Максим Есаулов - В темноте (сборник) Страница 28

Максаков усмехнулся.

— Филантропия.

— Не говорите. Что мы должны за беспокойство?

— Это вон у лейтенанта спрашивайте.

— Спасибо, и еще раз извините.

— Не за что.

Во дворе было светло от фар двух мощных «блэйзеров». Максаков сел в машину. Она немножко постонала, но завелась.

«Тоже устала», — подумал он.

Глаза как туманом подернуло. Он вырулил на Бакунина и опустил стекло. Сырые сгустки ветра щекотали лицо. Теплело. Приближалось утро.

Глава 25

— Я же уже все рассказал. Я пришел. Мы поболтали. Я ушел, а он остался. Ждал кого–то в гости.

— Кого?

— Не знаю.

«Каждая сигарета дается все с большим трудом».

— Куда ты поехал?

— На Петроградскую, в клуб «Мама».

— Почему туда?

— Я уже говорил.

«Глаза то ли слезятся от дыма, то ли у них больше просто нет сил».

— Еще раз скажи.

— На концерт группы «Тупые и потные». Моя девочка их любит.

— Во сколько начался концерт?

— В пять.

«Когда ходишь, то легче — не так клонит в сон».

— Когда расстались с девочкой?

— Я же говорил: мы не встретились. Я опоздал на пять минут. Она не дождалась.

— А после?

— Народу много. Я ее не нашел.

«Вода закипела. О кофе уже думать страшно. Куда я поставил кружку?»

— С рукой что?

— Обжег. От плиты прикуривал.

— Когда?

— Сегодня.

— Где?

— У Юрки на кухне.

«Минералки бы холодной. Жаль, лимонад весь выпили».

— Брюки где запачкал?

— Я уже говорил.

— Ничего. Мы позабыли.

— В клубе с каким–то парнем сцепился. Нос ему разбил.

«Господи! Как спать–то хочется…» Он вышел в коридор и встал у раскрытого окна. Ветер превратился из колючего в мокро–нежный. Мрак редел, растворяя в себе рассветную серую дымку. Из кабинета доносился голос подхватившего эстафету Андронова.

— Обещали потепление и снег, — подошел Гималаев и достал сигареты. — Хочешь?

— Нет.

— А будешь?

— Конечно. — Максаков рассмеялся и взял сигарету. Смех неожиданно перешел в кашель. — Звездец легким.

— Он грамотно уперся. — Игорь протянул руку и снял с оконной решетки подтаявший кусочек льда. — А мы в тупике. Пока не найдем, на чем ему доказать, что он врет, будет упираться.

Максаков посмотрел на часы.

— Шесть тридцать. Через два, от силы три часа мамаша рюхнется, и появится адвокат. Тогда все будет сложнее.

— Подумать надо. Какой–то свежий ход.

— Я уже и думать не могу.

— Иди поспи. Ты же не железный. Дениса с Маринкой я давно отправил.

— Можно подумать, ты — железный.

— А я чего–то бодрячком. Второе дыхание.

— Пойдем еще послушаем.

Сигарета описала дугу и исчезла за окном.

— Какой телефон у твоей девочки?

— У нее нет телефона.

— В Колпине нет телефона?

— Она из Металлостроя.

— Что за фотка у тебя в бумажнике?

— Мой друг. Он умер.

— От чего?

— Избил ОМОН при задержании. Он в «Крестах» умер.

— За что сидел?

— За изнасилование. Его подставили.

Максаков наклонился к Игорю:

— Пойду хоть полчаса покемарю. Не могу. Совсем старый стал.

Гималаев кивнул.

— Как ты познакомился с Одинцовым?

— В футбол играли вместе. Я уже рассказывал…

В кабинете было холодно. Пахло кетчупом и хлебом. На столе одиноко лежал кусочек сыра. Максаков сунул его в рот, достал шинель и, укрывшись, лег на диван. Жесткий ее край царапал щеку. В голове зашумело. Это было море. Большое, синее, с желтым теплым пляжем. И загорелая смеющаяся Татьяна рядом. Вдалеке парил в розовом воздухе белый отель. Было хорошо лежать на теплом песке и смеяться, ощущая соленый запах моря и сладкий аромат Татьяниной кожи. Надо только отключить мобильник. У него такой противный звонок…

Телефон связи с дежуркой разве что не подпрыгивал на месте. Максаков посмотрел на часы. Шесть сорок пять. Минут семь спал. Чуть не уронив настольную лампу, он добрался до аппарата.

— Да.

— С добрым утром. — Голос Вениаминыча был бодр.

— Ты позвонил только для того, чтобы это мне сказать?

— К сожалению, нет. У нас пьяный залет сотрудника в линейный отдел Витебского вокзала.

Максаков вздохнул:

— Два часа до смены. Я подыхаю. Вениаминыч, а нельзя поднять руководителя этого сотрудника?

— Можно. — Вениаминыч хмыкнул. — Только это — твой сотрудник. Фамилия Шарограцский тебе что–нибудь говорит?

Максаков потянулся за пачкой «Аполлона».

— Говорит. Черт. Он и живет на Подъездном. Еду.

— Давай. Они в главк еще не сообщали. Ждут тебя.

Дольше всего он искал шляпу. Оказалось, она висела на ручке двери. В коридоре пытался пить кофе Андронов. Судя по всему, в него уже не лезло.

— Шароградский когда уехал?

— Мы вернулись из Колпино — его не было. Ночью, значит.

— Убью.

— Залет?

— Ага. В ЛОМ «Витебский». Как у вас?

— Тайм–аут. Попробуем проверить хоть что–то из его слов.

— Давайте. Я поехал.

На улице было еще темно, но уже чувствовалось утро. Плелись ранние трамваи и троллейбусы. Он удивился безлюдью, но потом вспомнил: суббота. Кто–то стоял за деревьями сквера, недалеко от его машины. Он подумал, что если это и Сиплый, то все равно нет сил даже об этом думать. Двигатель завелся с трудом. Никто не бежал в него стрелять. Опять мигал датчик бензина. Нужно было заправиться и обязательно купить бутылку. На лобовом стекле оседали капельки воды. Начинался снег.

Глава 26

Ответственный по линейному отделу Витебского вокзала, высокий темноволосый зам по УР блеснул золотой фиксой и развел руки.

— А чего я должен был делать? Ему говорят: «Закрываемся». Он: «Пошли на …». Ему: «Милицию вызовем». Он: «Я всех на … вертел». Ну а здесь чего вытворял? Всех увольнял. На постового бросился. Ну приложили немножко. Давай по граммульке.

Он кивнул на принесенный Максаковым пузырь коньяку.

— Дежурим же.

— Да уже все почти. Я же армян на семьдесят процентов, а хохол на двадцать пять. Поэтому коньяк больше чем горилку люблю.

— Уговорил, — кивнул Максаков. — А где еще пять процентов?

— Как все. Еврей. — Уровец свинтил пробку и булькнул коричневую жидкость в одноразовые стаканчики. — Погоди. У меня где–то карамельки есть. А, вот они.

Выпили залпом.

— Я думал: кто бы ни приехал — на хер, и информацию в главк. А тут ты.

Максаков помнил, что они вместе учились на курсах переподготовки в Пушкине, но его имя напрочь вылетело из головы. Впрочем, у того были, видимо, такие же проблемы.

— Давай еще по одной.

— Только лей поменьше.

Из рапортов милиционеров следовало, что Шароградский сидел в кафе–бильярдной на втором этаже главного здания вокзала. В шесть ее стали закрывать. Он устроил скандал, отказался платить, оскорблял милиционеров и пытался их ударить. Сейчас Сашка с разбитой губой сидел на скамейке в дежурке и шипел, что этого просто так не оставит, что постовые хотели его обобрать как обыкновенного пьяного, а когда поняли, кто он такой, отступать им уже было некуда. Максаков ему верил. Саня не был скандалистом, а вокзальные менты пользовались не лучшей славой. В то же время Сашка был пьян и, сообщи местные в главк, можно было бы еще долго и безуспешно доказывать, кто верблюд. Поэтому Максаков сидел, пил принесенный им коньяк и поддакивал собеседнику. За окном вовсю сыпал мелкий снег. Неожиданно включили фонари.

— Тебе во сколько сменяться?

— В девять.

— Мне тоже. По последней.

Брякнула «моторола». Как–то вяло. Наверное, тоже выдохлась за ночь.

— Да.

Короткое пиканье. Села батарея.

— Можно я от тебя позвоню?

— Да какие проблемы!

Это могли быть Лютиков или Гималаев. Он набрал Игоря.

— Ты звонил?

— Я.

Он так давно знал Гималаева, что от интонации, с которой был произнесен этот единственный звук, уже сладко засвербило сердце.

— Ну чего?

— Алексеич, мы же лучше всех?

— Поплыл?

— Пишет.

— Ты — лучше всех!

— А Стае? Это его заслуга.

— Расскажи!

Максаков схватил свой стаканчик, чокнулся с хозяином кабинета и выпил.

— «Глухаря» подняли! — пояснил он ему, зажав трубку.

Тот понимающе кивнул и поднял большой палец.

— Ну?

— Стасу все надоело, и он позвонил в этот клуб на Петроградской, чтобы узнать точное время начала концерта. Оказалось, что концерта не было. Клуб закрыт со вчерашнего дня из–за аварии в отопительной системе. Мы прижали чуть–чуть, и готово. Все, как я и говорил. Может даже показать, где нож выкинул.

— Чистый разбой?

— Не совсем. — Голос Игоря вдруг утратил мажорные нотки. — Я бы сказал, политическое убийство. Или идеологическое.