Ольга Лаврова - Подпасок с огурцом Страница 3

Искреннее негодование женщины облегчает Знаменскому следующий шаг.

— А что за личность Кипчак? Он пошел бы на участие в подобной афере?

— Я с Кипчаком мало сталкивалась. Не уверена. Папу спрошу.

— Он тоже коллекционер?

Муза шокирована:

— Папа не «тоже». Он Коллекционер с большой буквы. Вот Кипчак и многие прочие — те «тоже».

— Прошу прощения, не знаком я со средой коллекционеров. Просветите немножко, Муза Анатольевна, — просит Знаменский.

— Коллекционеры… — задумчиво и любовно произносит Муза, садясь и складывая на коленях руки. — Среда сложная, пестрая. Разный возраст, разный калибр, разный уровень, свои обычаи, словечки, фольклор… Естественно, на первом месте — любовь к искусству. Но есть кое-что от игры, от охоты, от торговли. Азарт, страсти, вечная погоня за журавлем в небе… Нет, — качает она головой, — душу собирателя нельзя постигнуть, пока сам не станешь собирателем!

— Не успею, Муза Анатольевна. Дело велено раскрывать срочно. И, наверно, коллекционеры могли бы помочь. Но для этого нужен контакт с людьми, а для контакта — понимание психологии.

— О, если коллекционеры захотят, они вам что угодно из-под земли выроют… — подтверждает Муза. — Извините, забыла имя-отчество.

— Пал Палыч.

— Вы чем-нибудь помимо криминалистики увлекаетесь, Пал Палыч?

— Пса держу. Фехтую.

— Все?

— Бывает, ужу рыбу. В редкие свободные дни.

— Ага, это ближе. Вы насаживаете маленького червяка и мечтаете поймать рыбу, да? Жирную, глупую, вкусную, верно?

— Мечтаю, Муза Анатольевна, — смеется Знаменский.

— Вот и коллекционер ждет, что на его червяка клюнет крупная рыба. Не только ждет — жаждет! Бегает как угорелый, рыщет, выменивает шило на мыло. Иногда месяцами не ест, не пьет, последнюю рубашку с плеч долой. А то и украсть готов. Да-да! И, знаете, Пал Палыч, это простительно. Потому что тут истинная страсть, неутолимый голод! Это вы должны обязательно усвоить, иначе контакта не получится. Серьезный собиратель требует уважения. И он его заслуживает. Конечно, если с ханжеской точки зрения, то можно говорить, что, мол, и спекуляция бывает, и надувательство! Но тогда ваш червяк, на удочке — тоже кошмарное надувательство!

— Верно… пристыдили, Муза Анатольевна. Обещаю уважать коллекционеров. Их много?

— С каждым днем все больше, — удовлетворенно сообщает Муза. — Это так сейчас размахнулось! У нас, музейных работников, никогда бы руки не дошли отыскать и реставрировать массу вещей. А коллекционеры их спасают. Даже, случается, открывают новые имена. Словом, на сегодняшний день частные собрания — это огромный художественный фонд. Из него выходят самостоятельные выставки, очень порой интересные. По полгода кочуют из города в город и приносят прибыль. Коллекционеры, Пал Палыч, необходимы.

— А кто они чаще по профессии?

— Да кто угодно. Ветеринар, счетовод и рядом — академик, который на собирательстве отдыхает душой. Замечательные есть люди, им многое можно простить… Однако если Веласкеса сбывают за границу, тут уж преступление, тут я компромиссов не признаю!

Поговорили не без пользы. Но сильно ли это продвинет расследование, когда уляжется в скучные строчки официального протокола?

— Коллекционеры, вероятно, близки и с кругом художников? — помолчав, спрашивает Знаменский.

— Кто как. У нас, например, многие бывают.

— Муза Анатольевна, эта картинка — чье это производство? Не поддается определению?

— Да ведь собственной манеры нет, стряпня по чужим мотивам. Я художника не вижу… Ищите прохвоста и циника — не ошибетесь.

— Догадываюсь. Идя по стопам Шерлока Холмса, я бы даже предположил у автора больную печень: он желчный малый. Совместите «Инфанту» с «Подпаском» — по-моему, пахнет карикатурой.

Муза берет рентгеновский снимок и, отведя руку, как бы проецирует его на фигуру подпаска.

— Вы правы, пародия. Ты, мол, сидишь такая вся чопорная, такая вся в кружевах, а я поверх тебя намалюю чумазого деревенщину. Ты, оттопырив пальчик, держишь яблоко — пускай он жует огурец. Так и просвечивает характер автора: завистливая бездарность. Самому не дано, так он рад обхамить гения. Ишь, хихикает над Веласкесом!.. Думаю, в нашем окружении его нет. Но я непременно посоветуюсь с папой! Если что-то узнаю, я вам позвоню.

Квартира Боборыкиных в старом доме с высокими потолками — не человеческое жилье, а дом-музей, где тесно от картин, статуэток, горок с фарфором и хрусталем и прочего антиквариата.

Боборыкин, Муза и ее муж Альберт завершают семейную трапезу, в которой главное место занимает богатая сервировка. Боготворимый Музой папа — человек в возрасте, но свеж, бодр и с властностью в повадке. Облик его производит впечатление солидности и некой округлости — не за счет легкой полноты, но из-за манеры держаться: плавные, округлые жесты, закругленные фразы, сглаженность в выражении эмоций и довольство собой.

Муж Музы — Альберт — полная противоположность тестю. Худой, угловатый, несдержанный, неспокойный.

— «Инфанту» я торговал еще у Конкина, — вспоминает Боборыкин. — Таланов перехватил буквально из-под носа.

— Вот жалость! — ахает Муза.

— Я ему сулил и денег кучу и обмен: двух итальянцев и Борисова-Мусатова в придачу. Нет, вцепился намертво. — Боборыкин чуточку сердится от давнишней неудачи. — А потом все собрание отдал в краеведческий музей. Ради чего? Чтобы красовалась табличка: «Передано в дар М. Талановым». Пустое тщеславие, ничего больше.

— Называется, человек пожертвовал народу, — бормочет Альберт с набитым ртом. — А народ даже сторожа не нанял. Муза, подвинь мне масло.

— Неужели действительно из музея украли?

— Ха! Из Лувра воруют. Котлет не осталось?

— Нет, Алик, — виновато отвечает Муза. — Хочешь, возьми мою.

Альберт забирает с тарелки Музы котлету.

— Если повадятся из музеев красть, то я просто не знаю… Кошмар!

— «Кошмар»!.. — передразнивает Альберт. — Да периферийному обывателю что Веласкес, что Собачкин — без разницы.

— Обожаешь строить из себя циника! Папа, чтобы не забыть, ты не ответил про Кипчака.

— Кипчак, деточка, существо безобидное и добропорядочное.

— А у кого, по-твоему, могла подняться рука записать «Инфанту»?

— Начинаем работать на органы? — хмыкает Альберт. — Делать нечего — нажарила бы мужу котлет вдоволь.

Муза со стоном вздыхает, глядя на стену.

— Что? — осведомляется Боборыкин.

— Вообразите, что здесь мог висеть Веласкес!..

— А интересно, сколько бы вы за него теперь выложили? — обращается Альберт к Боборыкину.

— Тысяч двадцать пять-тридцать, — равнодушно роняет Боборыкин.

Альберт на миг перестает жевать.

— Не жирно?

— Если всерьез — на доллары и фунты — за Веласкеса это гроши. Веласкес — это отель-люкс на Ривьере.

Развеселясь от какой-то мысли, Альберт напевает на мотив из «Риголетто»:

— Ля-ля! Ля-ля! Выходит, иностранец роскошно погорел! — и с аппетитом принимается доедать все, что осталось на столе.

— По ассоциации вспомнился забавный случай. В двадцатых годах в Польше жил один художник, который время от времени делал прелестных «Рубенсов», — начинает со вкусом рассказывать Боборыкин. — Варианты, эскизы и свои оригинальные сюжеты. Парочку я видел — гениальная имитация. И вот некий пан-ловкач подбил его на солидного, масштабного «Рубенса». Затем холст записали, нарочно кое-как, и повезли за границу. И таким же манером таможенников взяло сомнение. Технику тогда не применяли, раскрыли картину, глядят — Рубенс! Скандал, газетная шумиха, сенсация. Неизвестное полотно Рубенса пытались тайно вывезти из страны! Картину, естественно, завернули обратно, ловкача всячески срамили, а ему того и надо. Он стал признанным обладателем Рубенса. И пока правда не выплыла наружу, продал его за баснословную сумму.

— А помнишь старичка, который в Столешниковом приходил просить на опохмелку?

— Еще бы! — Боборыкин оборачивается к Альберту. — Классический был специалист по голландцам. Пока не спился, пек их как блины, один к одному. Он говаривал, что в любой галерее мира есть его голландец. И действительно — есть.

Муза бережно собирает на поднос хрупкую посуду и выносит ее из комнаты. Слышится телефонный звонок, отдаленный голос Музы, взявшей трубку, затем она появляется в дверях.

— Папа, Цветков.

Боборыкин выходит.

— На прошлой неделе тебя опять видели в ресторане с женщиной, — горестно говорит Муза, продолжая прибирать.

— Да? В каком? — невозмутимо интересуется Альберт.

— В «Славянском базаре».

— Тебя дезинформировали, дорогая. В «Славянском базаре» я был не с женщиной — с девицей. С этакой дурочкой в стадии молочно-восковой спелости. К сожалению, выяснилось, что ни на что путное она не годится. На беспутное — тем более.