Юлиан Семенов - Петровка, 38. Огарева, 6. Противостояние Страница 45

— Ты гений, Серго, — сказал Костенко, — мадлобт[1], генацвале, спасибо тебе.

Гребенчиков долго кашлял в телефон. Он кашлял так близко и громко, что Костенко был вынужден далеко отстранить трубку. Пока Гребенчиков кашлял, Костенко успел записать на бумаге три вопроса, — он любил перед допросом, даже таким странным, по телефону, прочесть те вопросы, какие хотел задать.

— Скажите, пожалуйста, вам фамилия Кешалава известна?

— Виктор? Конечно. Он наш аспирант.

— Когда вы его последний раз видели?

— В Сухуми. А что?

— Он был у вас в гостинице?

— Он ночевал у меня. А что случилось?

— Сейчас объясню. Он был пьян?

— Ну что вы… Нет… Он не пьянеет, он хорошо пьет… Он со своими друзьями из киногруппы выпил немного сухого вина в «Эшерах». А что случилось?

— Тут на него женщина жалуется, говорит, плохо он себя вел, обидеть ее хотел.

— Этого не может быть, — сразу же ответил Гребенчиков, — они все штабелями перед ним валятся: такой красивый парень, такой интеллигентный.

— А когда интеллигентный парень от вас уехал?

— Утром. Рано утром. Мы поехали в «Эшеры» — это его любимый ресторан, там позавтракали, и он на попутке уехал в Сочи.

— Ну спасибо вам, трубочку теперь полковнику передайте.

Сухишвили спросил:

— Как? Что-нибудь есть?

— Ничего нет, Серго. Кроме того, что уже известно, — ничего. Ты побеседуй с этим Гребенчиковым, ладно? Спроси, с кем Кешалава дружит, с кем дружил, нет ли среди его дружков химиков.

— Завтра жди моего звонка.

«Если бы не эти камни, — подумал Костенко, запирая в сейф бумаги. — Кешалаву нужно сразу отпускать с извинением. Показания Тороповой никем не подтверждены, это он прав. Без исчезнувшего из больницы Урушадзе я ничего с этим парнем не поделаю, я не смогу прийти в суд без улик, меня на тачке оттуда вывезут».

2

Поднявшись на четвертый этаж, Костенко зашел к Садчикову.

— Ну что, дед, — спросил он, — есть какие-нибудь новости из Пригорска?

— П-пока никаких, — ответил Садчиков, — но там роют землю.

— Плохо роют.

— П-примем меры, товарищ полковник, — пошутил Садчиков. — Простите за н-нерадивость.

— А в чем дело? Почему так долго?

— Видишь ли, С-слава, там б-болен их начальник ОТК, а без него трудно подойти к технологии.

— Мне не нужна технология.

— Я имею в виду тех-хнологию возможных хищений.

— Когда он выздоровеет, этот ОТК?

— Неизвестно. Он уехал в командировку и там заболел.

— Вызвать нельзя?

— Пытались.

— Ну и что?

— Не могут доискаться. Он прислал телеграмму: «Тяжело болен. Налбандов». И все.

Костенко вдруг поднялся с края стола — он всегда, еще с того времени, когда работал на Петровке, 38, любил сидеть на краешке стола, — полез за сигаретами и, еще не веря в удачу, тихо спросил:

— Когда он уехал в командировку? И куда?

Садчиков вздохнул:

— М-можно завтра, Славик?

— Дед, прости, милый, нельзя.

Садчиков открыл сейф, достал папку, долго листал телефонограммы и перебирал бумажки, потом ответил:

— З-значит, так. Налбандов Павел Иванович выбыл в Москву в командировку пятого сентября сего года по приказу заместителя директора Гусева.

— А шестого отравили Урушадзе.

— Мне с-скучно с тобой, К-костенко. Я понимаю тебя д-даже без взгляда в глаза. А еще говорят, что телепатия — лженаука. Кибернетика тоже считалась, между прочим, буржуазной лженаукой. Ты хотел спросить меня: п-просил ли я наших коллег показать фотографию с паспорта исчезнувшего Урушадзе на ювелирной фабрике?

— Точно.

— Слава, дорогой, именно поэтому ты теперь м-мой начальник, а я д-дожидаюсь пенсии. Ты умнее меня и моложе, и эти два ф-фактора трудно оспорить, как это н-ни печально для меня и благоприятно для общества.

— Значит, не показывали?

Садчиков отрицательно покачал головой и снял трубку.

3

«Фотография, снятая с паспорта Урушадзе Константина Ревазовича, предъявлена директору завода Пименову, заместителю директора завода Гусеву и начальнику отдела кадров Бурояну. Лицо, изображенное на фотокарточке, ими опознано — это начальник ОТК фабрики Налбандов Павел Иванович.

Начальник отдела управления уголовного розыска МВД Армянской ССР полковник Токмасян».

ЛИЧНЫЕ СВЯЗИ

1

Проскуряков умел анализировать свои поступки и настроения, глядя на них как бы со стороны. Это качество развивалось в нем исподволь: он и не догадывался об этом до того времени, когда однажды приехал Пименов и привез огромный, странной формы рубин.

— Передайте, товарищ Проскуряков, супруге — от меня ко дню ангела.

— Ты что?! — сказал тогда Проскуряков. — С ума сошел?! Это же подсудное дело! Забери и забудь об этом раз и навсегда!

— Юрий Михайлович, вы погодите бледнеть, дорогой мой человек. Этот камень я во время отпуска сам нашел, это ж отдых у меня такой — по горам лазать! Одни водку жрут, другие по бабам шлендают, а я камни ищу, что здесь предосудительного?! Недра-то у нас кому принадлежат? То-то и оно — народу. И обработал я камень сам, руки-то мастеровые, Юрий Михайлович, мне труд в радость.

— Сколько ж такой камень стоит?

— Он уникальный, Юрий Михайлович, его оценить трудно, да и ни к чему: разве можно оценить рисунок ребенка, который он дарит матери? Или рисунок Репина! Это ж кощунство — оценивать искусство! — Пименов посмеялся. — Искренность ребеночка тоже, поди, оцени. Не оценишь ведь. Сколько он сердечка в свой рисунок вкладывает?!

— Ты мне, Пименов, не крути, — тихо сказал Проскуряков. — Ты сразу мне говори: чего хочешь?

— Я? Юрий Михайлович, да что вы! Если вы меня так понимаете…

— Не глупи, Пименов. Не глупи. Потом тебе труднее будет к этому разговору возвращаться.

Пименов замер на мгновение, и Проскурякову даже показалось, что тот обмяк в кресле, делаясь маленьким, как надувная резиновая кукла, из которой выходит воздух.

— Закурить позволите? — осторожно глянув на Проскурякова, спросил Пименов.

— Кури.

— Может, где в другом месте побеседуем, Юрий Михайлович?

— А зачем? Мне некого бояться. Что, думаешь, слушают нас? Честных людей теперь не слушают, Пименов.

Пименов поднялся, так и не закурив.

— Чего-то я не очень все понимаю. Вы извините, Юрий Михайлович, если я что не так сказал.

— Сядь. Презумпция невиновности — слыхал про такое?

— Приходилось.

Проскуряков включил приемник, вышел из-за массивного, ручной резьбы стола и сел в кресло напротив Пименова.

— Успокоился?

— Успокоился, Юрий Михайлович. Вы спрашивали, чего я хочу, да? Так вот, я отвечу вам. Я хочу, чтобы вы моему производству помогали не по должности, а по сердцу.

— То есть ты хочешь, чтобы я тебе в первую очередь давал станки, фонды на стройматериалы и утверждал тебе смету получше?

— Да, Юрий Михайлович. Я ничего непредусмотренного не хочу. Я ведь презумпцию невиновности тоже по-советскому, по-нашему понимаю.

— А взятку мне зачем суешь? Этот камень стоит рублей семьсот, Пименов, я в этом деле, конечно, не такой дока, как ты, но смысл понимаю. «Жене ко дню ангела». А я такой доверчивый, да? Сижу тут у себя в кабинете, на «Волге» раскатываю и ничегошеньки вокруг себя не вижу — ты, верно, так полагал?

— Нет, я так не полагал, Юрий Михайлович. Полагая так, я бы вам этот камень не рискнул предложить, — зло сощурившись, медленно ответил Пименов. — Я знаю, где вы с экономисточкой из отдела труда и зарплаты встречаетесь. Я знаю, в какие кафетерии вы с ней ходили на первой, так сказать, стадии романа. Но я не знаю, где вы достали деньги, чтобы она внесла пай на кооперативную квартиру. Вы человек честный, это всем доподлинно известно, и поэтому вам будет очень трудно, Юрий Михайлович, расплачиваться с долгами.

Проскуряков тогда взял со стола папку с письмами директоров фабрик, нашел там докладную записку Пименова с просьбой выделить для нужд развивающегося производства токарные станки и сверлильный полуавтомат, попросил у Пименова ручку и написал размашистую резолюцию: «Отказать! Нельзя думать только о своем предприятии, надо научиться в первую голову думать о развитии отрасли».

— На, — сказал он. — Держи. Чтоб тебе зря в Москве деньги в гостинице не проживать.

Пименов внимательно прочитал резолюцию, виновато улыбнулся, аккуратно сложил докладную записку и спрятал во внутренний карман пиджака.

— До свидания, Юрий Михайлович, — сказал он, поднимаясь. — Извините, если что не так. Я к вам шел с открытым сердцем, хотите — верьте, хотите — нет.

Когда он взялся за ручку двери, Проскуряков его окликнул и попросил вернуться.