Хокан Нессер - Карамболь Страница 17

Втайне он пробовал представлять себе картины этой жизни. Яркие, теплые и насыщенные. Картины будущего, когда ему больше не придется просыпаться в «час волка».

Смотреть сквозь трепещущую натянутую пленку.

Смывать с тела дурно пахнущий холодный пот.

«Вера, — подумал он. — Ради тебя я смог бы снова убить».

В субботней газете «Ниуэ Блат» его объявили в розыск. Он прочел об этом за завтраком и после минутного приступа ужаса громко рассмеялся. Никакая это не угроза. Напротив. Вообще-то, он этого ждал. Было бы абсурдным предполагать, что никто не обратил на него внимания в те минуты, пока он сидел в баре, просто абсурдным, — и он быстро сообразил, что газетные сведения вместо того, чтобы представлять для него опасность, означали скорее гарантию. Гарантию того, что полицейское расследование зашло в тупик и что с этой стороны ему опасаться нечего.

Зачем бы полиция иначе стала распространять такую смехотворную информацию?

Мужчина неопределенного возраста. Одет в темную, вероятно черную, одежду. Длинные темные, вероятно черные, волосы. Борода и очки. Возможно, замаскированный.

Возможно! Он улыбнулся. Неужели они ждут, что он снова наденет все это и выйдет на люди? Да еще вернется на место преступления и опять посетит «Тратторию»? Он никогда не был особенно высокого мнения о полиции, и в это субботнее утро выше оно не стало.

«Профессионалы? — подумал он. — Жалкие дилетанты».

Вечером пришла Вера. Он купил вино и еду в дорогом супермаркете на Кеймер Плейн, но они с Верой не виделись шесть дней и занялись любовью прямо в прихожей. Он и не знал, что бывает столько страсти! Вот это женщина!

Постепенно они, однако, перешли к еде и вину. Вера осталась на всю ночь, они предавались любви еще несколько раз — то тут, то там, — и вместо того, чтобы проснуться в «час волка», он уснул примерно в его середине.

Отяжелевший и удовлетворенный, полный любви и вина, крепко прижавшись к Вере Миллер.

Она осталась до середины воскресенья. Они говорили о своей любви, о том, как им с ней быть, и о будущем.

Впервые.

— Никто не знает о твоем существовании, — сказала Вера. — Ни Андреас. Ни моя сестра. Ни коллеги и друзья. Ты моя тайна, но я больше не хочу, чтобы так продолжалось.

Он улыбнулся, но не ответил.

— Я хочу обладать тобой все время.

— А твой муж? — спросил он. — Что ты собираешься делать?

Прежде чем ответить, Вера долго смотрела на него.

— Я займусь этим, — объявила она. — На этой же неделе. Я все обдумала, пути назад нет. Я люблю тебя.

— Я люблю тебя, — ответил он.

В понедельник он работал дольше обычного. На пути домой в машине — как раз когда он проезжал бетонную трубу в канаве — он заметил, что подпевает автомобильному приемнику, и осознал, насколько все изменилось, — он даже не представлял себе, что такое возможно.

Невероятно. Совершенно невероятно. Тем не менее это реальность.

Он улыбался и по-прежнему напевал, вынимая из ящика почту, но замолчал, когда присел за кухонный стол и взглянул на почту. Насколько он мог судить — если память ему не изменяла, ведь старые письма он уничтожил, — оно было написано на точно такой же бумаге и вложено в точно такой же конверт, как и оба предыдущих. Всего полстранички, написанных от руки.

Две жизни,

теперь у Вас на совести две жизни. Я дал Вам достаточно времени, чтобы сознаться, но Вы спрятались, подобно трусливой дворняжке. Цена моего молчания теперь иная. В Вашем распоряжении имеется неделя (ровно семь дней), чтобы раздобыть 200000 гульденов. Неновыми купюрами. Мелкого достоинства.

Инструкции получите позже. Не повторите ту же ошибку — шанса откупиться Вам больше не представится. Я знаю, кто Вы, у меня имеются неопровержимые доказательства против Вас, и мое терпение не безгранично.

Друг.

Он прочел письмо дважды. Потом уставился в окно. Шел дождь, и внезапно ему в нос ударил запах холодного пота.

III

Эриха Ван Вейтерена хоронили в понедельник; церемония была скромной. Служба проходила в боковом приделе церкви Кеймер, и в соответствии с пожеланием ближайших родственников — главным образом, матери — присутствовал лишь узкий круг скорбящих.

Рената выбрала также пастора и псалмы — согласно каким-то туманным принципам, которые, по ее утверждению, были важны для Эриха, но к которым Ван Вейтерен особого доверия не питал. Впрочем, ему было все равно; если Эрих и испытывал потребность в религии, то едва ли удовлетворял ее под этим высоким сводом, под зловеще устремленными в небо шпилями — в этом он не сомневался.

Пастор казался относительно молодым и относительно живым, и пока он проводил обряд на своем ярко выраженном островном диалекте, Ван Вейтерен в основном сидел, закрыв глаза и сцепив руки на коленях. Справа от него находилась бывшая жена, присутствие которой, даже в такой ситуации, он выносил с трудом; слева сидела дочь, которую он любил больше всего на свете.

Прямо перед ним стоял гроб с прахом сына.

Смотреть на него было тяжело, возможно, поэтому Ван Вейтерен и прикрыл глаза.

Прикрыл глаза и думал о живом Эрихе. Или предоставлял мыслям полную свободу, и память, казалось, выбирала фрагменты совершенно произвольно. То картинки и воспоминания из детских лет сына — с чтением сказок на каком-то продуваемом ветром пляже, визиты к зубному врачу, посещения катка и зоопарка Вегелена. То из тяжелого периода, значительно позднее. Годы наркотиков и тюрьмы. Попытка самоубийства, долгие бессонные ночи в больнице. То из их последней встречи. Возможно, главным образом это. Когда возникли самые поздние картины, он стал мучительно осознавать собственный эгоистический мотив — свою потребность извлечь из этой встречи свет, — но, если каждый новый день несет с собой сумму предыдущих, думал он, возможно, ему это простится.

По крайней мере, сегодня. По крайней мере, здесь, перед гробом. В последний раз он просидел с Эрихом полчаса у себя за кухонным столом. Эрих пришел, чтобы вернуть ему дрель, они сели пить кофе и разговаривали о самых разных вещах. О каких именно, он припомнить не мог; однако о злоупотреблениях, о способности или неспособности отвечать за свою жизнь и о разнице между моралью общества и отдельного человека речь не шла. Вообще ни о чем тяжелом, многократно обговоренном и избитом.

«Обычный разговор, — думал он. — Никаких обвинений. Беседа между двумя самыми обыкновенными людьми, именно в этом — в простоте и непритязательности — и заключался свет».

Во тьме. Жалкий луч света в бесконечной темноте; он снова вспомнил идущего по воде Горчакова из «Ностальгии». Ему часто приходила на ум эта сцена… «Ностальгия» Тарковского… и теперь, сидя в древнем соборе с закрытыми глазами перед гробом сына, слушая, как литания пастора вздымается к готическим сводам, он будто бы… будто бы ощущал своего рода единение. Конечно, сильно сказано, да еще и единение со многим сразу. С Эрихом, со своим непостижимым отцом, умершим задолго до того, как у него появился малейший шанс его понять и примириться с ним, со страданием, с искусством и созиданием — со всеми мыслимыми видами созидания, — а постепенно и с верой в нечто потустороннее, в мечты и устремления строителя храма… с жизнью и смертью — и с постоянно ускользающим временем. С дочерью Джесс, тяжело прислонившейся к нему и временами вздрагивающей. Единение.

«Срабатывает, — подумал он. — Ритуал срабатывает. Формы побеждают сомнение; за столетия мы научились придавать пустоте и боли смысл. Смысл и стройность. Но мы ведь долго практиковались».

Чары разрушились, только когда он прошел мимо гроба с вцепившейся в его руку Джесс и, оставив все позади себя, двинулся из придела. Тут накатил леденящий приступ отчаяния, и Ван Вейтерен пошатнулся, был вынужден ухватиться за дочь и опереться на нее. Он на нее, она на него. До Ренаты, по другую сторону от Джесс, казалось бесконечно далеко, и он задумался над тем, почему вечно ощущает это расстояние. Почему?

Уже оказавшись за тяжелыми дверьми церкви под моросящим дождем, он думал лишь: «Кто же его убил? Я хочу знать, что за человек убил моего сына. И задул огонь».

— Я еще не разобрала, — сказала Марлен Фрей. — То есть не отделила его вещи от своих. Я не знаю, как принято поступать… если вы что-нибудь хотите.

Ван Вейтерен покачал головой:

— Конечно нет. Вы ведь жили вместе. Вещи Эриха, естественно, принадлежат вам.

Они сидели за столиком в кафе «У Аденаара». Марлен Фрей пила чай, он сам — вино. Она даже не курила. Он не понимал, почему его это удивляет, но удивляло. Эрих начал курить, когда ему было пятнадцать… даже, вероятно, раньше — просто его застигли в день пятнадцатилетия.