Сергей Майоров - Иллюзия смерти Страница 20

Над моей головой происходило что-то невероятное, необъяснимое, странное и пугающее. В этом участвовал человек, которому я доверял больше, быть может, чем папе.

— Вот колеса, — продолжала старуха. — Вот помятый автомобиль. И вот он — в стороне. Его Иисус сохранил.

— Да, похоже на машину, — согласилась бабушка.

— Его авария напугала. Нужно лечить.

Этим знахарка и занялась.

Она водила, не касаясь меня, своими ладонями, потом всплескивала руками, словно стряхивала с них паутину. Бабка прикасалась к моему темени и лбу.

Удивительно, но все это меня усыпляло. Я испытывал непреоборимое желание задремать, был почти не в силах сопротивляться необходимости закрыть глаза. Я не мог сказать, как долго старуха совершала эти непонятные действия. Может, пять минут, а то и полчаса. Но едва она закончила и провела по моему лицу ладонью, сон стянуло так же быстро, как по воскресеньям с меня слетала простыня. Все произошло так внезапно, что я почти услышал веселый голос отца: «Сынок, на зарядку!»

Но вместо него на меня смотрела старуха.

Она села напротив и подержала меня за плечи. За моей спиной вздыхала и всхлипывала бабушка. Ирреальность происходящего терзала меня. Все изменилось. Мамы нет рядом и никогда теперь не будет. Папа, который мог бы хоть что-то объяснить или, на худой конец, предотвратить происходящее, уехал. А бабушка, чьего жалостливого вздоха мне не доводилось даже слышать — прежде я думал, что она вообще не умеет плакать, — стала совсем не та, что была раньше. Я не знал, как ко всему этому относиться, и в конце концов зарыдал.

— Плачь, плачь, — поощрила меня старуха, сухой шершавой ладонью стирая слезы с моего лица. — Все будет хорошо.

Я знал, что так взрослые успокаивают детей, когда те видят свою кровь. Однажды я порезал палец, увидел последствия этого и пришел в отчаяние. Но отцу удалось остановить мой бесконечный крик. Он объяснил мне, что кровь скоро остановится, рана заживет и все будет хорошо. А боль — ее нужно просто перетерпеть. Отец говорил мне, что так всегда бывает в жизни.

Но теперь я не верил словам старухи и хотел, чтобы она поскорее ушла. Хорошо будет, если вдруг случится такое же необъяснимое, как то, что уже произошло. Мама откроет дверь ключом и войдет в дом. Я был уверен лишь в том, что тогда действительно все будет хорошо. Отец говорил мне, что наградой за терпение будет отсутствие страха в следующий раз, когда я порежу палец.

— Все будет хорошо, — повторила старуха, рассматривая мое мокрое лицо.

Все будет хорошо, только если вернется мама. Я припаду к ней, уткнусь в шею лицом и взахлеб, как бывало ранее, расскажу, как было плохо без нее. Я буду рыдать, трястись от несправедливости, но знать, что кровь остановится. Все заживет и будет по-прежнему хорошо.

Я перетерпел эту боль, значит, заслужил благоприятный исход.

Но сейчас, глядя на старуху и слушая ее «все будет хорошо», я рыдал и не мог остановиться. Потому что я претерпел боль, выстоял, настрадался, как никогда в жизни. Но мне не дождаться награды. Мамы нет, она никогда уже не войдет в этот дом. Ее запах перебила вонь больничной палаты. В этом доме, в квартире, где каждый уголок, любой предмет напоминал мне о ней, мамой не пахло. Теперь, как и тогда, когда целовал маму, лежащую в гробу, я чувствовал запах воска. Он же царствовал в доме отца Михаила. Как это связано, почему?..

Так, значит, не всегда за бедой приходит облегчение, не каждый раз за стойкость положена награда. Я еще не понимал, что это называется несправедливостью, словом, которое отныне всегда будет сопровождать меня в жизни. Именно оно, а не любовь мамы поведет меня из дома, в котором уже не жил ее запах…

— Нужно молиться, детка, — во второй раз произнесла старуха слово, которое никогда ранее не звучало в нашем доме.

Я не знал, что такое молиться, но чувствовал, что это занятие лишь продолжит мои страдания без благоприятного исхода.

— Молиться — это терпеть? — спросил я шепотом, чтобы не выдать визга в своем голосе.

— Ты должен молиться Господу нашему, Иисусу, просить у него сил и любить его.

Я не знал, кто такой Иисус и за что я должен любить его. Все, кого я любил и люблю, обладали знакомыми мне приметами: добротой и лаской.

— Не переживай за маму, с ней все хорошо, — неожиданно сообщила мне старуха.

Я прекратил плакать.

Может быть, не все потеряно?..

Наверное, именно эта мысль пронеслась в моей голове. Видимо, так и было, потому что я испытал то же ощущение, которое приходило ко мне всякий раз, когда открывалась дверь больничной палаты. Мне сказали, что мама умерла, но я поднимал голову, и глаза мои заполнялись слезами. Я ждал появления мамы. Она войдет, бросится ко мне и скажет: «Все хорошо, Артур, любимый». Только тогда я на самом деле поверю, что все хорошо, и тут же прощу всех, кто лгал мне о смерти мамы. Я забуду их ошибку, невнимательность. Пусть кто-то другой, а не я, скажет, как они были не правы.

Но она так и не пришла. И вот сейчас старуха произнесла слова, которые снова заставили меня сжаться и почувствовать на ресницах свежие, легкие слезы.

Мне нужно было задать вопрос, который возник в моей голове, но я боялся его озвучить. Очень уж хрупка и призрачна была грань, отделяющая меня до слов старухи от меня же, но уже тогда, когда она произнесла их. Но я пугался еще и опоздать с вопросом. Взрослых нужно спрашивать быстро и сразу, пока они не придумали кучу отговорок.

Я набрался сил и сделал это:

— А где мама?

— На небе.

Это совсем уже было за гранью моего понимания. Я потерял дар речи. Неужели это и есть та отговорка?

— Ее забрал к себе Иисус. Ей хорошо, детка, она счастлива.

Как мама может быть счастлива без меня? Я ужаснулся этой мысли.

— У Господа ей хорошо, детка. Теперь она никогда уже не будет мучиться и страдать, — говорила старуха между тем. — Мама смотрит на тебя и улыбается.

— Значит, это Иисус забрал ее? — спросил я, вцепившись в сиденье стула.

— Да, он.

— Зачем?

— Так всегда бывает, детка, — отвечала старуха. — Он знает, что делает. Мы должны покоряться воле Господа, искать в себе любовь и доверие.

В моей голове ни тогда, ни после так и не смогла установиться взаимосвязь между моей безграничной, не требующей объяснений любовью к маме и необходимостью поиска ее у Иисуса, отнявшего у меня самое дорогое.

— Что я сделал ему плохого? — спросил я, чувствуя, как нарастает боль в пальцах, сжимавших стул.

— Ты ничего плохого не сделал. Иисусу нельзя сделать плохо, детка. В Иисуса нужно верить. Он забрал в лучший мир твою маму, но спас тебе жизнь.

Эти слова заставили похолодеть мои ноги. Чувство, которому я еще не нашел названия, охватило меня и погрузило еще в большее непонимание. Я совершенно потерялся, оказался смят и уничтожен.

Так, значит, для того чтобы я жил, мама была вынуждена заплатить вот так?

Это был не стыд. Меня душила вина, объяснить появление которой я не мог. Я был виновен, когда лопаткой изрубил входную дверь, поджег сарай деда. Меня призывали к ответу, когда мы с Сашкой уехали на велосипедах к кладбищу. Тогда я вполне осознавал свою вину и находил причины ее появления. Поступая вопреки запретам, я нарушал установленные правила. Знал, что за это неминуемо буду наказан, и был к этому готов.

Именно эта готовность понести наказание, пересиливающая отказ от нарушения запрета, и была виной. Даже будучи еще в более несовершенном состоянии, чем сейчас, я не мог объяснить словами, но в глубине своей маленькой души понимал, что для наказания обязательно должны существовать правила. Мало одного только желания их нарушить, надо сделать это.

Сколько раз я хотел забраться на трансформаторную будку и посмотреть, видна ли с нее наша дача? Раз сто пятьдесят. Но, чувствуя это желание, пожирающее меня, я так и не нарушил запрета. Наказания не последовало. Значит, вина — это когда ты понял, что забираться на будку нельзя, но все равно на нее влез.

Сколько раз я ронял за столом чашку с молоком, и она разбивалась об пол? Но наказания не следовало, потому что чашки я бил всегда нечаянно. Есть правило — не колотить посуду. Но каждый раз, когда чашка выскальзывала из рук и разбивалась, отец спокойно говорил мне: «Ступай за веником и убери». Это было не наказанием, а правилом: разбил чашку — нужно за собой убрать.

Вина — вот что объясняет наказание. Всякий раз, когда я был наказан, мне не приходилось искать свою вину, послужившую следствием неприятного разговора или шлепка. Делать этого не следовало, потому что вина была со мной с того самого момента, когда я решал нарушить запреты, известные мне.

Но за что я наказан сейчас?

Иисус забрал маму, чтобы я жил? Но разве это не наказание?

Высеки меня, Иисус! Разбей губу в кровь, порежь мне все пальцы! Ведь ошибались же иногда взрослые, наказывая меня за нарушение правил, о существовании которых я не знал! Но почему сейчас, когда я не чувствовал вины, ты наказал меня?