Фредерик Дар - Не спешите с харакири Страница 2

— Это вышибает из себя. Рассказывать о себе, измерять свое собственное ничтожество. Отвечая на вопросы о себе, я тем самым предъявляю себе обвинение, и это угнетает меня. Например, сегодня утром я проснулся в очень грустном настроении, которого не было у меня давно. Я стараюсь отвечать добросовестно, так как я человек порывистый, человек искренний. Я стараюсь выдавить свою искренность, поделиться ею. Подлинной. Но сейчас я уже знаю, что у себя дома буду тосковать обо всем, что я вам сказал или не сказал. Я буду стыдиться своего самолюбования, своей искренности, всех своих гигантских недостатков. Положительная сторона в том, что вы унесете это в своей маленькой коробочке, отрицательная — во мне, я унесу это в своей огромной башке.

— Сменим тему. Что думаете вы, человек, живущий в Швейцарии и наезжающий во Францию исключительно для того, чтобы проголосовать, например, о французской политической жизни?

— Я голосую, но особенно не верю в это. Доказано уже, что все это смехотворно. Мы видим, как люди готовят кампанию, бьются на выборах, кто-то побеждает, а все опять остается в плачевном состоянии. Очень похоже на кур, вы знаете, в курятнике моей бабушки. Они перестают клевать, когда хищная птица пролетает над птичьим двором. Они поднимают головы, кудахчут, а потом снова принимаются клевать. Во Франции то же самое.

— Ну, а у вас, если можно подвести итог, у вас все нормально? Если это, конечно, не вовремя или после интервью…

— Вы опять о том же. Сейчас я устроился в своей башне из слоновой кости. У командного пульта своего Боинга. И все работает отлично. Я живу своей маленькой спокойненькой жизнью. Я не домогаюсь никаких почестей, ничего ни у кого не прошу, кроме возможности опьянять себя писательством и сохранять свои маленькие авторские права. Все остальное мне безразлично. И награды и отличия.

— Так вы полностью примирились с «Сан-Антонио»?

— Если бы я имел желание писать что-то другое, я бы это делал. Я выбрал для себя быть сан-антонистом, галльским лириком, вместо того, чтобы стать писателем. До тех пор, пока я буду верен этому предназначению, все будет хорошо… Если же я перестану гак думать, это будет началом конца. Нужно, чтобы я оставался в этом искреннем смирении, со всеми этими маленькими неприятностями труда, который я тяну.

ОТ АВТОРА

Так, как мне хорошо известно, что большинство моих современников желчны от природы, каждый раз, публикуя очередной Шедевр, я считаю необходимым предупредить читателей, что мои персонажи вымышлены, со всеми вытекающими отсюда последствиями. На сей раз, эта предосторожность кажется излишней: неужели какой-нибудь наивный до слез книголюб с размякшими мозгами может предположить, что герои настоящего романа существует в действительности?

Конечно же, от моего потрясающего воображения не смогли ускользнуть исторические и географические аспекты этой истории. Любое сходство с реальными личностями (вплоть до императоров), живыми или мертвыми, является не простым совпадением, а настоящим чудом, рожденным талантом автора.

«Не спешите с харакири» — это здоровенный торт с кремом, которым я запускаю в физиономию читателя хохмы ради.

Надеюсь, что вы найдете крем достаточно свежим и по достоинству оцените мою шутку.

Глава 1

Каждый раз, когда мой кузен Гектор заявлялся к нам домой из Савойи почесать языком после десерта, мы не знали, куда деваться; я смотрел на, него, как фаянсовый кролик на удава, пока моя славная матушка Фелиси мыла посуду. Обычно я старался потихоньку улизнуть, но это вконец выбивало матушку из колеи, и у меня больше не хватало мужества оставлять ее одну в когтистых лапах Гектора.

В то воскресенье Гектор приплелся с букетом хризантем. Возможно, ноябрь навевал на него меланхолию. «Ты собрался на кладбище?» — спросил его я. Он нахмурился, как аккордеон в футляре.

Нужно заметить, что в то утро он и так был кислее, чем бутылка «Ферне-Бранка». До этого он полаялся в своей конторе с шефом. Прямо-таки античная трагедия! Впрочем, судите сами: месье Пинсон, его начальник, попросил Гектора купить в табачном киоске, куда тот собирался за марками, пузырек кашу1. Гектор доблестно выполнил это деликатное поручение, со всей ответственностью и проницательностью, которой всегда гордилась наша семья. Правда, он купил кашу «Безюке», а месье Пинсон употреблял лишь кашу «Ланфуаре», что являлось общеизвестным фактом. Тут-то и разыгралась драма! Пинсон подверг сомнению лучшие внутренние и внешние качества личности Гектора.

Он обозвал его никудышным, никчемным и сексуально неполноценным, не считая некоторых других нелестных эпитетов. Услышав это, Гектор позволил себе невиданную доселе конторскими крысами выходку: он показал своему шефу язык! Представляете себе скандал?! За этим вполне невинным поступком последовал рапорт в вышестоящие инстанции… Письменные выговоры от зава, замзава и зам зама! Месяц экономии на туалетной бумаге! Неприятности и мелкие пакости со стороны льстивых коллег, которые дошли до того, что наставили чернильных пятен на его нарукавниках, чтобы угодить шефу. Придирки со стороны последнего; когда Гектор захотел заменить свою ручку, шеф запретил ему пользоваться автоматической ручкой и пером и всучил ему шариковую, которую Гектор терпеть не мог. Короче говоря, контора превратилась в ад для моего кузена. И вот, в один прекрасный день после обеда Гектор сообщил мне между чашечкой кофе и стаканчиком «Куантро», что всерьез подумывает о том, чтобы поскорее уйти на пенсию.

— Но чем ты собираешься тогда заняться? — обеспокоено спросил я.

Гектор закашлялся, скромно высморкался в платок, почерневший от нюхательного табака, и хнычущим голосом сказал:

— Понимаешь, Антуан, я — неудачник. Мне всегда не везло в жизни. Чего было в ней радостного? Академические пальмы2 во сне? Да уж… Не для того я родился!

— Все так, — попытался успокоить его я. — В этом смысле все люди — неудачники. Я спрашиваю тебя еще раз: что ты будешь делать на пенсии?

— Да что угодно!

— Чем угодно занимаются те, кто ничего не умеет делать!

— Я являюсь чиновником вот уже двадцать три года шесть месяцев и двенадцать дней, — мрачно заметил Гектор, — и что же я умею делать?

Это искреннее самоунижение взволновало меня. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, я предложил ему прогуляться.

— Куда идем? — проворчал мой бедный родственник, сморщив свой желтый нос.

У меня возникла мысль, в сущности безобидная, но, как потом оказалось, ставшая причиной многих необычайных приключений.

— Ты знаешь моего бывшего коллегу Пино? — спросил я. — Конечно.

— Он сейчас открыл кафе в Венсенне. Что если мы зайдем повидаться с ним?

Гектор, за неимением жены, посоветовался со своей интуицией, кивнул башкой и вздохнул:

— Я в высшей степени презираю кафе, которые, как знает каждый, представляют собой злачные места, где человек убивает свое время и полностью деградирует… — Вдохни! — остановил я его. — Что?

— Вдохни! Выдавать такие длинные фразы на одном дыхании опасно для здоровья, это приводит к инфаркту!

Он распрямил свои мощные, как нераскрытый зонтик, плечи:

— И всё-таки, — продолжил мой высокочтимый кузен, — я не могу сказать, что твой друг Пино внушает мне антипатию, скорее наоборот. Это спокойный, уравновешенный человек, к тому же, у него довольно хорошие манеры для бывшего полицейского.

На этом лестном для Пино замечании мы вышли из дома. Фелиси отказалась пойти с нами, сославшись на домашние хлопоты, в частности, на обезглавленных птиц, которых она должна была приготовить на ужин.

Стояла поздняя мягкая осень: теплое солнышко вяло прогревало верхние, средние и нижние слои атмосферы; со стороны Азорских островов чувствовалось формирование антициклона с выраженным северо-восточным направлением.

Улицы Парижа были почти пусты. Места было столько, что хотелось через каждые десять метров делать остановки, чтобы на припарковываться досыта (люблю игры в досыта)3! Рты метро откровенно зевали от скуки. Грустные месье шли развеяться в кафе, а парочки — в гостиничные номера. У касс кинотеатров застыли хвосты, особенно там, где крутили ленты покруче, чем о сентиментальной любви, которые, впрочем, являются следствием последней. Платаны в скверах, казалось, замерли, как бегуны на старте, а старички на лавочках застыли, как платаны. Нет ничего трагичнее, и ничто не напоминает так о бренности бытия, как послеполуденный воскресный Париж осенью. Ленивый ветерок бесцельно кружил сухие листья.

Гектор, не обронивший до этого ни слова, высунул свой шаловливый язык и почесал им кончик носа. Затем грустно вздохнул: