Джеймс Берк - Неоновый дождь Страница 25

— А вы верите моему отчету?

— Ты всегда был хорошим полицейским. Лучше и не сыскать.

— Вы верите мне?

— Да откуда мне знать, что там произошло? По правде говоря, я не верю, что это сделал ты, Дейв. Врачи скорой помощи сказали, что ты был как полоумный, когда тебя привезли сюда. Я видел, что осталось от твоей машины. Даже не знаю, как ты умудрился выжить. Твой доктор сказал, что у тебя в крови было столько наркотиков и алкоголя, что хватило бы набальзамировать всю русскую армию.

— Хотите, чтобы я ушел в отставку?

— Не позволяй им навязывать тебе чужую роль. Паразиты типа Бакстера разглядывают тебя раненого, а потом постараются навесить на тебя убийство.

— Тот спецагент, начальник Фицпатрика, знает, кто такой Эбшир. Я понял это по его глазам.

— Трясешь федеральное дерево, а дождешься только, что тебе на физиономию упадет птичий помет. К тому же ты под подозрением. Вне игры. Это уж точно.

— Что предложите делать, капитан?

— Твой возврат к выпивке, надеюсь, скоро пройдет. А их всех пошли подальше и прижми к ногтю, если понадобится.

Вечером я смотрел на закат. Алое небо над деревьями и верхушками крыш стало бледно-лиловым, а потом — темно-багровым, когда солнце сгорело в своем же собственном пожаре на переливающемся горизонте. Некоторое время я посидел в темноте, а потом достал пульт и включил круглосуточные новости. Перед моими глазами шли кадры с сальвадорскими партизанами, прокладывающими путь по джунглям у подножия потухшего вулкана. У всех были юные лица с редкими бородками, как у жителей Востока, на каждом болтался патронташ и ремень с чехлами для патронов с дробью. На всех были соломенные шляпы с длинными листьями травы из пампы.

В следующую секунду начался другой сюжет, никак не связанный с предыдущим, о правительственных частях в армии. Они пробирались по лесу банановых деревьев и больших скоплений зеленой бегонии. Истребитель «Аэр-Кобра» прочертил полосу в прозрачном небе, сделал вираж над глубоким скалистым ущельем, потом выпустил очередь ракет, от которых взорвалась вода, кораллы превратились в порошок, а в ущелье несколько деревьев и кустарников вырвало с корнем. Люк захлопнулся, когда отступающие из леса правительственные войска с ранеными на носилках открыли по истребителю огонь. Жара в этом лесу, наверное, была ужасная, потому что раненые истекали потом, а врачи брызгали им на лица водой из солдатских фляжек. Все это выглядело очень знакомым.

Поскольку я рос в Луизиане, то всегда думал, что политика — это сфера деятельности моральных уродов. Но так как я был азартным игроком, то имел определенную интуицию, на кого делать ставку в конкретных военных ситуациях. В одной части уравнения находились люди, которые пришли в армию по призыву, и каждый из них или терпел поражение, или награждался за битву. Такие иногда, если выпадал шанс, продавали свое оружие врагу. В другой части были те, кто подметал любое оружие и амуницию, которые или продавались, или просто плохо лежали, и ничего при этом не выручал при потере. Это были люди, которые не имели никаких иллюзий относительно своей судьбы, если попадали в плен, и поэтому могли пойти в огонь за последним человеком. Сомневаюсь, что в Новом Орлеане нашелся бы хоть один букмекер, который сделал бы на них ставку.

Но моя война была окончена, так же как, скорее всего, и моя карьера. Я выключил телевизор и посмотрел в окно на отражения фонарей на небе. В комнате было тихо, простыни были чистые и прохладные, и живот больше не болел. Но внутри все еще дрожал камертон. Я почистил зубы, принял душ, еще раз прополоскал рот листерином. Потом вернулся в постель, сел, подтянув коленки к подбородку, и меня начало трясти.

Спустя пятнадцать минут я выписал сам себя из больницы и взял машину до дома. Стояла темная, жаркая ночь, и весь день накануне зной раскалял мою каюту. Моя коллекция исторических джазовых записей — уникальные диски семьдесят восьмого года с альбомами Блайнда Лемона, Ханка Джонсона, Кида Ори, Бикса Бейдербека — лежала на полу разбросанная, разбитая, истоптанная ботинками. Я пошире открыл все окна, включил большой напольный вентилятор, собрал несколько уцелевших в пакетах дисков, протер их мягкой тканью и поставил обратно на настенную стойку. Остальные смел в бумажный мешок и улегся спать на кушетку прямо в одежде.

Легкие волны бились о корпус, и лодка ритмично покачивалась подо мной. Но ничего хорошего в этом не было: заснуть я не мог. Я обливался потом и дрожал, а когда снял рубашку, меня стало так трясти, как будто налетел порыв арктического ветра. Каждый раз, закрывая глаза, я чувствовал, что земля уходит из-под ног, меня самого бросает из конца в конец в моем автомобиле, летящем на далекое дно скалистого каньона, а перед глазами вставали слова, лопающиеся, как пузыри на мертвых губах Сэма Фицпатрика, сидящего рядом со мной.

Чуть позже в дверь кабины тихонько постучала Энни Бэллард. Я повернул ключ в замке и вернулся в темноте на кушетку. С палубы яхты, плывущей по озеру, светил прожектор, от этого в волосах Энни вспыхивали золотистые блики. Я заметил, что она хочет включить светильник на стене.

— Не надо, — попросил я.

— Почему?

— Только что выписавшиеся из больницы плохо выглядят.

— Мне все равно.

— А мне нет.

— Ты знал, что я приду. Почему же не захотел оставить записку?

— Я хотел. А может, и нет. Сегодня весь день приходили полицейские.

Она подошла близко к кушетке. На ней были белые джинсы, в них заправлена синяя джинсовая рубашка.

— Что-то не так? — спросила она.

— По-моему, у меня малярия. Подхватил на Филиппинах.

— Я включу свет.

— Нет.

— Тебе нечего скрывать, Дейв.

— Меня отправляют в отпуск без содержания. Мне сейчас что-то нехорошо. Честно говоря, чувствую себя так, как будто кого-то убил.

— Не понимаю.

— Когда тебя отправляют в неоплачиваемый отпуск на неопределенный срок, значит, скорее всего, уже не вернешься. Так всегда поступают с полицейскими, попавшими под подозрение.

Она села на край кушетки и положила руку на мое голое плечо. Лицо вырисовывалось темным силуэтом на фоне окна. Потом дотронулась копчиками пальцев до моего лба.

— Я не верю, что с тобой так поступят.

— Это история связана с моим прошлым. Ты об этом ничего не знаешь. Я много лет был жутким пропойцей. Они думают, что у меня начался рецидив.

— Они не могут восстанавливать прошлое против тебя.

— А почему нет, черт возьми? Это все упрощает. Большинство полицейских не могут представить свою жизнь вне участка. Их суждения очень категоричны фактически во всех ситуациях. Поэтому мы многих не убираем. Вот, например, четверо подонков, из которых даже хорошего мыла не выйдет, сейчас где-нибудь распивают пиво, отмечая, как ловко они отправили в печку одного парня, а некоторые из наших в это самое время заняты вопросом, повесят ли они на меня только создание аварийной ситуации на дороге или еще и убийство человека.

— Ты на себя не похож.

— Энни, в реальном мире мы поджариваем бедняков на электрическом стуле и отправляем священников в тюрьму за то, что они заливают куриной кровью дела призывников. Такой у нас ритуал. Мы подходим к проблеме чисто символически, но кто-то обязательно выбивается из колеи. В этом случае парень выглядит так, будто вырвался на свободу и начал единоличный крестовый поход против всей полиции всех государств в Центральной Америке. Если бы ты была чиновником, как думаешь, было бы легче разбираться с несчастным случаем при езде в нетрезвом виде или с многочисленными психами-коммунистами, которые убивают крестьян в Никарагуа?

— Почему ты считаешь себя единственным, кто видит истину?

— Я этого не говорил.

— Но ты это чувствуешь, Дейв. Это слишком большая ноша для одного.

Ее лицо было мягким и спокойным. Она бросила взгляд в окно, на озеро, потом встала и в темноте начала раздеваться.

— Энни, мне не нужно милосердие. Сегодня я вряд ли на что-то способен.

— Если хочешь, чтобы я ушла, так и скажи. Только гляди прямо в лицо и говори честно, не надо ничего скрывать и лгать.

— Ты мне так нравишься.

Она снова села на кушетку и склонилась к самому моему лицу.

— Любить кого-то — значит, быть там, где больше никого нет. Тогда даже нет выбора. Ты должен понять это, Дейв, — проговорила она, наклоняясь, и легко поцеловала в губы.

До чего же она была красива, кожа была гладкая и теплая, а волосы пахли солнцем и духами со сладким ароматом ялапы. Она поцеловала меня еще раз и прижалась к щеке. Я почувствовал ее дыхание на лице, когда она обвила руками мою шею и крепко прижалась ко мне грудью. Я сел и снял брюки, и Энни опять уложила меня на подушки, села сверху на колени и направила меня своей рукой внутрь себя. Закрыв глаза, она застонала, широко открыв рот, а потом склонилась надо мной, опершись на руки, и ее грудь оказалась прямо у моего лица. Ей было наплевать на всю мою злобу, нет, на мою жалость к себе, и, взглянув в электрическую синеву ее глаз, я почувствовал, как кружится голова, как наступает смирение и физическая слабость.