Фридрих Незнанский - Кровавый чернозем Страница 34

Прыщ молчал. В голове его роились неясные мысли.

— А Пузырю твоему вышка светит — он столько народу на свободе перемочил… Так что смотри, какая картинка рисуется — либо тебе с моей помощью УДО выйдет, либо… Ты же, я знаю, несмотря на улики, в полном отказе пока? Или хочешь на суде в сознанку пойти? Чужие, значит, грехи на себя взять? Гляди… Думай лучше. В лазарет бы мы тебя перевели, глаза бы вон подлечил. Держи, Прыщ, сигарету, смоли и пока думай. Только недолго. — Гордеев вынул из кармана длинную сигарету «Кэмел», сунул Прыщу в руки и даже подкурить дал. Закурил и сам.

Прыщ пожевал сигарету, вынул изо рта, понюхал, потом откусил фильтр и выплюнул, после этого стал курить — жадно, но со смаком. На лице его появилось выражение раздумья.

— Ну? — не выдержал Гордеев.

— Ладно, — решился Прыщ. — Сдам вам гада. Где наша не пропадала… Он ведь меня, сука, подставил, а я-то уже завязал! Обидно, гражданин начальник, садиться в тюрьму после завязки, ни за что ни про что… Только вы уж меня поддержите. Где сам Пузырь — того не знаю я и не ведаю, он и квартиры меняет, и от своих прячется. А вот могу намекнуть, где его милая живет. Слух пошел, что он ее кинул, а женщины такого не забудут. Сходите к ней, может, и знает она, как на Пузыря выйти.

— Ну а что за милая-то? — подался вперед Юрий.

— Баба хорошая, — сказал мечтательно Прыщ, — удивительная даже. Ласковая такая… Она мне нравилась. Одинокая только… Уж на что ее Пузырь купил, не знаю… А меня вот знаю, почему подставить решил, — заметил, значит, сука, что нравится она мне. А ведь сам-то давно ее бросить решил, другая ему понравилась, но к своей бывшей ревновал, никого подпускать не хотел. А что ж теперь, пропадать бабе только из-за того, что она с ним была? — обиженно воскликнул Прыщ. Несмотря на свои несчастья, он ухитрялся думать и о других.

Гордеев вздохнул — тюрьма всех лечит и калечит, из всех делает психологов, а дуракам тут быстро объясняют, что почем…

— А почему ты думаешь, что любящая женщина, да еще такая хорошая, станет ментам своего бывшего мужчину выдавать, хоть он ее и бросил?

— Ну, вы уж как-нибудь сами к ней подход найдите. А только я думаю, она тоже захочет его остановить — ведь при ней-то он еще на мокрое дело не шел… А увидите ее — от меня передавайте привет, она тоже ко мне относилась душевно, и к вам через это лучше будет…

Гордеев записал адрес, по которому пару лет назад проживала Маруся Трофимова, так звали любимую женщину Пузыря, и поспешил прочь — неприятно было лишний раз находиться в тюремных стенах, тем более, когда на улице такая хорошая погода. На прощание он заверил Прыща, что теперь на суде ему выйдет скидка.

— …Водки ему обещал с воли принести, — сказал Гордеев, после того как поведал Денису содержание их беседы. — Что поделать… Все равно, если что, через охранников доставят.

— Спасибо тебе, Юра.

— Спасибо в карман не положишь, — подмигнул Гордеев, — с тебя коньяк…

Глава одиннадцатая

Баклан, он и есть баклан. И по сути, и по кликухе. Ничего тут ни добавишь, ни убавишь. Как шестерил, так и будет шестерить. Всегда. Такая уж натура у него. Ему нужен суровый хозяин, чтоб руку лизать и подачку выпрашивать. Самостоятельно он не существует.

Едва откинулся из Бутырки, только и успел, что пивка бутылочку выпить возле ближайшей станции метро «Новослободская», и тут же рванул в тот самый небольшой районный городок. И не домой, не к зазнобе истосковавшейся, не к старушке матери. Баклан полетел к хозяину. Вернее, не к хозяину, а к тому, кого бы он теперь хотел сделать своим хозяином.

Сложное это дело заполучить рядовому баклану хорошего хозяина. Важно не обмануться, не нарваться и не продешевить. Слишком добрый и мягкий хозяин и себя-то сам не прокормит. Слишком крутой забить мимоходом может. У жадного ничего не выпросишь, а у щедрого ничего не достанется. По рассказам и по собственным давним воспоминаниям Баклану очень подходил именно Пузырь.

— Вот с кем не пропадешь! — мечтательно закатывал глаза Баклан, раскуривая поднятый с асфальта жирный бычок. — Уж мы бы с ним!..

На вокзале народу — не продохнуть! Все куда-то едут, что-то везут, ругаются между собой и с кассиршами.

Денег на билет тратить не хотелось. И так слишком уж мало. Сел в первую же электричку нужного направления, нашел свободное местечко, прикорнул в уголке и задремал.

Под стук колес, под говор свободных людей так сладко сидеть с закрытыми глазами! И рядом слышатся такие забытые, такие волнующие женские голоса…

Со временем Баклан все меньше и меньше вспоминал о существовании и жизненной необходимости противоположного пола. То ли от частых отсидок, то ли от вечного голодания. А скорее всего — от возраста. Баклан считал себя очень пожилым человеком. Ему было неполных сорок лет, из которых он провел в заключении почти треть. Вольные годы пробежали в суете, в поисках хорошей компании, лидера, к которому позволено было бы прилепиться. Вечные тумаки, унижения приучили его к какой-то даже философской мудрой покорности.

— Проходит все, — шевелил бровями и бормотал сквозь дрему Баклан, — даже само время.

Совершенно неизвестно, откуда эта фраза запала в голову Баклана? Может, кто-то из сокамерников бросил, может, где-то на пересылке с рекламного щита подхватил?

— Предъявите проездные документы! — Кто-то сильно и грубо потряс Баклана за плечи. — Гражданин, проснитесь!

— Вот мои проездные документы! — Баклан тут же вскочил, вытянувшись в струнку перед двумя пузатыми тетками, облаченными в новенькую контролерскую форму. — Вот справка об освобождении, вот направление на работу…

— Так ты из заключения? — с интересом разглядывали тощего, изнуренного мужичонку. — Прямо сегодня! Так у тебя же праздник! Бедненький. А за что сидел-то, болезный?

Уши почти всех пассажиров вагона развернулись в сторону Баклана. Он приготовился врать. Как простой, по-настоящему народный артист перед своей публикой. Позориться реальным гадством в глазах народа, естественно, ему не хотелось. Не зря говорят: правда глаза колет!

Вдохновение сконцентрировалось, собралось морщинкой между бровей… Глаз заблестел неподдельной слезой. Баклан еще не знал, что скажет в следующую секунду… И тут!

Сама собой сочинилась душещипательная история.

— За драку я сел, добрые, милые мои женщины.

— За драку? — не поверили дородные тетки, недоверчиво глядя на тщедушное тельце Баклана. — Кого же ты побил? И как?

— Меня побили! — доверительно улыбнулся Баклан. — Потом меня же и посадили. Как водится у нас в государстве. Они же богатые!

Классовое сознание пробудилось с готовностью сочувствовать и участвовать.

— Как это так? — Казалось, что спросил весь вагон и стал слушать мелодраму.

— Дело в том, — издали повел свой рассказ Баклан, — что я долго не мог жениться. Сначала, тогда еще… в молодости. Сами понимаете, может, я и не красавец… Даже в школе с девчонками были проблемы. Во всех влюблялись, а ко мне серьезно никто… Никогда!

Он говорил с такой искренней душевной болью, что довольные слушатели сразу же покровительственно заулыбались.

— А когда женился… Как-то само собой получилось. Потому что она… Она! Все получилось, как она хотела. Сама! Жена мне досталась… женщина очень добрая и ласковая. А хозяйка какая! Да ну что там нахваливать… Даже сына мне родила. Димочку. Вот однажды идем из магазина… Первой вышла Катенька… А два уркагана бритых с цепями золотыми на руках, на шеях! Перстней, как на цыганках! Два быка таких раскормленных стоят возле дверей. И один говорит с наглой усмешечкой: «Вот, гляди, братан, какой я вежливый! Даже шимпанзе уступаю дорогу!» А Катя, может, тоже не очень-то, по их соображениям, соответствует стандартам… Не фотомодель, конечно. Но… Но она же моя! Моя пара!

Баклан поднялся еще на одну ступеньку эмоционального накала — так горячо, так взволнованно выкрикнул это, что самые чувствительные женские сердца тут же пустили слезу, а суровые и недоверчивые мужчины грозно нахмурились, всем видом осуждая хамов, оскорбляющих чужих жен.

— И вот Катенька выводит за ручку сыночка… Тут уж они стали совсем наглеть, хватают ее за руки, ржут, как лошади недорезанные… «Она с приплодом!» — смеются. Димочку пальцем по голове стучали. «Детеныш», — говорят. А мне-то каково? Моя жена, мой ребенок. И что я могу сделать? Ничего! Самому мелкому из них я по пояс! Люди собираются вокруг, тоже над моими смеются… Катенька плачет, глаза по восемь копеек! И меня грустно спрашивает: «Ты нас стыдишься?» Взяла Митьку на руки. Он к ней прижался, прямо щекой к лицу… И тоже заплакал. Тоненько так… К ней прижимается, а меня зовет: «Папка, — говорит, — скажи им, чтоб перестали». Тут меня и пробило! — грозно крикнул Баклан, раскинув тощие руки, как крылья буревестника.