Георгий Вайнер - Место встречи изменить нельзя (сборник) Страница 42

Голоса мы услышали справа, над оврагом. И сразу же наткнулись на ход сообщения, переползли поближе вдоль заднего бруствера и снова прислушались. Один голос был совсем молодой, злой, быстрый, картавый, а второй – неспешный, сиплый, застуженно-усталый. И мне казалось, будто молодой за что-то ругает простуженного – он говорил сердито и дольше, а второй не то оправдывался, не то объяснял и повторял часто: «Яволь». И подползали мы, не сговариваясь с Левченко, только когда говорил молодой, пока не учуяли за бруствером рядом с собой сигаретный дым. Я ткнул в бок Левченко; мгновение мы еще полежали на вязкой, отрытой из окопа глине и затем одновременно беззвучно перемахнули через бруствер.

Это заняло две-три секунды, но мне запомнилась каждая деталь: один фашист сидел на ящике у пулемета, завернувшись в одеяло, а другой сердито размахивал у него перед лицом рукой, и стоял он, на свою беду, спиной к нам, поэтому Левченко с ходу воткнул ему в шею финку, и он молча осел вниз, а я, перепрыгнув через него навстречу поднимающемуся сиплому пулеметчику, ударил его по голове рукоятью пистолета, натянул на него глубже одеяло и мешком подал наверх уже выскочившему из окопа Левченко.

Мы бегом доволокли «языка» до распадка оврага на берегу. Уже виден был в сумраке силуэт Сашки Коробкова около лодки, когда у самого обрыва мы напоролись на четырех немцев с ведрами – они по темному времени шли за водой. Немцы тоже нас не сразу опознали, и один из них, поднимая «шмайсер», крикнул неуверенно:

– Хальт! Вер ист да?

Левченко бросил на меня немца, и, пока я срывал чеку, придавливал «языка» коленом к земле, он уже бросил гранату, и грохот еще не стих, и от вспышки плавали в глазах волнистые червячки, а уже бросил свою гранату Коробков и одновременно выстрелил из ракетницы зеленый сигнал против течения реки – вызвал отсечный огонь.

Втащили немца в лодку, спихнули ее на глубину, сделали несколько гребков – и все еще было тихо, пока вдруг весь берег на нашей стороне не раскололся пламенем и громом. Завывали жутко минометы, и их «чемоданы» с визгом пролетали прямо над нашими головами и с треском взрывались над обрывом – на немецком переднем крае; стреляли тяжело и резко стомиллиметровки прямой наводкой; на этом кусочке прикрывал наш отход весь сто сорок третий артдивизион…

Потом и фрицы очнулись – осветительные ракеты уже не гасли ни на миг, воду вокруг нас пороли длинными струями бурунчиков пулеметные очереди, у середины реки стали рваться мины, и, когда они взмывали над нами с долгим, щемящим душу ухающим вскриком, мы закрывали глаза и сильнее рвали веслами воду. Потом дощаник протяжно затрещал, я увидел, как крупнокалиберная очередь сорвала целую доску и вода, густая и черная, хлынула внутрь.

– Быстрее! Гребите быстрее! – заорал я и увидел, что Левченко медленно, словно задумавшись о чем-то, падает через борт. Я вскочил с банки, лодка накренилась и пошла ко дну.

– Сашка! «Языка» держи! – успел сказать я Коробкову и нырнул, хватая за шиворот Левченко…

…И совсем не помню, как нас выволокли – всех четверых – на берег…

Это был сон или воспоминание, и длился он, как ночной поиск, полтора часа, а может быть, все это, происходившее со мной год назад, привиделось мне вновь в то мгновение, когда я открыл глаза от дребезжащего долго и пронзительно телефона, гулкого и тревожного в пустоте ночного коридора.

Босиком пробежал я к аппарату, ежась от холода, сорвал трубку, и бился в ней крик дежурного:

– Это ты, Жеглов?

– Нет, Шарапов слушает.

– Собирайтесь мигом – засаду в Марьиной Роще перебили…

Жеглов спросонья не мог попасть ногой в сапог, закручивалась портянка, и он сиплым голосом негромко ругался. Я натягивал ставшую тесной и неудобной гимнастерку, ремень на ходу, кепку в руки, а под окном уже гудел, бибикал копыринский «фердинанд».

Копырин захлопнул своим рычагом за нами дверь, будто совком подгреб нас с мостовой, и помчался с гулом и тарахтением по Сретенке.

– Что-о? – выдохнул Жеглов.

– Топоркова тяжело ранили, Соловьев, слава Богу, цел остался. А больше я и сам ничего не знаю…

Завывая, «фердинанд» повернул против движения на Колхозной площади, прорезал поток транспорта и помчался по Садовой к Самотеке, в сторону Марьиной Рощи. Копырин тяжело сопел, Жеглов мрачно молчал и только у самого дома Верки Модистки спросил:

– Свирскому доложили?

– Наверное, – пожал плечами Копырин. – Меня прямо из дежурки к вам послали, сказали, что Соловьев позвонил…

«Скорая помощь» уже увезла Топоркова, и, кроме тонкого ручейка почерневшей крови у двери, ничто не говорило о том, что здесь произошло час назад. Верка Модистка сидела в углу на стуле, оцепенев от ужаса, и только зябко куталась все время в линялый платок, будто в комнате стало невыносимо холодно. А здесь было очень душно – по лицу Соловьева катились капли пота, крупные, прозрачные, как стеклянные подвесочки на Веркиной люстре. Капли стекали на огромную красно-синюю ссадину под скулой, и Соловьев морщился от боли.

– Докладывай, – сказал Жеглов, и по тому, как он смотрел все время вниз, точно хотел убедиться в том, что сапоги, как всегда, блестят, и по голосу его, вдруг ставшему наждачно-шершавым, я понял: он сильно недоволен Соловьевым.

– Значит, все было целый день спокойно, – заговорил Соловьев, и голос у него был все еще испуганный, как-то очень жалобно он говорил. – В двадцать два пятьдесят вдруг раздался стук в дверь, и я велел Вере впустить человека…

Соловьев передохнул, достал из кармана пачку «Казбека» и трясущимися руками закурил папиросу, а я почему-то невольно отметил, что нам на аттестат не дают «Казбек», а продается он только в коммерческих магазинах по сорок два рубля за пачку.

– Ох, просто вспомнить жутко! – сказал Соловьев, судорожно затягиваясь и осторожно поглаживая пальцами кровоподтек на щеке, но Жеглов оборвал его:

– Что ты раскудахтался, как баба на сносях! Дело говори!..

– Глебушка, я и говорю! Топорков встал вот сюда, за дверь, а я продолжал сидеть за столом…

– Руководил, значит? – тихо спросил Жеглов.

– Ну зачем ты так говоришь, Глеб? Будто это моя вина, что он в Топоркова попал, а не в меня!

– Ладно, ладно, рассказывай дальше…

– Вот, значит, открыла Вера входную дверь, впустила его в комнату, и пока он с темноты на свету не осмотрелся, я ему и говорю: «Предъявите документы!» Топорков к нему со спины подошел, он оглянулся и, гад такой, засмеялся еще: «Пожалуйста, дорогие товарищи, проверьте, у меня документы в порядке», – и полез во внутренний карман пальто. Топорков хотел его за руку схватить, и я тут к ним посунулся, а он вдруг из кармана прямо в упор – раз! В Топоркова! И так это быстро получилось, и выстрел из-под пальто тихий, что я и не понял сразу, что произошло, а он выхватил из кармана пистолет и в лицо мне им как звезданет! И сознание из меня вон! Упал я бесчувственно, а он убежал…

Я хотел его спросить, как выглядит преступник, но вдруг из угла раздался тихий скрипучий голос:

– Врет он вам, не падал он в бесчувствии…

Это Верка сказала.

Соловьев дернулся к ней, но Жеглов заорал:

– Молчать! Будешь говорить, когда спрошу! – И повернулся к Верке: – А как было дело?

Верка, глядя прямо перед собой не моргая, заговорила, и лицо у нее было неподвижное, как замороженное:

– Упал он на четвереньки, когда Фокс его револьвером шмякнул, а Фокс ему говорит и револьвером в затылок тычет: «Лежи на полу десять минут, если жизнь дорога». И мне говорит: «Если узнаю, что это ты, сука, на меня навела легавых, кишки на голову намотаю, а потом повешу…» И пошел…

– А этот? – спросил Жеглов, показывая на Соловьева.

– А что этот? Полежал маленько и побег по телефону звонить. А я посмотрела вашего раненого – у него кровь ртом идет, в грудь ему пуля попала…

Жеглов долго молчал, смотрел в пол, и я впервые увидел в его фигуре какую-то удивительную обмяклость, ужасную, нечеловеческую усталость, навалившуюся на него горой.

– Глеб! – закричал Соловьев. – Да ты что?! Неужто ты этой воровке, марвихерше противной поверил? А мне, своему товарищу…

– Ты мне не товарищ, – сказал тихо Жеглов. – Ты трус, сволочь. Ты предатель. Вошь ползучая…

– Не имеешь права! – взвизгнул Соловьев. – Меня ранили, ты за свои слова ответишь!..

– Лучше бы он тебя застрелил, – грустно сказал Жеглов. – С мертвого нет спроса, а нам всем – позора несмываемого. Ты нас всех – живых и тех, что умерли, но бандитской пули не испугались, – всех нас ты продал! Из-за тебя, паршивой овцы, бандиты будут думать, что они муровца могут напугать…

– Ты врешь! Я не испугался, я потерял сознание! – блажил Соловьев, и видно было, что сейчас он напугался, пожалуй, сильнее, чем когда его ударил пистолетом Фокс.

– Ты не сознание, ты совесть потерял, – сказал все так же тихо Жеглов, и в голосе его я услышал не злобу, а отчаяние.