Филлис ДЖЕЙМС - Неестественные причины Страница 30

В столовой в камине теплился огонь, почти невидимый в лучах осеннего солнца, косо падавших на столы и ковер. Комната была простая и удобная, как раз подходящая для такого серьезного занятия, каким является еда, с массивными свободно расставленными столами без цветов, на которых сверкали белоснежные скатерти. На стенах висели подлинные иллюстрации «Физа» к «Мартину Чезлвиту» – висели только потому, что они недавно были подарены видным членом клуба. Сойдет, подумал Далглиш, как замена изображениям казней в старом Тайберне, которые Совет клуба, неравнодушный к прошлому, снимал, видимо, с некоторым сожалением.

На обед и ужин в «Клубе мертвецов» готовят только одно главное блюдо – миссис Плант полагает, что при столь ограниченном персонале совершенство несовместимо с многообразием. В конце концов, для желающих всегда есть салат и холодное мясо, а кому не подходит ни это, ни главное блюдо, тот может попытать счастья в другом месте. В сегодняшнее меню, как было сказано на доске объявлений в библиотеке, входили дыня, бифштекс, пудинг с почками и лимонное суфле. Посетителям уже подавали первые пудинги, завернутые в салфетки.

За угловым столиком его поджидал Макс Герни, обсуждавший в эту минуту с Плантом выбор вина. Увидев Далглиша, он поднял пухлую руку жестом священника, одновременно как бы приветствуя гостя и благословляя хлеб насущный как таковой. Смотреть на него было одно удовольствие. Макс Герни всегда так действовал на людей. Мало кто мог противостоять его очарованию. Светский, общительный и щедрый, он умел радоваться жизни и людям, и радость эта была заразительной и стойкой. Несмотря на высокий рост, он казался очень легким, бегал вприпрыжку на маленьких, изящно выгнутых ступнях, отчаянно жестикулировал, сверкал белками черных глаз из-за огромных роговых очков. Он так и лучился навстречу Далглишу.

– Адам! Все замечательно. Мы с Плантом решили, что нам как нельзя лучше подойдет коллекционный йоганнисбергер урожая пятьдесят девятого года, если только вы не предпочтете что-нибудь полегче. Прекрасно. Не люблю говорить о вине дольше, чем нужно. А то я могу почувствовать себя высокородным Мартином Керрадерсом.

Это был новый взгляд на роман Сетона.

– Я не знал, – сказал Далглиш, – что Сетон разбирался в винах.

– Бедный Морис в них, увы, не разбирался. Он и не пил их почти. Считал, что с его сердцем это опасно. Нет, он все почерпнул из книг. Вследствие чего, конечно, вкусы Керрадерса оказались прискорбно банальными. А вы прекрасно выглядите, Адам. Я боялся, что созерцание чужого расследования плохо на вас скажется.

Далглиш серьезно ответил, что пострадала в основном его гордость, а не здоровье, хотя положение не из приятных. Обед с Максом, как всегда, подействует на него благотворно.

В последующие двадцать минут о смерти Сетона никто не заговаривал. Оба были заняты едой. Но когда подали пудинг и разлили вино, Макс сказал:

– Так вот, Адам, о Морисе Сетоне. Должен сказать, что, услышав о его смерти, я испытал потрясение и, – тут он подцепил на вилку сочный кусок мяса, маленький шампиньон и половинку почки, – возмущение. Разумеется, не только я – все издательство. Нам вовсе не улыбается столь эффектно терять авторов.

– Глядишь, теперь его будут больше покупать, – ехидно заметил Далглиш.

– Отнюдь нет! Ошибаетесь, мой милый. Это общее заблуждение. Даже если бы смерть Сетона произвела сенсацию, что, согласитесь, для бедного Мориса было бы чересчур, я не уверен, удалось ли бы продать хоть один лишний экземпляр. Десяток-другой старых дам заказали бы в библиотеке его последнюю книгу – вот и все. Кстати, вы ее читали? «Щепотка на галлон» – убийство путем отравления мышьяком, происходящее на керамическом заводе. Достоверности ради он в апреле три недели учился делать горшки – такой уж был добросовестный. Но вы, я думаю, не читаете детективную литературу.

– Не читаю, но отнюдь не из высокомерия. Скорее из зависти. Удивляюсь – как это детективным романистам удается не только арестовывать преступников, но и получать чистосердечные признания, располагая уликами, с которыми я не мог бы и ордер на арест попросить. Хотел бы я, чтобы настоящих убийц так легко можно было брать на пушку. И еще одна мелочь: никто из писателей-детективщиков и слыхом не слыхал о таких вещах, как постановление суда.

– Ну, кто-кто, а высокородный Мартин – настоящий джентльмен. Вам у него учиться и учиться. Всегда наготове подходящая цитата и совершенно неотразим для женского пола. Все в высшей степени прилично, но какую бы женщину он ни подозревал, она так и кинулась бы к нему в постель, если бы только Сетон позволил. Бедный Морис! Думаю, это была своего рода компенсация.

– Что вы можете сказать о его стиле? – спросил Далглиш, который начал думать, что зря так ограничил свой крут чтения.

– Напыщенный и правильный. Но в наши дни, когда каждая полуграмотная дебютантка мнит себя великой писательницей, как я могу бросить в него камень? Он писал, похоже, со словарем Фаулера по левую руку и тезаурусом Роджета по правую. Скучно, плоско и, увы, уже почти убыточно. Когда пять лет назад он ушел от Максвелла Доусона, я не хотел его брать, но остался в меньшинстве. К тому времени он практически уже исписался. Но мы привыкли всегда иметь под рукой одного-двух детективщиков – вот и купили его, Думаю, обе стороны потом об этом пожалели, но до развода дело так и не дошло.

– А что он был за человек? – спросил Далглиш.

– Трудный был. Очень трудный, бедняга. Разве вы его не знали? Педантичный, самолюбивый, капризный человечек, вечно на взводе из-за своих тиражей, своей рекламы и своих обложек. Переоценивал свой талант и недооценивал чужие – его популярности это не шло на пользу.

– Короче, типичный писатель, – ехидно заметил Далглиш.

– Ну, Адам, это уж слишком. Не ожидал такое услышать от писателя. Вам ли не знать, что средний писатель так же трудолюбив, талантлив и приятен в общении, как и просто средний нормальный человек. Нет, он не был типичен. Слишком уж был несчастным и беззащитным. Временами его становилось жалко, но это благородное побуждение в его присутствии испарялось за десять минут.

Далглиш спросил, не говорил ли Сетон, что собирается менять жанр.

– Говорил. В последний раз мы виделись месяца два с половиной назад, и мне пришлось выслушать обычный обличительный монолог о снижении уровня и засилье секса и садизма. Но потом он заявил, что сам собирается написать триллер. Теоретически, конечно, я был за, но на практике я не мог себе представить, как бы он с этим справился. Тут и язык нужен особый, и навык. Дело в высшей степени профессиональное, а Сетон, едва выходил за пределы личного опыта, тут же начинал пускать пузыри.

– Для детективного писателя это, наверно, крупный недостаток?

– Сам он, конечно, никого не убивал – во всяком случае, в литературных целях. Дело в другом: он цеплялся за привычные характеры и привычную обстановку. Вы понимаете, о чем я говорю. Уютная английская сельская или провинциальная жизнь. Местные жители передвигаются, как шахматные фигуры, – по строгим правилам, обусловленным их общественным положением. Весь набор утешительных иллюзий: насилие – нечто исключительное, все полицейские честны, классовая структура английского общества за последние двадцать лет не изменилась, убийцы – не джентльмены. Но в деталях он был безукоризненно точен. У него, например, никогда не убивали из огнестрельного оружия, потому что он в нем не разбирался. Зато прекрасно разбирался в ядах и был весьма силен в судебной медицине. Его необычайно занимало трупное окоченение и тому подобные вещи. Его раздражало, что рецензенты этого не отмечают, а читателям и вовсе плевать.

Далглиш поинтересовался:

– Значит, вы виделись два с половиной месяца назад. Как это было?

– Он написал мне письмо с просьбой о встрече. Потом специально приехал в Лондон, и мы встретились в издательстве после четверти седьмого, когда почти все уходят. И отправились сюда ужинать. Как раз об этом-то я и хотел с вами поговорить, Адам. Он собирался изменить завещание. Прочтите это письмо и все поймете.

Он вынул из бумажника сложенный лист и протянул его Далглишу. Сверху на нем было обозначено: «Сетон-хаус, Монксмир, Суффолк». Письмо, датированное тридцатым июля, было напечатано на машинке, и работа показалась Далглишу хотя и аккуратной, но непрофессиональной – было нечто неуловимое в величине пробелов и переносе слов, что выдавало неопытную руку. Далглиш немедленно отметил, что недавно видел текст, напечатанный тем же человеком. Письмо гласило:

«Дорогой Герни!

Думая о нашем разговоре в пятницу – тут я должен отклониться от темы и вновь поблагодарить Вас за великолепный ужин, – я пришел к выводу, что мое первое побуждение было верным. Делаешь что-нибудь – делай до конца. Чтобы Сетоновская литературная премия могла послужить тем великим целям, с которыми я ее связываю, денежный вклад должен быть адекватным – не только для того, чтобы обеспечить размер премии, соответствующий ее значению, но и для того, чтобы финансировать ее в будущем. У меня нет родных, имеющих законное право на мое состояние. Кое-кто, возможно, думает, что имеет такое право, но это уже другое дело. Мой единственный здравствующий родственник получит сумму, которую упорный труд и бережливость смогут приумножить, если только он захочет придерживаться этих добродетелей. Я считаю, что с него достаточно. За вычетом этой и других небольших сумм, которые я оставляю разным людям, получается примерно 120 000 фунтов премиального фонда. Я сообщаю Вам это для того, чтобы Вы представляли себе мои намерения. Вы знаете, что здоровье мое не в порядке, и, хотя я могу прожить еще много лет, я хочу, не затягивая, дать этому делу ход. Моя точка зрения Вам известна. Премия должна вручаться раз в два года за выдающиеся работы в области художественной литературы. Я не хочу давать какие-то особые преимущества молодым. Мы уже по горло сыты чувствительностью юных авторов, настоянной на жалости к себе. Натурализм мне тоже не по душе. Роман должен быть плодом творческого воображения, а не набором скучных прописей из записной книжки работника социальной службы. И я не хочу ограничиваться детективной литературой – то, что я так называю, больше не существует.