Алексей Яковлев - Колдунья-индиго Страница 4

И даже брюнетка с «Лизой», хотя вряд ли разбиралась в хитросплетениях ветвей власти, поддержала:

— Они еще подлее, чем даже полиция!

«Вот и наше ведомство дождалось лестной оценки, — с горечью подумал Панов. — Тут не знаешь продыха, день и ночь работаешь на износ за гроши, жизнью рискуешь, вынужден общаться со всякой сволочью, а тебя вместо благодарности успокаивают: “Да, ты подлый, но прочие еще подлее”. Совсем народ сошел с катушек: одних ненавидят, другим завидуют и тоже ненавидят, третьим готовы зубами глотки перегрызть. И когда этому придет конец?»

Долго пребывать в меланхолии Панову не пришлось. Его путешествие заканчивалось. Не показав обиды, Глеб распрощался с хулителями ветвистого древа власти и, великодушно не держа в душе на них зла за огульную критику, направился к выходу.

Глава 3

Оставив путешественника на пригородной подмосковной станции Малинская, электричка прощально повиляла хвостовым вагоном, покачалась на стыках рельсов и умчалась в сиреневую даль. В незапамятные времена в ту сторону молодые московские энтузиасты отправлялись «за туманом и за запахом тайги», дынь и ударных комсомольских строек, а им навстречу меркантильные народные массы ехали в столицу за колбасой и дефицитным ширпотребом. Те застойные времена давно уже канули в Лету. Но и в нынешние реформаторские годы поток страждущих визитеров не иссякал, а напротив, бурлил пуще прежнего. Только теперь они ехали в столицу не за колбасой, а в надежде заработать деньги на ее покупку в местах своего проживания. Некоторые гости столицы, до самого мегаполиса не добравшись, обосновались на подступах к городу-герою. Все пристанционное пространство с обеих сторон железной дороги было застроено, киосками и магазинчиками, заставлено палатками. Хозяева торговых точек, недавно прибывшие в гостеприимную Россию жизнерадостные граждане бывшей братской южной республики, а ныне гордого независимого государства, сами расхваливали дары субтропиков, а обосновавшиеся раньше и уже преуспевшие в коммерции их земляки рачительно следили за наемными продавщицами, аборигенками и гостьями из незалежных мест. А те, в свою очередь, усердно старались «показать хозяйский товар лицом». И наконец, как царь царей, король королей и султан султанов, сияя на солнце массивным золотым перстнем на пальце толстой волосатой руки, вальяжно откинутой на опущенное стекло черного «мерса», медленно проехал вдоль торговых рядов сам властитель торгового пространства станции Малинская. Торговцы подобострастно приветствовали его на родном языке, а сын неба в ответ лишь снисходительно кривил заплывшую жиром и заросшую жесткой черной щетиной физиономию. Беседы он удостоил лишь одного земляка, хозяина самого крупного магазина, да и то обменялся с ним лишь парой гортанных фраз.

Прогулявшись между лотков и прилавков, Панов вдоволь налюбовался душистыми плодами южнокавказских плантаций, мирно соседствующих с дарами среднероссийских теплиц и огородов, экзотическими фруктами черного и латиноамериканского континентов и разнообразной мясо-птице-рыбно-молочной продукцией.

До часа, назначенного Никандровым для их встречи, оставалось еще достаточно времени, и Глеб решил немного оглядеться вокруг, а заодно ознакомиться с малинскими достопримечательностями. Этот старый подмосковный дачный поселок, как слышал Панов, славился своей красивой деревянной церковью, построенной еще в девятнадцатом веке и вроде бы даже без единого железного гвоздя. Без труда отыскав дорогу к храму и налюбовавшись на него, Пан захотел навестить еще и старинный дачный театр, стены которого некогда слышали голос самого Шаляпина, а Раневская будто бы начинала там свою артистическую карьеру. Но престарелый местный житель, к которому он обратился с вопросом, как пройти к храму, на этот раз театрального искусства, объяснил, что дорога туда неблизкая да и смотреть там, кроме головешек, нечего. Не считая, конечно, шикарного земельного участка, пребывающего ныне в пустоте и ожидании нового хозяина, столь неделикатном способом выпроводившего оттуда безответную Мельпомену. Взамен погорелого театра приветливый поселянин посоветовал столичному гостю обратить внимание на деревянный дом, построенный, по его уверению, еще баронессой фон Мекк, как и церковь, из целых сосновых бревен. Архитектурный ветеран выглядел на удивление молодо и явно не собирался отправляться на пенсионный слом, надеясь послужить уютным пристанищем еще не одному поколению своих жильцов.

— А вот те дома, — указал пальцем престарелый краевед на дощатых соседей бревенчатого долгожителя, — построены позже, в тридцатые годы двадцатого века, а на следующем участке — и вовсе после войны.

Панов посмотрел в указанном направлении и только сокрушенно покачал головой. В глубине обширной территории, заросшей кустами сирени и частично поломанными фруктовыми деревьями, виднелся остов полусгоревшей дачи. Приют отдохновения героев-победителей в Великой Отечественной войне на соседнем участке временно устоял перед всепожирающим напором огня, но выбитые стекла на террасе и выломанная дверь, затененная кустом шиповника с ярко-красными цветами, без слов повествовали о его неминуемой скорой кончине.

— При Сталине здесь никогда ни одного пожара не было, — прервал грустные размышления Глеба дряхлый ровесник индустриализации и коллективизации. — Потому что, если чего подожжешь, тебе сразу припишут диверсию, связь со всеми заграничными разведками — и к стенке. Даже родственникам не поздоровится. А теперь дома горят как свечки! Любой бомж за бутылку или наркоман за дозу спалит тебе все, что угодно. И глазом не моргнут! А чего им бояться? Кто их станет искать? Никто! А если вдруг случайно и найдут, что с них взять? Ну и отсидят на государственном иждивении годик-другой, им не привыкать, — старец погладил свою лысую макушку, обрамленную редковатой седой растительностью, и вдруг с непонятным ожесточением воскликнул: — Да и хозяева дач тоже хороши! Ведь им предлагали — продайте дома! Не ради, конечно, самих халуп… Посмотрите, какие здесь участки, соток по пятьдесят! А они заартачились: «Жалко, мол, расставаться с родным гнездом, столько всего с ним связано…» Совсем люди одурели, не понимают, в какой стране теперь живут! Вот и сиди на кострище… Не хотели продать по-хорошему, заберут по-плохому. Фонмекковскую-то хоромину никто не трогает, она еще сто лет простоит, потому что участок там с гулькин нос!

Действительно, фонмекковский здоровяк-долгожитель так резко контрастировал с печальными развалинами своих младших архитектурных собратьев, утопающими в опаленной беспощадным пожаром и местами увядшей от огня зелени, что Панова охватил приступ сентиментальной грусти. Ему невольно вспомнились поэтические образы, как нельзя лучше подходящие к случаю: «В кустах горит костер рябины красной, но никого не может он согреть…» А «Полуувядших лилий аромат…» затуманил его голову и подвиг на философские размышления:

— Вот так и люди, как дома: оказался в беспокойное время в спокойном месте — и живи себе без проблем. Будто невидимый ангел-хранитель парит над тобой. А другой всю дорогу считает полученные от злодейки судьбы синяки и шишки. А то и вовсе — спалят тебя к чертовой матери, как эти дачи, или снесут, как гостиницы «Москва» и «Россия». Потому что выбрал себе такую работу: стоять на пути удовлетворения чьих-то беспредельных аппетитов.

Словоохотливый попутчик, доковыляв до своей калитки, распрощался с Пановым и подсказал ему, как пройти к пионерскому лагерю «Сосенка»:

— Идите по улице Октябрьской до новостройки. Там какой-то тип купил два участка. Старые постройки, конечно, снес и возводит незнамо что: то ли королевский дворец, то ли висячие сады Семирамиды. А вы пройдите еще квартал и заверните налево, на улицу Советскую, и идите по ней, пока не увидите кирпичную стену и в ней бронзовые ворота, чуть поменьше кремлевских, пройдете это владение и окажетесь на улице Пролетарской. Там тоже высоченная кирпичная стена, а ворота резные и побольше кремлевских. Это и есть бывший пионерский лагерь «Сосенка», а теперь — чье-то поместье. Желаю вам приятной прогулки!

Раздумывая над превратностями жизни, Глеб неспешно шагал по песчаному тротуару, поросшему по обочинам подорожником и одуванчиками и не оскверненному пока еще асфальтом, как проезжая часть. Буйная майская растительность преодолевала ограды из ветхого штакетника и зелено-сиреневым черемуховым шатром нависала над его головой, а пышные клумбы под окнами скромных дачных домишек наполняли воздух еще и цветочными ароматами. Благотворное общение с природой постепенно освобождало голову Панова от тягостных мыслей, а ласковое солнышко согревало не только его тело, но и душу, настраивая на меланхолический лад. Теперь Глебу хотелось сказать всему и всем — и черемухе, и сирени, и птичкам, щебечущим в их густой листве или деловито скачущим по огородным грядкам, и даже кошке, небеспристрастно следящей за их беззаботной суетой с заборного столба: «Мира вам и благоденствия, живите, растите, цветите и…»