Фридрих Незнанский - Заложник Страница 25

Но тогда тем более непонятно, почему такой человек, такой экстра-классный специалист не справился с гражданской машиной и погиб.

Турецкий задумался, припоминая то, что видел в прошлую субботу, может быть, он что-то самое важное упустил? Ну конечно же! Он ведь так и не понял, каким образом самолет изменил направление своего падения… Что-то, помнится, сказал о «косой», которая просквозила мимо, встретив, как выяснилось позже, понимание у Игоря. И недоумение — у Валерии. Но не это было самым важным. Тогда что? Неужели главное событие и свершилось именно в тот момент? Летчик наконец справился с непослушной машиной и отвел неминуемую смерть от находившихся внизу людей, а на спасение собственной жизни у него просто элементарно не осталось необходимых секунд?

Вот, видимо, тут и находится разгадка. Что это была за машина такая?

Новый гражданский самолетик, рассчитанный всего на восемь пассажиров и названный по чьей-то прихоти «Дымкой», создали в конструкторском бюро, родившем самые мощные в стране стратегические бомбардировщики. В этом, что ли, загвоздка? Но ведь, помнится, читал даже когда-то, что и конструктор с мировым именем Яковлев тоже не гнушался создавать маленькие спортивные и учебные самолетики. Так в чем же дело?

Имеются выдержанные в оправдательном тоне объяснения представителей от конструкторского бюро и предприятия-производителя касательно нового самолета. Программа испытаний его практически подходила к концу, существенных замечаний и претензий не имелось и, если б не этот трагический случай… Иными словами, не впрямую, а как бы между строк сквозит недовольство действиями летчиков. Не справились с полетным заданием, в результате чего самолет не выдержал испытания на прочность… В общем, мудрёно, как выражался один деревенский дед, наблюдая за полетом стрекозы…

Но тут другое вызывает вопросы. Собраны показания и тех, кто проводил в тот день испытания, руководил ими. Имеется также заключение медицинской комиссии, обследовавшей тяжело пострадавшего летчика-испытателя первого класса Щетинкина, напарника Алексея Мазаева. И его показания подшиты к делу.

А из этих материалов следует, что у испытателей нет претензий к пилотам по поводу их якобы неправильных действий и все аргументы нацелены как раз против конструкторов. Потому и причину аварии они видят исключительно в конструкторской недоработке.

И термины, термины… Это естественно, они изъясняются на своем языке Лезть в учебники и инструкции, видимо, придется, но правильнее будет все-таки найти толкового, максимально объективного специалиста и с ним проконсультироваться. Вот этим в первую очередь и надо заняться. Иначе эти деятели в пылу поиска истины ее же первую и утопят…

— Ты сам-то хоть чего-нибудь тут понял? — Турецкий поднял взгляд на Платонова.

— Мало-мало, как говорит мой сосед-татарин. Но пытаюсь.

— Молодец, искренне завидую. А кто письмо Президенту подписывал, знаешь?

— Перечислить фамилии?

— Желательно.

— Причину не назовешь? — С лица Платонова ни на миг не сходила легкая, снисходительная такая улыбочка.

— С удовольствием, Платон Петрович, только я уверен, что ты и сам ее прекрасно знаешь. Ответь, кто нам еще, кроме тех асов, может помощь оказать? Да стоит нам только намекнуть им, что их ходатайство вызывает сомнение по причине недовольства господ создателей этой, извини за выражение, «Дымки», хотя допускаю, что я могу быть и неправ, они же, сами, поди, все до одного герои, в пух разнесут любых оппонентов! Скажешь, не так?

— Слушай, Александр Борисович, а ведь ты толковый мужик! Вроде мы и не часто встречаемся, а я всякий раз удивляюсь. Ну конечно! Богам-то чего терять?

— Ну, раз уж наши мнения полностью совпали, давай дальше так и действовать. А фамилии-то все-таки знаешь?

— А вот, у меня копия имеется. Под большим секретом дали. — Платонов достал из ящика письменного стола лист бумаги, протянул Турецкому. — Просили до указа не афишировать. То ли суеверие такое, то ли не хотят раньше времени волну поднимать…

Турецкий пробежал по диагонали короткое письмо. Практически все сказанное было ему уже известно из только что прочитанной характеристики и биографической справки Мазаева. Интересовали фамилии тех, кто подписал. Помимо необходимости здесь присутствовал и личный интерес. Столько ведь времени прошло с тех пор, как стал угасать и его, Турецкого, интерес к авиации. Многие памятные фамилии стали легендами. Но ведь, к сожалению, и легенды в людской памяти сохраняются не вечно. Кто-то умер, и о нем постепенно забыли. А, в общем, казалось, что уже давно ушла из жизни целая плеяда истинных героев. Так кто же из них остался?

Поразительная вещь! Первым, в кого уперся взгляд Турецкого, был… Сан Саныч, как его звали в шестидесятые годы коллеги. Ну да, те, знаменитые, опять-таки Гарнаев, Гудков, Ильюхин, Щербаков… другие… Жив Сан Саныч, значит! Ай, как хорошо! Будто юношеская мечта возвратилась…

— Знаешь, что я хочу тебе предложить, Платон Петрович? Давай-ка я к Александру Александровичу сам съезжу, если ты не будешь возражать? У меня к этому человеку, помимо чисто делового, еще и личный интерес имеется.

Платонов взглянул на список и кивнул:

— Никаких возражений. А вот к этим товарищам я поеду, ладно? А ты, между прочим, имей в виду, что этот твой Герой Советского Союза был учителем Мазаева. Так что ты со стариком… понимаешь?

— Чего уж тут не понять…

— Я был, разумеется, в их институте, смотрел материалы всякие. Там ведь у них Школа летчиков-испытателей своя, уже полвека существует. Да… так посмотрел я список выпускников и просто поразился… Погибает каждый третий, представляешь? Это официальные цифры! Видел этот скорбный, как говорится, мартиролог… А все равно идут и учатся. И летают. Замечательные мужики… Только их становится все меньше.

— Летать, что ль, не на чем? Или уже спроса нет?

— И это тоже. Но ты лучше Героя нашего спроси. Он тебе скажет правду, не станет врать, как другие… Но горечь, скажу тебе, у всех чувствуется. Как будто безвозвратно уходит золотое время, а они все присутствуют — ну как бы поточнее сказать? — на репетиции собственных похорон, вот.

— Печально, — вздохнул Турецкий. — А с семьей Мазаева познакомился? Как у них?

— Лучше не спрашивай, — отмахнулся Платонов. — Что может быть хорошего, когда кормилец помер? Сама школьная учительница, двое детей — шесть и двенадцать лет. Живут в пятиэтажке, которые в Москве уже давно сносят. Так что тут еще дело и о жизни идет. О пенсии и прочем. Грустно это все, Александр Борисович. Ну, так что ты предлагал?

— О, молодец! А я чуть было не позабыл совсем… Если у тебя больше дел нету, двигаем к твоему соседу Грязнову. Только сделаю короткий звонок, чтобы уточнить, о каком продукте сегодня пойдет речь. Ты что предпочитаешь?

— Отродясь пил водку.

— Я — тоже. Но у Грязнова такая точка зрения, что водка должна идти обязательно под острую и обильную закуску. А вот коньяк можно пускать и под шоколадку. Варварский вкус.

— Согласен. Но хозяину обычно не диктуют? Или хозяевами себя считать будем мы? Так у меня на этот случай есть взятка… — Он открыл сейф, чтобы спрятать туда документы и следственные материалы, а достал банку крабов. — Вот, даже и не знаю, с чем их теперь едят. Раньше-то мы, помню, этими банками в хоккей играли. Вместо шайбы. Копейки же стоило…

— Ха, раньше! Нашел, что вспоминать!.. Мы тоже играли, но не «снаткой» этой… или «чаткой», не помню, как называли, — все-таки велика банка. «Печень трески» была удобнее, она плоская и точно похожа на шайбу. Тоже, кстати, копейки… — Турецкий подкинул банку на ладони. — А с кого, если не секрет, содрал?

— Та-а… был тут один… хмырь… Выпустил я его под подписку. И он так весь испереживался, что, когда расписался уже под постановлением и уходил, вдруг достал из кармана эту банку и — бах мне ее на стол. Как гранату. Я и не понял сразу. «На, — говорит, — следак! Повернулась у меня к тебе душа! Не побрезгуй! Все равно ведь, — говорит, — сам не купишь, бабки пожалеешь!» И пока я хохотал — ну хоть ты мне объясни, Борисыч, как он мог ее с собой пронести — в камеру, из камеры?! — тот уже убёг. Вот и лежит. Память. Я нарочно посмотрел в магазине: прав, стервец, дорогая, зараза…

— Ну так и оставь! — засмеялся и Турецкий, отдавая банку. — Для музея.

— Не-ет уж, извини, когда хорошие люди, это дело святое…

— А может, там и не крабы вовсе, а… золотой запас?

— Перекрестись. Я ж объяснил: хмырь!

— Поди, испортились?

— Какой? Месяца не прошло! Вона, — Платонов потряс банкой возле уха, — и булькает, и не вздулась. Нормальная консерва… А вот под что идет, честно говорю, забыл…

14

Место падения самолета было по-прежнему оцеплено, но уже чисто символически. Полосатая лента валялась на обгорелой земле. Лесная поляна вообще была вся черной от бушевавшего здесь огня. И каким образом не дали пожару распространиться — в такую-то сушь! — одному Богу известно. Впрочем, Турецкий от кого-то уже слышал, что сюда пригнали чуть ли не два десятка пожарных автомобилей не то с пеной, не то со специальным каким-то порошком.