Виктор Пронин - Медвежий угол Страница 5

Ревнивых замолчал, преданно глядя в глаза следователю, даже голову склонил набок от старательности. Мол, спрашивайте, не стесняйтесь, все, как есть, отвечу. Его нечесаные вихры взмокли под шапкой и теперь торчали во все стороны, щетина отсвечивала на солнце красным и седым, одинокий тонкий волос торчал из ноздри воинственно и непокорно.

— Так, — протянул Колчанов. — Причину мы выяснили. Анна Югалдина смуту вносит. А как же драка началась?

— Скажу. Этот самый, ну который порезанный, Самолетов Лешка, было дело, начал одно время под Анюту клинья бить. Ухаживать, другими словами. Хотя, между нами говоря, данных у него на это дело никаких не было. Ни физических, ни моральных. А Горецкий — парень не промах. Он знает, что клин вышибается клином. Это любой сведущий человек знает.

— А что же сама Анна?

— Во! — Ревнивых восторженно хлопнул ладонями по коленям так, что от его ватных штанов даже пыль поднялась. — Очень уместный вопрос. Сама Анюта и на Лешку Самолетова, и на Витьку Горецкого — ноль внимания. Если уж на то пошло, то я, Павел Федорович Ревнивых, человек не больно высокого полета, Михалыч не даст соврать...

— Не могу не согласиться, — сказал Шаповалов со значением. — Что правда, то правда.

— Во! Так что хочу сказать — я был, в общем-то, Анюте ближе, чем оба они вместе взятые. Хотите верьте, хотите нет, но я...

— Хорошо! — с нажимом сказал Колчанов. — А драка из-за чего началась?

— О! — Ревнивых сморщился так, что и не понять было, где в мелких морщинах скрывались его глазки, где нос, рот... — Очень тонкий маневр получается, постараюсь объяснить. Может быть, вы меня и поймете... Оглянитесь вокруг, — Ревнивых развел руками, но шапка упала с его колен и величественный жест пришлось прервать. — Что мы видим? Глушь. Несусветную глушь. Здесь не то что живой человек, картинка на тумбочке может стать причиной страшных преступлений. Скажи, Михалыч! Было ведь, говори, не таись! Один новичок спер у экскаваторщика девушку из тумбочки. Красивая такая девушка была, хотя на мой вкус больно тоща, да и взгляд у нее нахальный. Ну и сильно загорелая, как цыганка какая...

Колчанов беспомощно оглянулся на участкового, и тот счел нужным внести ясность.

— На картинке девушка, — пояснил участковый. — Снимок из журнала.

— Вот и я говорю — из-за этой самой картинки новичок схлопотал по физиономии. Чтоб красавиц похищать неповадно было. А вы говорите, из-за чего драка.

— А Горецкий что за человек?

— Ну что Горецкий... Он здесь полтора года. Еще подъемные, наверно, не пропил. Хотя нет, пропил. Это я зря на человека наговариваю. Живет он с секретаршей Панюшкина. И потому пользуется некоторой неприкосновенностью.

— Ты, Пашка, того... Не надо, — строго сказал Шаповалов. — Меру знай.

— Да? А как он Панюшкина чуть было бульдозером не растерзал! Али забыл? Я вот что скажу, Михалыч, — тебе бы Панюшкин того не простил. А Горецкому простил. Нинка уговорила, чтоб не губил он любовь ее незаконную да постыдную. Во!

— Ну и пакостный же ты человек, Пашка! Чего на человека-то бочку катить?

— Разберемся, — остановил их Колчанов. — Вернемся в магазин. Ваше слово, Павел Федорович.

— Вернемся, — согласился Ревнивых. — Значит так, выпили мы пивка, вот я и говорю Витьке Горецкому — с ним мы пивко пили. Так и так, говорю, а Самолетов вроде бы к Анюте на два корпуса ближе тебя. А я не соврал, так оно и есть. Самолетов часто у столовой вертится, где Анюта работает, то ящики поднесет, то мусор унесет, то хиханьки с Анютой затеет, то хаханьки... Вот я Витьке и говорю, хоть, говорю, и потаскушка...

— Самолетов это слышал?

— Нет, я человек обходительный, знаю что к чему, опять же в каких-никаких начальниках хожу, себя блюсти должон. А Горецкий к тому времени, помню, пивка уж махнул и чекушку опорожнил... Ну и заорал он на все побережье. И про легкое ее поведение, и слова всякие непотребные. Я ему по-дружески, предостеречь чтобы. А он не сдержался. А когда Самолетов подскочил да начал криком кричать да кулаками размахивать, Витька и пырнул его. Чтоб, говорит, перед глазами не мельтешил.

— Понятно, — кивнул Колчанов. — А теперь, Павел Федорович, поскольку вы человек знающий, скажите мне, будьте добры, как Вера Горбенко относится к Виктору Горецкому?

— Вот это вопросик! В самую точку. Втюрилась Верка в Горецкого, а за что — не пойму. Хотя догадаться можно. Витька работает на укладке трубопровода, деньгу лопатой гребет, совковой, между прочим, лопатой. Вот ей и обидно, что такие деньги без присмотра остаются. Она за каждый гривенник башкой своей кудлатой рискует, а он десятками швыряется. И правильно делает — подыхать не обидно будет... Горецкий, между прочим, и есть та причина, по которой муж и жена Горбенко разошлись в прошлом году, как в море корабли. На предмет супружеской верности эта самая Вера слабинку допустила.

— А Большаков? Что он за человек?

— Ничего парень, правда, он не из нашей компании. Это Михалыча кадра. Он про него все знает. А вот как разбился — это уж вы, товарищ дорогой, расскажите нам. Сам сорвался или помог кто — на данный момент одному богу известно.

— Я слышал, что во время драки в магазин вошел Большаков и доставил Горецкого в милицию. А больше никому в голову не пришло это сделать. И вам тоже, Павел Федорович. Так?

— Как это мы все горазды людей к ответу привлекать! — от возмущения Ревнивых саданул себя кулаком по коленке. — Вот я, к примеру, не требую, чтобы вы со мной в ночную смену мерзлые железки одну к другой привинчивали! Не требую, чтобы подменяли меня, когда я с ног валюсь! Или, может, вы в водолазной бригаде вкалываете? Нет? Вот так-то. Давайте будем каждый заниматься своими делами.

— Давайте. Как Горецкий относится к Большакову?

— Ишь как вы резво... Побаивается. Остерегается. Силу чует. Никому Витька спуску не давал, а вот Андрея Большакова стороной обходил.

— Что делал Горецкий, когда в магазин вошел Большаков?

— Пиво пил. Ребята вокруг Самолетова возились, из того кровища, как из пожарной кишки, хлестала, а Горецкий посмотрел на все это и говорит... Не скоро, говорит, мне теперь пивком побаловаться придется, грех, мол, недопитое оставлять, потом, говорит, я об этой кружке долгие годы жалеть буду. И тут заходит Большаков. Горецкий посмотрел на него сквозь кружку, допил, спокойненько так отставил ее. Бери, говорит, меня, я вся твоя, — это он Большакову. А тот промолчал. Подошел к Самолетову, а надо сказать, что Лешка Самолетов — его первый дружок. Так вот, посмотрел Большаков на лежащего Самолетова, желваками пошевелил и поворачивается к Горецкому. Твоя, спрашивает, работа? Моя, отвечает тот. А что ему отвечать — двадцать свидетелей. И увел Большаков Горецкого.

— Тот сопротивлялся?

— Что он, дурак? Поздно сопротивляться.

— Значит, потасовки, стычки между Горецким и Большаковым в магазине не было?

— Нет. Твердо говорю — не было.

— Ну, Павел Федорович, у меня больше вопросов нет. Вот протокол, прочтите. Если со всем согласны, подписать требуется.

— Отчего ж, прочту, коли хороший человек просит. Очень даже интересно, как мои слова в письменном виде выглядят.

Ревнивых долго читал, шевеля губами, хмыкал, пожимал плечами, иногда недоуменно поглядывал на следователя, на участкового и снова принимался читать. Так и не произнеся ни слова, подписал и отодвинул от себя. Поднявшись, он долго, старательно надевал шапку, натягивал рукавицы и, казалось, колебался — не сказать ли ему еще что-то важное, но так и не решился, промолчал. Только у самой двери живо обернулся.

— А хотите знать, кто виноват? Панюшкин! — выкрикнул он свистяще. — Распустил людей! А людей надо — во! — И Ревнивых потряс тощим, жилистым кулачком.

Столовая располагалась в стандартном северном вагоне, очень похожем на железнодорожный. От вагона к сараям тянулся щербатый частокол забора, рядом в беспорядке валялись пустые ящики из-под тушенки, круп, макарон.

Колчанов и Шаповалов пообедали молча, и только отхлебнув компот, участковый решился заговорить.

— Вот человек, а! — с досадой крякнул он. — Вроде и друг Горецкому, а намекнул — пощупайте, дескать, не он ли...

— Ты о ком? — спросил Колчанов.

— Да все о нем же, о Ревнивых!

— A-а... Бывает. Врачам люди признаются в самых дурных своих болезнях... И нам тоже признаются. Жене не признается, от детей утаит, да что там говорить — самому себе человек не всегда признается в своих же желаниях, страстях, зависти. А нам признается.

— Боится потому что! Сроком пахнет!

— Нет, Михалыч, дело не в этом... Смотри, тот же Ревнивых дал понять, что никакой он не друг Горецкому, подтвердил, что именно он подтолкнул Горецкого к драке в магазине... Кто знает, может, он и дружит с Горецким только для того, чтобы подталкивать его время от времени к таким вот скандалам.