Джеймс Берк - Пленники небес Страница 38

Я видел эти жертвы собственными глазами, видел трупы, которые выносили из расстрелянных минометами деревень, людей, сожженных напалмом и похороненных заживо в ямах, вырытых на берегу реки.

Но отчетливее, чем самые страшные воспоминания о той войне, проступает в моем мозгу одна виденная мною когда-то фотография. Этот снимок был сделан нацистским фотографом в Берген-Белсене, запечатлел еврейку, несущую на руках маленького ребенка к асфальтовому скату перед газовой камерой. Свободной рукой она держала за руку маленького мальчика, а позади них шла девочка лет девяти. На ней было коротенькое пальтишко, точь-в-точь такое, как носили в мое время младшие школьники. Фотография была не слишком четкой, лица людей были смазаны и расплывчаты, но по какой-то причине белый чулок девочки, спустившийся на пятке, выделялся в полумраке фотографии, точно схваченный серым лучом света. Так и осталась в моей памяти эта картина — белый спустившийся чулок на фоне смертоносного коридора. Даже не знаю почему. Вот и теперь, когда я вновь и вновь переживаю гибель Энни, или вспоминаю рассказ Алафэр о ее индейской деревне, или смотрю старый документальный фильм о вьетнамской кампании, меня охватывает то же чувство.

Иногда я вспоминаю строки из Книги Псалмов. Не могу назвать себя человеком верующим, более того, мои познания о религии весьма отрывочны; тем не менее эти строки объясняют все гораздо лучше, чем мой скудный разум: те строчки, в которых говорится, что невинные страдальцы за весь род человеческий особо любимы Богом, они — помазанники Божьи; их жизнь — жертвенная свеча, а сами они — узники небес.

Всю ночь лил дождь, а наутро взошло солнце, озарив мягким розовым светом задержавшийся в ветвях деревьев предрассветный туман. Я спустился за газетой и устроился на крыльце с чашечкой кофе.

Зазвонил телефон. Я вернулся в дом и снял трубку.

— Чем это ты занимался с этой лесбиянкой?

— Данкенштейн?

— Он самый.

— Так чем это вы с ней занимались?

— Тебя это не касается.

— Ошибаешься. Все, чем она и ее муженек занимаются, касается нас.

— Откуда ты узнал, что я виделся с Клодетт Рок?

— У нас свои источники информации.

— За нами не было хвоста.

— Ты просто его не заметил.

— Говорю тебе, хвоста не было.

— Ну и что?

— Вы что, их телефон прослушиваете?

Он молчал.

— Что ты хочешь сказать, Данкенштейн?

— Что ты спятил.

— Она рассказала кому-то по телефону, что я ее подвез, когда она была в Нью-Иберия?

— Не «кому-то», а мужу. Она позвонила ему из бара. Кое-кто считает, что ты — говнюк и тупица, Робишо.

Я уставился на занавешенные туманом деревья с мокрой от утренней росы листвой.

— Когда ты позвонил, я пил кофе и читал газету, — сказал я. — Сейчас я положу трубку и вернусь к этому приятному занятию.

— Я звоню из магазинчика у моста, — сказал он. — Через десять минут буду у тебя.

— Вообще-то, я собираюсь на работу.

— Работа подождет. Я позвонил шерифу и сказал, что ты задержишься. До скорого.

Через пару минут к дому подъехал серый служебный автомобиль, он выбрался из него, прикрыл дверцу и немедленно угодил в лужу носком начищенной туфли. Он был, как всегда, элегантен: стрелки на серых полотняных брюках безукоризненно отглажены, красивое лицо гладко выбрито, светлые волосы блестят. Его талию стягивал кожаный ремень с начищенной пряжкой, отчего он казался еще выше.

— У тебя найдется еще чашка кофе? — спросил он.

— Ты только затем и приехал, Майнос? — Я придержал для него входную дверь, однако, боюсь, тон мой был не особо гостеприимным.

Он вошел и принялся рассматривать книжку-раскраску, забытую Алафэр на полу.

— Не только. Может быть, я хочу помочь тебе. Почему бы тебе не перестать ерепениться? Каждый раз, когда я пытаюсь с тобой поговорить, ты начинаешь дерзить.

— Вообще-то, я тебя не звал. Ты сам постоянно напоминаешь о себе. И ни хрена вы мне не помогаете. Так что перестань пороть чушь.

— Хорошо, допустим, ты прав. Мы обещали тебе что-нибудь сделать. У нас не вышло. Так бывает, и ты об этом прекрасно знаешь. Мне уйти?

— Пойдем на кухню. Я тут собирался есть мюсли. С бананами и клубникой. Хочешь порцию?

— Не откажусь.

Я налил ему кофе с горячим молоком. В окно лился голубоватый утренний свет.

— Не стал подходить к тебе на похоронах. Я не умею выражать соболезнования. Теперь я могу тебе это сказать: мне очень жаль.

— Я не видел тебя на похоронах.

— На кладбище я не поехал. Это ведь дело семейное, правда? Думаю, ты у нас парень правильный.

Я насыпал две чашки мюсли, добавил нарезанные кусочками бананы и несколько ягод клубники. Он сразу сунул в рот полную ложку. Молоко стекало у него по подбородку. Сквозь коротко остриженные волосы проглядывал череп.

— Так-то лучше, браток, — сказал он.

— Так почему же я должен опоздать на работу? — спросил я.

— На одной из найденных тобой пуль остался превосходный отпечаток пальца. Догадайся, у кого из картотеки новоорлеанского полицейского управления точно такой же?

— У кого же?

— В тебя стрелял Виктор Ромеро, приятель. Я вообще удивляюсь, что ты еще жив; в свое время во Вьетнаме он был снайпером. Слышал, ты здорово отделал его машину.

— Откуда ты про это узнал? Даже мне ничего не сказали.

— Мы начали охотиться за этим парнем задолго до тебя. Всякий раз, как где-нибудь всплывает его имя, управление дает нам знать.

— Я хочу спросить у тебя одну вещь, только честно. Как ты думаешь, в этом замешаны федералы?

— Ты серьезно?

— Повторить вопрос?

— Ты же хороший полицейский, Робишо. Всякие истории о заговоре между преступниками и правительством давно вышли из моды, — сказал он.

— Я недавно ездил в новоорлеанское отделение Департамента по иммиграции. Этого Монро, похоже, мучает чувство вины.

— Что он тебе сказал? — Он с новым интересом посмотрел на меня.

— Попытался убедить меня, что ни в чем не виноват. Это ему не удалось.

— Так ты и вправду убежден, что кто-то из федералов или из управления по делам иммиграции и натурализации хочет от тебя избавиться?

— Не знаю. Как бы то ни было, они почуяли, что вляпались в дерьмо.

— Послушай, правительство не станет убивать граждан своей страны. Я думаю, ты просто напал на ложный след, который никуда тебя не приведет.

— Думаешь? А по-твоему, кого из собственных сограждан правительство посылает в Центральную Америку? Бойскаутов? Таких, как ты?

— Нет.

— Вот-вот. Парней вроде Виктора Ромеро.

Он задержал дыхание.

— Хорошо, попробуем копнуть в этом направлении.

— Где это ты видел, чтобы федералы закладывали друг друга? Ты у нас прямо шутник, Майнос. Доедай мюсли.

— Вечно он издевается.

В жаркий полдень мы с Сесилом припарковали полицейский автомобиль у знакомой бильярдной на Мейн-стрит в Нью-Иберия. Ребята из лафайетского колледжа отвинтили в мужской уборной автомат для продажи презервативов и вынесли через заднюю дверь.

— У них там в Лафайете что, презервативов нет? Зачем им было мои-то красть? — разводил руками хозяин заведения, Ти Нег. Я стоял под прохладой вентиляторов, из кухни упоительно пахло жареными колбасками и бамией. Как всегда, кучка пожилых завсегдатаев попивала в углу пиво и раскидывала картишки. — И чему их только в ихнем колледже учат-то? А если кто-нибудь придет за резинкой, что я им скажу?

— Воздержание — лучший способ предохранения.

Ти Нег аж рот открыл от удивления и обиды.

— Что ты хочешь этим сказать? Как ты можешь такое говорить Ти Негу? Ты никак свихнулся, Дейв?

Из прохладной бильярдной мне пришлось выйти на солнцепек — там Сесил записывал показания свидетелей, видевших машину этих ребят. Тут к бильярдной вывернул кремового цвета «олдсмобиль» с тонированными стеклами. Водитель даже не стал толком парковать машину, а просто поставил наискось к тротуару, поставил рычаг в нейтральное положение, открыл дверь и вышел на улицу; двигатель продолжал урчать. Волосы его были зализаны назад, кожа загорелая, как у квартерона[14]. На нем были мокасины с кисточками, дорогие серые брюки и розовая рубашка-поло; однако при его узких бедрах, широких плечах и плоском мускулистом животе одежда выглядела излишеством. Широко расставленные серо-голубые глаза по-прежнему ничего не выражали, однако кожа на лице была стянута так, что над висками появились тонкие белые линии.

— В чем дело, Бубба? — спросил я.

Вместо ответа он двинул мне кулаком в подбородок, да так, что я отлетел к двери бильярдной. Планшетка моя очутилась в углу, я попытался удержаться за стену, и тут дверной проем заслонила его мощная фигура. Он кинулся на меня и двинул пару раз кулаком по голове; я согнулся в три погибели. Я чувствовал запах его пота, смешанного с одеколоном, чувствовал, как он прерывисто дышит: он попытался ударить меня наотмашь, но я успел увернуться. Я и забыл, как сильно он способен ударить. Нанося каждый удар, он поднимался на носки, его мускулистые бедра и упругие ягодицы едва не рвали брюки по швам. Он никогда не защищался, его девиз был — нападение, и он бил, целясь в глаза и нос, с такой яростью и энергией, что ясно было — он не остановится, пока не превратит противника в котлету.