Амиран Кубрава - Старая шкатулка Страница 2

– Вы захаживали к ней?

– О, сколько раз!

– Разница между тем, что вы видели раньше, и в тот день?

– Громадная, – сразу ответил Дорфман.

– А точнее?

– Я уже сказал – хаос…

– Не заметили отсутствие каких-либо вещей? – спросил я, поняв, что ничего конкретного он мне сказать не собирается.

– Представьте себе – нет… Мне чуть не стало дурно, посему я предпочел ретироваться, и квартиру осматривали без меня… Как и бренные останки мадам… Я избегаю сильных ощущений, уже говорил вам об этом.

– У Лозинской имелись какие-нибудь ценности?

– Не смешите публику, молодой человек! – На аскетическом лице Дорфмана появилась слабая улыбка. – Какие ценности, что вы говорите? Мадам жила на жалкую пенсию и чуть не побиралась… Она, вы, наверное, уже знаете, долго работала машинисткой где-то и пенсию получала мизерную… Иногда мадам горько шутила, что скоро, если не протянет ноги, то пойдет по миру с протянутой рукой… Каламбур не мой, а ее, – серьезно сказал Дорфман, заметив мой взгляд. – Я придерживаюсь принципа древних римлян – о мертвых – или хорошо, или – ничего… Вы, конечно, сейчас подумали, что…

– Об эмоциях будем говорить потом, Борис Исаакович, – нетерпеливо махнул я рукой. – Вам известно что-нибудь о ее прежней жизни?

– Ничего, – быстро ответил Дорфман.

Неслышно отворилась дверь, и на пороге возникла жена Дорфмана. Она выглядела гораздо моложе мужа и, видимо, сильно увлекалась косметикой: лицо у нее было какое-то лаковое.

– Боря, – сказала она полушепотом, – ты не устал? Тебе сейчас нужно принимать лекарства, а ты сидишь… Мне вечно приходится напоминать, да и по больницам надоело ходить.

– Но я же, Верочка, не по своей воле тут расселся? Вот молодой человек что-то хочет узнать у меня, поэтому я и сижу. – В его голосе послышалось недовольство.

– Вы можете отпустить его на минуточку? – Лаковое лицо мадам Дорфман (по только что усвоенной манере мужа я мысленно стал называть ее так) повернулось ко мне. – Он примет лекарства, и тут же вернется… Ну пожалуйста!

– Бога ради, – учтиво произнес я и спросил: – А где у вас можно покурить?

– Курите здесь, – милостиво разрешили она и, пододвинув пепельницу, вывела мужа в соседнюю комнату… Только сейчас я понял, что допустил оплошность: нельзя было так легко отпускать Дорфмана, пусть бы он принимал лекарства при мне. Но сожалеть уже было поздно, и я, чертыхнувшись, закурил сигарету, рассеянно глядя перед собой…

Снова неслышно отворилась дверь. Дорфман, мягко ступая шлепанцами, прошел к стулу и медленно, опираясь ладонями о колени, опустился на него.

– Ну что ж, Борис Исаакович, – начал со вздохом я, – вернемся к нашим баранам…

– Я ничего не знаю и знать не хочу, – заговорил он вдруг отчужденно. – Сосуд моей памяти пуст, молодой человек, и ничего в нем нет, до самого донышка.

Образная речь мне нравится, но сейчас вызвала лишь раздражение. Я окончательно убедился, что, отпустив Дорфмана, совершил элементарную ошибку. Мадам Дорфман дала, конечно, мужу снадобья, но в то же время наверняка внушила, что он должен быть осторожен в словах. Я не тешил себя надеждой, будто Дорфман знает нечто существенное, незамеченное следствием, но предполагал услышать кое-что новое. Не за тем же я сюда пришел, чтобы выслушивать пустую болтовню!

– Что с вами, Борис Исаакович? – укоризненно, но мягко спросил я. – Ваши капризы сейчас ни к чему. Вы будете отвечать на все мои вопросы… Договорились? – закончил я уже жестче.

– Воля ваша, – покорно согласился он, поняв, очевидно, что так легко от меня не отделается.

– С кем общалась Лозинская? – Я задал этот вопрос, не глядя на него.

– Она была затворницей, – неохотно ответил Дорфман. – Есть одна древняя старуха, которая общалась с мадам, но та сейчас прикована к постели и, кажется, при смерти…

– Кто она и где живет? – Не нужно было задавать такого вопроса: Дорфман – старая, хитрая бестия – сразу понял, что следствие еще не вышло из тьмы на свет,

– Как? Вы не знаете, кто она такая? – Во взгляде и тоне его читалось откровенное осуждение. – После убийства прошло так много времени, и вы ее до сих пор не установили? Чудеса в решете! – совсем по-детски воскликнул он.

Я почувствовал, что краснею от стыда. Вот сиди теперь и отдувайся за тех, кто начинал следствие. Сейчас все камни будут лететь в меня. Но и я тоже хорош, не нашел ничего умнее, чем задавать глупые вопросы! Я не стал объяснять Дорфману, что только начал расследование и довольно естественно произнес:

– Старуха нами установлена. Я хотел узнать о ней кое-что еще.

Моя ложь была шита белыми нитками, и Дорфман это сразу понял.

– К сожалению, не знаю о ней ничего больше, чем сказал. Ни адреса, ни других данных… – В его голосе послышалось злорадство.

– Что было общего между Лозинской и Ганиевым? – я хотел перевести разговор на другое. Ганиев был наследником Лозинской: она завещала ему свое не такое уж богатое имущество незадолго до убийства. Завещание, оформленное в нотариальной конторе, было приобщено к делу.

– Ганиев – врач, и однажды спас мадам от верной смерти… Надеюсь, вы знаете, что она завещала ему все свое имущество? – по-лисьи спросил Дорфман, и я солидно кивнул, показывая, что не такой уж профан в этом деле. – Так вот, он ее спас… По крайней мере, она так говорила. В благодарность за это и составила завещание на его имя, потому что была одинока, как перст. – Вероятно, поняв, что у меня больше апломба, чем достоверных данных, Дорфман охотно стал делиться своими познаниями. – Мадам отказала Ганиеву все свое имущество, но какую-то ценную вещь утаила. – Я услышал такое, что лишь усилием воли сумел придать своему лицу равнодушный вид, – Ганиев об этом пронюхал, и у него состоялся крупный разговор с мадам… Мне стало известно, что эта вещица лежала в старой шкатулке с инкрустацией… Я в это не верю, но зачем же тогда должны были убить мадам?

– Как и от кого вам стало известно о… старой шкатулке?

– Из разговора между Ганиевым и мадам. Вернее, это была ссора.

– Причина?

– Кто же может это знать?!

– Ценная вещь была одна или их было несколько?

– И этого я не знаю! – вытянул руки ладонями вперед Дорфман. – Мадам была скрытной женщиной, а я не мог лезть к ней в душу… Назойливость – плохая черта характера, – наставительно заметил он.

– Почему вы раньше не говорили о шкатулке и ценной вещи?

– Но я не знаю, были ли они вообще! – живо возразил Дорфман. – Разве могу утверждать это, я же их не видел! Лучше раз увидеть, чем десять раз услышать… К тому же ваш предшественник мне такого вопроса не задавал! Он выпачкал мне краской руки и велел «поиграть на пианино», как он сказал…

– Где она хранила шкатулку? – последние его слова я проигнорировал.

– У себя в квартире. Где же еще может хранить ценные вещи старый человек?

– А где именно?

– Не знаю. Разве можно говорить о том, чего не знаешь?

– Но разговор же на эту тему был!

– Мало ли что! – дернул он плечом. – Вы Ганиева лучше спросите. Он уж точно знает, имела ли мадам драгоценности и где их хранила.

– Ганиева вы близко знали?

– Нет. Видел два-три раза у мадам. Перемолвились несколькими словами, на этом наше общение и закончилось. Слышал только, как уже говорил, перебранку между ними по поводу этой… эфемерной вещицы, Я даже удивился: откуда у мадам столько сил? Она – божий одуванчик, дунь и – улетит… Знаете, какая мысль пришла мне сейчас? – неожиданно спросил он.

– Какая?

– Мадам могла и выдумать, что у нее есть ценная вещь, чтобы еще больше привязать к себе Ганиева… Ах, да! – он ударил ладонью по колену. – Я же видел старую шкатулку во время той перебранки! Память сильно подводит, – предупредил он мой вопрос и добавил: – Но вот что лежало в шкатулке, не знаю…

– Больше она ни с кем не вела разговора о шкатулке и ее содержимом?

– Нет…

Мы еще говорили некоторое время, уточняя детали. Наконец я вынул из папки бланк протокола допроса свидетеля и стал записывать показания Дорфмана.

– Тяжкая у вас работа, – заметил он лукаво.

– Почему? – Я поднял голову.

– Все пишете, пишете и конца-краю не видно… А преступник-то еще не найден, а?

– Найдем мы его, Борис Исаакович, – сдержанно пообещал я.

– Тогда я первым пожму вам руку.

– Не удастся.

– Почему?

– Первыми пожмут мне руку товарищи, которые вместе со мной делают все возможное, чтобы это преступление не осталось нераскрытым, – сухо ответил я.

– А-а… Дай бог, дай бог, – с каким-то облегчением в голосе произнес он.

Мадам Дорфман – для протокола Вера Герасимовна – ничего нового не сообщила, и я подумал, что она держит язык за зубами покрепче, чем муж.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Вернувшись на работу, снова стал читать уголовное дело. Да, так и есть: этот старый лис о шкатулке не говорил ни слова. Игорь Филиппович Ганиев, правда, мельком упоминал о ней где-то в середине допроса, в основном же упорно твердил, что никаких ценностей у Лозинской не было, кроме разве нескольких редких книг, двух-трех икон, старомодного, хорошо сохранившегося комода и старинной горки из красного дерева. Были еще кой-какие мелочи, но на них не позарился бы даже старьевщик. Так и было записано рукой Ганиева.