Сергей Майоров - Иллюзия смерти Страница 22

Понемногу я стал привыкать к чудовищу. Каждый день любопытство и страх заставляли меня вынимать книгу из шкафа. Я добирался до семнадцатой страницы и быстро ее переворачивал. Неприятное чувство тут же заливало меня, заполняло до самых краев. С упрямством, недостойным похвалы, я снова и снова возвращался к восемнадцатой странице этой книги.

Тогда я так и не победил свой страх. Все уладилось само собой. Я научился читать и узнал, что чудовище — это медведь, пронзенный копьями охотников. Страх ушел. Когда все стало на свои места, я потерял к нему всякий интерес. Страх, который можно объяснить, безобиден. Но это странное чувство непреодолимой тяги к чему-то пугающему так и осталось при мне.

Страх жил во мне и сегодня. Никакие запреты родителей не могли меня остановить. В городе умирали мальчики, народная молва указывала дорогу к цыганскому табору. Я оказывался у загороженной территории и рассматривал лица цыган. Я точно знал, что ни один из этих несчастных, потерявших свободу людей не причастен к убийствам. Мне была известна правда о сапогах! Но непреодолимая тяга к чему-то волнующему и отсутствие возможности посмотреть в лицо настоящего убийцы вновь и вновь возвращали меня к табору. Это я тоже объяснить не мог.

Мой страх не был мне понятен. Я цеплялся пальцами за колючую проволоку, которой был обнесен табор, сосредоточенно следил за цыганами и чего-то ждал. Я точно знал, что убийц среди них нет, но трепетал точно так же, как перед появлением восемнадцатой страницы своей книги. Что это? Желание соответствовать мнению людей, менее осведомленных, чем я? Стремление снова ощутить неприятное чувство? Как бы то ни было, я нарушал запреты и приходил к табору.

Так было и сегодня.

От костров снова доносился запах вареного мяса, женщины на непонятном языке покрикивали на детей. Два милиционера вели мимо меня цыгана. Послушно заложив руки за спину, он шел и затравленным взглядом смотрел себе под ноги. С пустого ящика из-под бутылок за этим наблюдал — если взгляд слепого старика можно назвать наблюдением — дед Пеша. Смоля трубочку, он моргал веками давно умерших глаз. Дым, который старик выпускал изо рта, смешивался с белой бородой. Мне подумалось, что она у него такая, потому что он выпустил много белого дыма.

— Что смотришь? — бросил ему один из милиционеров.

Не дождавшись никакой реакции, кроме взгляда бездонных, как небо, глаз, он угрожающе наклонился и повторил:

— Что смотришь, спрашиваю?

— Эй, зачем кричишь на старика! — крикнул кто-то из табора. — Оставь его, он слепой!

Милиционер тут же потерял всякий интерес к старику и переключился на задержанного:

— Пошевеливайся!

— Ходишь туда-сюда за этими скотами, ноги уже горят, — отозвался второй. — Мало их в уголовке прессуют. Надо пальцы в дверной проем и рот завязать. Пока не признается — не отпускать.

— Племя скверное. Твари, ни дома, ни родины. Шастают как волки, несчастья разносят как заразу. Эй, цыган! — В слове «цыган» милиционер сделал странное для меня ударение на «ы». — Резал детишек?

Побледнев от необходимости отвечать на такой вопрос, сгорбившись, ожидая чего угодно, да хотя бы и удара исподтишка, цыган продолжал идти молча. Лишь взгляд его, раскаленный докрасна, свидетельствовал о трепете, который он испытывал.

Я невольно подключился к этой процессии, следуя в десятке шагов левее.

— Резал же, вижу! — настаивал милиционер. — Ну да ничего, сейчас с тобой поговорят!..

Я знал, как «разговаривают» с цыганами из табора в райотделе. Отец рассказывал знакомому, не заметив меня, оказавшегося совсем рядом, что на первом этаже ни дня не проходит без криков. Там размещались инспекторы уголовного розыска и участковые. Сначала с задержанным просто разговаривали. Когда же дело доходило до вопроса об убийце, нормальное общение заканчивалось.

Уже не от отца, а на улице я слышал, будто цыганам, сидящим на стуле, пристегивали руки назад наручниками, а на голову надевали противогаз. Шланг закрывали ладонью, и воздух переставал поступать в маску. Цыгане задыхались. Некоторые падали без сознания, но никто из них не признавался в убийствах. Оттого милиционеры были злы и взвинчены до предела. Смерть находила мальчиков с завидным постоянством, но следствием не было угадано ни единой буквы в имени убийцы.

Я машинально рванул в сторону, когда цыган оттолкнул одного из милиционеров, и бросился бежать.

— Я же говорил!.. — вскричал другой, тот самый, который ошибся с ударением. — Я же предупреждал, что браслеты нужно было надевать!..

Эти выкрики звучали уже на бегу. Оказавшись без конвоя, цыган бросился вдоль окраины города. Расстегивая кобуры, сержанты бежали за ним.

«Куда он бежит? — пронеслось в моей голове. — Там кочегарка, сараи и загоны для кур».

По части бега я превосходил цыгана и погоню и теперь даже сдерживал себя, чтобы не обогнать всех их.

Понятно, что ориентироваться среди строений цыган не мог. Милиционеры тоже плохо знали эти места. Добежав до поворота дороги, они сбавили ход и стали осматриваться.

А чего тут глядеть? Цыган бежит в тупик. Если он не перепрыгнет через забор и не юркнет между загонов для кур — ему крышка!

Оставив сержантов позади и сиганув через забор, я теперь мчался с другой стороны и видел, как в редких просветах между штакетин мелькала синяя рубаха цыгана. Если он продолжит путь, то упрется в стену кочегарки. А там — каменный капкан. Сначала он забежит во двор и только потом поймет, что стены высоки, а дорога обратно приведет его прямо в руки преследователей.

Я сунул в рот указательный палец и коротко свистнул. Я всегда завидовал Сашке по этой части. То ли зубы у меня расположены не так, как у него, то ли язык неправильно вырос, но он свистел, закладывая два пальца. Когда это делал я, из меня выходило лишь змеиное шипение.

Цыган обернулся на свист, и я увидел его глаза. В них, как вода в потревоженном аквариуме, колыхался ужас.

Я махнул ему рукой. Оглянувшись и присев, он мгновение подумал и перепрыгнул через забор.

Дальше говорить было не о чем. Я мчался к курятникам, он, отмахиваясь от мешавших веток, торопился за мной.

— Мальчик!.. — задыхаясь, давил цыган из себя на бегу. — Не выдавай меня, мальчик!..

Я и не думал это делать, знал, кто убил Олежку и других детей.

Это был двор трехэтажного дома, самого высокого в нашем городе. Свободного места немного, оно закрыто со всех сторон, поэтому жильцам разрешили держать кур. Не раздумывая долго, те отгрохали нечто вроде общежития для своих пернатых питомцев, очень похожее на школьную голубятню. Загоны для кур располагались в два этажа.

Мы с Сашкой часто заглядывали сюда. Почувствовав голод, но чаще ради озорства, мы иногда бесшумно отдирали доски от загонов и просовывали руки в курятники с тыльной стороны. Набрав яиц, мы уходили в лес через дорогу, там разводили костер и жарили добычу в большой консервной банке. Этот вкус яиц, поджаренных без соли, вызывал у нас глубокое удовлетворение. Мы ощущали себя покорителями Клондайка и дикарями. Без этого жизнь наша, конечно, была бы бессмысленной и серой. Впрочем, глубокое удовлетворение мы испытывали от всего, что делали.

Главное, не испугать кур. Они хуже собак. Начнется такое кудахтанье, что слышно будет на другом конце города. Сбавив шаг, я приложил палец к губам и повернулся к цыгану. Он тяжело дышал, его рубаха насквозь промокла от пота и теперь блестела на солнце как елочная игрушка.

«Да, бегун из него фиговый», — подумал я, осторожно ступая в глубину курятника.

Я знал, где баптисты Мироновы хранят свою картошку. Огромный, мне по грудь, ящик из некрашеных досок располагался у задней стены курятника. Он всегда закрыт на амбарный замок, но баптисту Миронову не мешало бы быть умнее, чем он себя считал. Вместо того чтобы заставлять своих детей каждый раз молиться кому-то перед едой, ему не мешало бы проверить скобы, на которых держался тот огромный замок. Если бы он это сделал, то, вероятно, испытал бы немалое беспокойство.

Впрочем, баптист мог и не заметить пропаж. Ведь мы с Сашкой много оттуда не брали. Нам хватало четырех картофелин, которые мы пекли. Да и картошки на огородах каждый год бывало столько, что можно было засыпать ею любой погреб в городе по самое творило. Ее хватало как минимум до середины следующего лета.

Копать было еще рано, люди доедали прошлогодний урожай. Из этого я и заключил, что ящик Миронова полным быть не может.

Расшатав и вынув нижнюю скобу вместе с гвоздями, я поднял тяжелую крышку, шмыгнул носом и сказал:

— Сюда.

Не раздумывая, цыган залез в полупустой ящик.

Я уже закрывал его, когда он взмолился:

— Только не выдавай меня, мальчик!.. Я никого не убивал!.. У меня жена и двое детей в таборе!..

— Не выдам, — пообещал я и оглянулся.