Иван Лазутин - Сержант милиции Страница 61

…Так проходили недели. Наташа поздно ложилась спать и рано вставала. Похудела и как-то внутренне потухла. Илья Филиппович и Марфа Лукинична, жена его, видели, что она тает на глазах, но не могли понять отчего. Ученики приносили своей любимой учительнице цветы и провожали гурьбой до самого дома. Внутренний надлом в Наташе почувствовали все: ученики, учителя, знакомые. Но причины не знал никто. Поделиться же своим горем Наташа не хотела.

За обедом Марфа Лукинична подкладывала Наташе ее любимые грибочки, соленые огурцы, мороженую клюкву, но та ела мало.

А однажды Марфа Лукинична застала Наташу плачущей. Она тоже принялась плакать и жалеть, допытываясь, что с ней приключилось? Откуда налетел этот «вихорь»? Не в силах больше оставаться наедине со своим горем, Наташа все рассказала. Марфа Лукинична слушала и сокрушенно вздыхала.

— Да разве ты поможешь ему слезами, только себя горем-то убьешь. Хватит по целому лету за песнями ездить. Поезжай-ка в Москву, разыщи его, и, бог даст, все обойдется по-хорошему. Небось, ведь не без головы, одумается.

— А если не одумается? Если я его потеряла? — спрашивала Наташа и умоляюще смотрела на Марфу Лукиничну, ожидая утешительного слова.

— Бывает и так, голубушка. Ведь любовь, она штука особая, ее рукой не поймаешь. Бывает и так, что полюбится сатана пуще красного сокола, а бывает и наоборот. По-всякому бывает, раз на раз не угодишь. Так-то вот, дитятко.

Весь этот вечер Наташа и Марфа Лукинична просидели в горенке и обо многом переговорили. Марфа Лукинична рассказывала про свою горькую долю, когда она девкой жила в работницах, о том, как Илья Филиппович посватал ее, а выдавать за него не хотели: беден был. Сколько было слез ею пролито, как она убивалась, как уговаривала отца!..

Скрывать горькую новость, которую узнала от Наташи, Марфе Лукиничне было трудно. Как ни крепилась, но не вытерпела и на второй же день рассказала все Илье Филипповичу. Тот пообещал не подать и вида, что знает об этом, но тоже не удержался. Однажды вечером, спустя неделю, он подошел к столику, за которым Наташа склонилась над тетрадками со школьными сочинениями. Нахмурив свои густые спутанные брови, Илья Филиппович часто моргал. В душе его давно гнездилась жалость к Наташе, а вот слов подходящих, таких, чтобы выразить в них все: и отцовскую нежность, и заботу, и добрый совет, не находилось.

— Хватит вам, Наталья Сергеевна, себя казнить-то, — начал он. — Твердый человек с рельсов не сойдет. А этот сошел. Значит, середка в нем не та. Подыщем вам здешнего, уральца. Будет не хуже любого москвича.

Наташа чувствовала, что вместе с печальной новостью от Ленчика горе вошло не только в ее сердце, но и во весь барышевскнй дом.

Принимая от почтальона письма, Марфа Лукинична стала незаметно крестить их и что-то пришептывать: а вдруг и в этом что-нибудь плохое? Не дай бог! Раньше к почтальону выходил сам Илья Филиппович. Бывало еще из окна завидит его, шагающего с пузатой сумкой, и уже спешит навстречу, басовито причитая:

— Наталья Сергеевна, приготовьтесь танцевать. Чую печенкой, что из Москвы.

Теперь же он старался избегать встречи с почтальоном.

Все чаще и чаще Илья Филиппович стал заходить после работы в заводской клуб и покупать билеты в кино. Если Наташа еще не возвратилась из школы, он клал билеты на видное место в ее комнате. Если она была дома, он потихоньку, тяжело припадая, подходил к ней сзади и, положив на стол билеты, виновато и неуклюже просил:

— Наталья Сергеевна, говорят, уж очень хорошее кино. Сходили бы, а то все сидите и сидите над книгами. И отдохнуть бы не мешало.

Эта забота трогала Наташу. В такие минуты она снова чувствовала себя маленькой девочкой, которую балует отец.

— Пойду только в том случае, если пойдете со мной и вы, — отвечала Наташа, совсем не подозревая, сколько радости и гордости вселяет она этими словами в душу старика. Не в силах скрыть своего ликования, Илья Филиппович шел на кухню и делился радостью с Марфой Лукиничной.

Марфа Лукинична в кино почти не ходила: или некогда, или недомогала, а если и соберется в полгода раз, то, намаявшись за день по хозяйству, как правило, засыпала через пять минут после того, как в зрительном зале тух свет. Все попытки Ильи Филипповича сбить с нее сон, толчки локтем в бок и просьбы, чтоб она не позорила его перед людьми, были напрасны. Марфа Лукинична на минуту брала себя в руки, но вскоре ее голова снова беспомощно клонилась на грудь. Таким сладким, как в кино, сон ей никогда не казался. Зато любила Марфа Лукинична слушать длинными зимними вечерами рассказы Наташи. Живыми из этих рассказов вставали люди, которые боролись, страдали, любили…

Из клуба Марфа Лукинична ждала Наташу с нетерпением: уж так было заведено, что Наташа подробно рассказывала содержание картины. А рассказывала она с большим искусством. С неменьшим интересом слушал и Илья Филиппович, хотя всего полчаса назад весь этот сюжет проплыл перед его глазами на экране.

Бывали случаи, когда Наташа пропускала в рассказе какую-нибудь мелочь. В таких случаях Илья Филиппович начинал кашлять, ворочаться, нетерпеливо ерзал на скамейке. Уж больно ему хотелось напомнить то, что опущено. Но подсказывать не решался — знал, что Марфа Лукинична не даст ему и рта раскрыть.

Иногда вечерами Наташа читала что-нибудь вслух.

Так в дружбе и согласии, как в хорошей семье, приходило время. Илья Филиппович и Марфа Лукинична привыкли к своей квартирантке, как к родной дочери.

А сколько смеха было, когда Наташа училась доить корову! И сейчас, когда после этого дня прошло уже два года, Илья Филиппович не мог вспомнить о нем без улыбки. Как ни старалась Наташа нажимать на тугие коровьи соски так, чтоб звонкая струйка молока била в ведро, а не на землю, у нее этого не получалось. Молоко лилось на туфли, на чулки, на юбку. Наташа злилась, кусала губы. Но доить корову она все-таки научилась и научилась хорошо.

Однажды в доме вспыхнул небольшой семейный скандал. Было это перед Новым годом. Придя из школы, Наташа увидела, что Марфа Лукинична домывала пол в ее комнате. Сняв валенки, в одних чулках, на цыпочках, Наташа прошла к дивану. Прилегла, закутала ноги старым клетчатым платком и стала читать Куприна. В голландке дружно потрескивали дрова, на стене бойко и торопливо отстукивали ходики, на цепочке которых рядом с гирькой, изображавшей сосновую шишку, висел ржавый замок. Читая, Наташа вдруг услышала из соседней комнаты тяжелый вздох. «Моет уже в кухне», — машинально отметила она, и ей стало стыдно: старый человек моет, а она разлеглась с книжечкой.

На переодевание ушло не больше минуты, гораздо больше времени потребовалось упросить Марфу Лукиничну помочь ей. В Москве Наташа пол никогда не мыла, поэтому около часа возилась над широкими сосновыми половицами. Не успела она закончить, как пришел Илья Филиппович. Впустив с собою облако морозного пара, который белыми клочьями пополз над тёплым а влажным полом, он так и замер:

— Что это за новая мода?

Редко за последние годы Илья Филиппович повышая на жену голос. Не зная, как оправдаться, Марфа Лукинична молча, с подоткнутой юбкой, виновато стояла посреди кухни.

— Я и то говорила — не твое это дело, да разве ее урезонишь. Из рук тряпку вырвала. Поди вот, управься с ней.

Илья Филиппович в сердцах хлопнул дверью.

— Ты уж, Наташенька, больше этого не делай. Не любит Илья Филиппович. Видишь, как туча, пошел, теперь того и гляди: или в шанхайку направится, или в заводской столовой засядет.

«Шанхайкой» в Верхнеуральске звали пивную.

Вылив грязную воду в яму за забором, Наташа ополоснула ведро, выжала и развесила тряпки, вымыла руки и, усталая, но довольная, прошла в свою горенку. Казалось, что никогда в жизни она не чувствовала такой приятной усталости.

Через час вернулся Илья Филиппович. От него попахивало водочкой, а в глазах светился огонек гнева, который просился наружу. Молча прошел он в спальню. А минут через пять Наташа услышала приглушенную ругань. Надев нагретые в печурке валенки, она подошла к двери.

— Ты что, старая, из ума начинаешь выживать? Боишься надорваться? Заставила ее пол мыть?

— Ильюша…

— Что Ильюша? Обрадовалась! Доить корову — Наталья Сергеевна! Распилить дровишки — Наталья Сергеевна. За водой сходить — опять бежит Наталья Сергеевна. Нет, по-твоему не будет!

Глухой удар тяжелого кулака по дубовому столу испугал Наташу, и она открыла дверь.

— Вы меня извините, Илья Филиппович, но мне нужно с вами поговорить. Прошу вас, зайдите, пожалуйста, ко мне.

Следом за Наташей в ее горенку вошел Илья Филиппович. Поглаживая широкую бороду, он виновато молчал и старался не встречаться с ней взглядом.

— Знаете что, Илья Филиппович, если вы еще раз так обидите Марфу Лукиничну, то я от вас уйду.