в три миллиона{Имеются в виду так называемые «старые» франки.}, месье. Чтобы купить себе машину». В банке они посмеялись над ним. В этот день он все понял. Джамель, он уже понимал это. И то, что я видел в его глазах, были Маню, Уго и я тридцатью годами раньше.