Фридрих Незнанский - Самоубийство по заказу Страница 19

И вот она – моя месть! Славка меня поддержал. Внутренне осуждая себя за преждевременную душевную щедрость, я, тем не менее, произнес неожиданный тост, в котором пожелал Лиле и генералу, – забегая, разумеется, вперед, ибо они еще ни на йоту не приблизились к согласию, – счастливой семейной жизни. Отчасти это была еще и бомба для гостей. Парочка окончательно стала центром внимания, а я элегантно отошел в сторону.

А потом, когда гости порядком поднабрались, и беседы-междусобойчики стали принимать вольный характер, как всегда бывает, когда собирается в застолье слишком много «важных» мужчин и совсем немного красивых женщин, готовых, так уж и быть, рискнуть репутацией, Лиля на ухо напомнила мне, что однажды я очень горько пожалею о том, что отказался от нее. Мое встречное предложение было блестящим. Я горжусь им.

Я заявил ей – естественно, тоже на ухо, – что полностью отказаться от нее, конечно же, никогда не смогу, ибо это выше моих сил. Более того, даже держа над головой жениха в церкви венец, – нынче ж стало модой – венчаться, неважно, в каком ты возрасте и в который раз по счету «брачуешься», – так вот, держа тяжелый венец, я пообещал ей не переставая думать только о том, как бы в самый святой момент ухватить ее за подол подвенечного платья, намотать его вот эдак на руку и… ну, а дальше пусть работает фантазия невесты. Она ответила, что я – гнусный негодяй, который нарочно заставил ее теперь думать только об этом. Я сделал вид, что готов плакать от горя, хотя меня разбирал здоровый внутренний смех. Подлец – одно слово.

Но и на этом не закончилось. Там оказалась симпатичная казачка – полненькая и голосистая – Лилькина дальняя родственница, приехавшая погостить в Москву с обычной целью: людей посмотреть, себя показать. Ну, как же было Грязнову пропустить такой замечательный случай! Естественно, очень скоро настал момент, когда я понял, что Славка просто обязан ее трахнуть, о чем и сообщил Лиле. Она не возмутилась, она огорчилась, заявив вслух, но лично мне, то есть, опять-таки на ухо, что все мужчины – подлецы и так далее, и ничего они, кроме слова «трахнуть» не знают. Усомнилась даже в том, что и я знаю что-то, помимо… Я возразил, что все-таки знаю, но обычно говорю эти слова женщине незадолго до восхода солнца. Так они лучше запоминаются.

И вот уже после этого все у нас, кажется, наконец-то, и закончилось. Лиля шипящим голосом влюбленной змеи предложила мне, чтобы я немедленно оставил ее в покое, – интересное дело, кто кого звал в гости? Нет, тем не менее оставил в покое – с разбитым сердцем и страдающей душой, про остальное почему-то не сказала, хотя изъерзалась так, что я думал, она протрет фамильный стул, – и покинул ее дом, иначе она натворит сейчас та-акого, о чем впоследствии наверняка будет горько сожалеть всю свою оставшуюся жизнь. Я не хотел такой жестокой и несправедливой жертвы от нее.

Ну, а казачка, оказывается, намного раньше уже дала согласие Славке немедленно начать под его руководством знакомство с Москвой, невзирая на то, что время перевалило далеко за полночь…»

Действительно, как много общего, оказывается, у той женщины и этой!

Еще не будучи готовым сделать свежие записи некоторых мыслей по поводу сегодняшнего дня, хотя впечатлений хватало, Александр Борисович вспомнил, что пока он сидел у Алевтины в ожидании Паромщикова, был момент, поймал себя на мысли, что вовсе не возражал бы, если бы у «важняка» нашлись сегодня еще какие-нибудь неотложные дела.

Это совсем не означало, что сам он, видя чрезвычайное расположение к своей персоне восхитительной юристки, готов был, по меткому выражению одного из своих старых приятелей, – не исключено, что того же Славки, – «немедленно хватать ее за ухи и тащить в койку», вовсе нет.

Во-первых, если и были в наличии «ухи», готовые подставиться под… генеральские руки, то не было свободной койки.

Во-вторых, все-таки нельзя забывать, что во всех, даже исключительных, случаях законом является желание женщины. И, нарушая его, ты можешь навсегда лишиться и самой женщины. Противоречие? А что поделаешь?…

И, в-третьих, даже если такая койка, плюс желание уже имеются у нее, надо оставаться до конца джентльменом. Ты имеешь – с ее подачи – все основания считать себя педагогом, даже отчасти любимым учителем, – это факт. И, значит, лишен морального и физического права вести себя как какой-нибудь приятель-студент этой восхитительной валькирии, которому все равно, с кем переспать сегодня, – с ней или с ее подругой. Каждое твое слово и действие должны иметь глубокий смысл, должны быть значительными. Только тогда ваша первая, как, не исключено, и все последующие, встречи будут овеяны тем чувством, которое и позволит продлить очарование и взаимное наслаждение. Да-да, и никакую одежду с могучим рыком возбужденного самца срывать с красавицы не следует, ибо процесс раздевания – это уже сам по себе трепетный акт любви. И потом, вы же действительно не студенты, у вас же не на ходу, не пых-дых и – разбежались. Тут думать надо. А действовать постепенно и мудро. Но и не затягивая. Вот тогда и будет, что вспомнить… Возраст и опыт ведь должны же к чему-то обязывать?…

Конечно, на лице Турецкого не было написано всего неисчерпаемого богатства этих мыслей, но какие-то их отголоски, возможно, и были отмечены наблюдательной валькирией. И в ее глазах появилось очаровательное выражение трепетного ожидания того момента, когда…

И тут, как в старом анекдоте… Ну… собрались девушки, молодые люди, выпивали, смеялись, занимались любовью, и так им всем было хорошо, но явился Цыперович, обозвал всех шлюхами, и все испортил…

Глава восьмая ПАРОМЩИКОВ

Естественно, пришел Игорь Исаевич Паромщиков. И сразу увидел Турецкого, с мечтательным видом восседавшего на стуле с пустой кофейной чашкой в руке.

Тремя минутами позже, устраиваясь за своим письменным столом в кабинете и с усмешкой глядя на Турецкого, усевшегося напротив, он сказал с едва заметной иронией:

– А я ведь сразу вас узнал, Александр Борисович, вы почти не изменились. Хотя вид у вас такой, будто вы только что объелись пирожных с приторно-сладким кремом, – это он так шутил, надо понимать, – но еще не ощутили первых позывов приближающихся страданий.

Неплохо сказано, отметил про себя Турецкий. Во всяком случае, он, как и его славная помощница, не лишен наблюдательности. Нет, не лишен. И чувство юмора сохранил. Наверняка, сработаемся. После чего ответил:

– Вы абсолютно правы. Только пирожные были не просто сладкие, а восхитительные. Поэтому, как знаток вопроса, хочу спросить: где вы находите таких очаровательных помощников? Могу только искренне завидовать… А у меня, как у господина Грибоедова: шел в комнату, попал в другую. Ехал, сами понимаете, куда, и был прямо-таки очарован, что, видимо, и ввело вас в заблуждение. Однако за репутацию девушки можете быть спокойны, хорошая у вас помощница, – вежливая, интеллигентная. Но до вашего прихода, скорее не она, а я вынужден был выслушивать комплименты в свой адрес. Меня, оказывается, изучают в вузах, представляете? К чему бы это?

– Там, – Паромщиков шутливо подвигал плечами, – под лопатками, я имею в виду, не чешется?

– Увы, не растут, – понял Турецкий вопрос об ангельских крылышках. – Опоздал, вероятно. А меня сегодня Федоровский расспрашивал, откуда мы с вами знакомы, Игорь Ильич. Я припомнил наше дело по ЗГВ. Характер ваш – железный. И о том, как мы дружно сработали. А он отчего-то нахмурился. Не знаете причины? Может, мы с вами кому-то крепко тогда перебежали дорожку?

– Что было, то было, – вздохнул Паромщиков и больше ничего не добавил.

Что ж, значит, тайна сия велика есть… Ну, Бог с ней.

Был Паромщиков еще крепким, плотным, седоватым и лысеющим мужиком невысокого роста. Забыв, естественно, как он выглядел прежде, десяток лет назад, Турецкий по какому-то наитию угадал-таки в разговоре с помощницей его внешность. Таких мужиков именно грибами-боровиками обычно и зовут. Вот почему Аля смеялась так заразительно. Возраст его, если не знать, сходу определить было трудно, и пятьдесят, и шестьдесят. Лицо грубое, словно тесаное топором, а вот черты лица невыразительные, незапоминающиеся. И голос непонятно какой, – и сипловатый, и низкий, и с визгливыми окончаниями фраз. Не очень приятный. Но уж – что Бог дал.

– Значит, снова желаете вместе поработать? – продолжил Паромщиков.

– Да как вам сказать? Дело наверняка будет мало приятным и, не исключаю, скандальным. Армия не любит, когда выворачивают наизнанку ее нижнее белье. Да и кто любит? И защищается, иной раз, не выбирая средств. Я знаю, на собственной шкуре испытал. И когда Меркулов попросил меня заняться этим анонимом, мол, его совсем одолели солдатские матери, и назвал мне имя следователя военной прокуратуры, который занимается этим делом, я ему ответил, что с кем-то другим, пожалуй, отказался бы. А с вами у нас какое-то понимание однажды, помнится, уже установилось, поэтому, думаю, может и снова получиться. Потому что, по большому счету, мы же одно дело будем делать, только на вас наверняка станет давить ваше ведомство, а на меня – господа сослуживцы и начальники того солдата. Объективная ж истина никого не устроит.