Николай Оганесов - Мальчик на качелях Страница 9

– Это ему, кхм-кхм, Матвеичу, мастерил, – кашлянув, сообщил Корякин. Ему трудно было начинать с общих рассуждений о своих отношениях с соседом, и он ухватился за возможность поговорить о чем-то более конкретном. – Он мне стеллажи заказал. Четыре штуки. Высотой три десять, впритык к потолку, значит. На двенадцать полок каждый, и чтоб книги под обрез входили, влезло, значит, побольше. Снаружи просил темный лак пустить, а внутри посветлее. Я уж и сосну подходящую нашел и боковушки, вишь, выстрогал... – Корякин снова прокашлялся.

Между указательным и средним пальцами он держал тлеющий бычок сигареты. Огонек светился у самых ногтей, и я удивился, как это он не чувствует боли.

– У него же вся комната в стеллажах, зачем же еще? – спросил я.

– Видно, не хватало. Книг-то много.

– Василий Яковлевич, верхние полки в кабинете Ивана Матвеевича на высоте больше трех метров. Как он до них добирался, не знаете? У него не было специальной стремянки?

Корякин думал так долго, что я заподозрил, уж не перебирает ли он в уме всю мебель, какая есть в доме соседа.

– Нет, стремянки не было, – наконец сказал он. – На табуретку он вставал.

«Или на стул», – дополнил я про себя.

– Это правда, что Иван Матвеевич хотел отдать вам мебель, ту, из комнаты Елизаветы Максимовны?

– Было такое дело. А что? – Корякин бросил бычок и придавил его ботинком. – Хочу, говорит, освободить комнату, сделаем там библиотеку по всем правилам искусства. А мебель, говорит, тебе подарю.

– Вы согласились?

– Да мне она вроде ни к чему. Сам, вишь, мебель делаю. Но не спорить же с больным человеком.

– Скажите, Василий Яковлевич, а вы Елизавету Максимовну хорошо знали?

На каждый вопрос Корякин реагировал одинаково: подавался вперед, будто боялся не расслышать, потом опускал голову, думал и только после этого отвечал.

– Как не знать – знал. Кхм-кхм. Лет двадцать будет, как соседствуем. Я всю семью их знаю. Правда, забор между нашими домами высокий, да разве в заборе дело?

Я настроился слушать, но и Василий Яковлевич, как видно, тоже. Мы посидели, помолчали. Наконец он глубоко вздохнул и, потеряв надежду, что говорить буду я, начал говорить сам:

– Я, как и Иван Матвеевич, вдовец. Только моя на год позже умерла. От рака. – Он прокашлялся. – Так вот, когда наши жены живы были, мы подружней были, по праздникам приглашали друг дружку в гости. Она, Елизавета Максимовна, приветливая была, гостеприимная. Матвеич, тот, наоборот, всегда строгий, занятой. Целыми днями на работе пропадал, а домой придет – в книжках копается до ночи. Юрка, тот все больше при матери находился. Мамкин сын, значит. Все, помню, на качелях качался. Я ему их в саду приспособил. Может, видели? А как подрос, мать его на музыку отдала, скрипке учиться. Только не очень он, видно, ту скрипку уважал. Как матери не стало – забросил. Отец заставлял, заставлял и махнул рукой. Живи, сказал, как знаешь. А парню-то всего тринадцать годков было. Так, вишь, и жили. – Корякин прокашлялся. – Сейчас видимся не часто. Когда я зайду, а если по хозяйству что надо, починить там или сделать, – они ко мне. Юрка подрамники для своих картин заказывает... Да что далеко ходить, вот стеллажи Иван Матвеевич попросил, а с месяц назад я им дверной замок врезал.

– В какую дверь?

– В комнату Елизаветы Максимовны, то есть в бывшую ее комнату.

– Они с сыном вдвоем жили, зачем же замок? – поинтересовался я.

– У Ивана Матвеевича, вишь, сердце больное было, последнюю неделю еле с кресла вставал. Чтоб ему лишний раз не подниматься, дверь в дом не запирали. А замок? Замок на всякий случай – мало ли что. Он же в той комнате думал книги хранить, а дороже книг у него, надо понимать, ничего не было.

– А Юрий?

– Что Юрий? Юркино дело молодое. Днем на работе, вечером дела всякие. Вот Иван Матвеевич, тот целыми днями у себя в комнате работал.

– Писал?

– Нет, диктовал. На магнитофон. – Корякин поднял с пола раздавленный окурок и положил его в жестяную банку. – Плохо, когда тебя некому по имени назвать, – неожиданно сказал он. Я не совсем понял, к кому относятся эти слова, но Корякин разъяснил: – В нашем возрасте, бывает, вот как хочется, чтоб тебя кто-то по имени звал. Меня вот после смерти жены Васей никто не кличет. И у Ивана Матвеевича тоже... Одиночество такая штука – никто не поможет. Ни дети, ни сосед. – Корякин кашлянул в кулак и густо покраснел. – Такие вот дела... – Он прикурил новую сигарету, снял с губ крошку табака и скупо улыбнулся: – Чего-то я разжаловался... Вы не обращайте внимания... – Он свел на переносице густые брови. – Про что это вы в самом начале спрашивали, запамятовал я что-то?

– Когда вы видели Юрия в последний раз?

– Вчера и видел. В понедельник, значит. Он с утра зашел передать, что отец просит зайти.

– И все?

– Ну да, сказал и пошел себе.

– Домой?

– Нет. Я сразу за ним пошел к Матвеичу, а Юрки дома не было. Значит, на работу он ушел.

– Василий Яковлевич, постарайтесь вспомнить последнюю вашу встречу поподробней, – попросил я. – Для нас это очень важно.

Корякин молчал дольше обычного, зато потом рассказал так подробно и обстоятельно, что представил я себе и то раннее сентябрьское утро, наполненное птичьим гомоном, и самого Вышемирского, сидящего в кресле-качалке, и неподвижную листву за окном его кабинета.

– Входи, Василий Яковлевич, – сказал он. – Входи. И здравствуй.

– Здравствуй, Иван Матвеич, – ответил Корякин. – Юрка твой, вишь, прибегал, сказал, что я по делу нужен.

– Присаживайся. – Заложив между страницами красную тесемку, Вышемирский закрыл книгу и откинулся на спинку кресла. – Успеем о делах.

– Успеем так успеем. – Корякин присел и любовно провел рукой по резным завитушкам, которыми была украшена крышка стола. – Сам знаешь, Матвеич, мое дело пенсионное – спешить некуда. Это ты у нас... кхм, кхм... – Корякин не договорил, вспомнив свое решение быть с больным помягче. – Что у тебя за стол, Иван Матвеич, чудо-стол! Знаешь ты, что ему самое малое сто лет? Это я тебе как столяр-краснодеревщик говорю.

– Неужели? – с иронией спросил Вышемирский. – Ты мне лучше скажи, как живешь, как себя чувствуешь?

– Чего это ты заинтересовался моим здоровьем? То слова от тебя годами не услышишь, а то, вишь, вспомнил. Я-то живу ничего себе, а вот ты, видать, совсем расклеился. – Корякин укоризненно покачал головой. – Эх, Иван Матвеич, Иван Матвеич! Говорил я тебе, еще Лиза жива была, бросай свою сидячую работу, физическим трудом займись, дыши свежим воздухом, а не пылью у себя в институте. Доконает он тебя. Вот и доконал. Я на шесть годков старше, а тебе, вишь, сто очков вперед дам. Ну, посмотри, что с тобой сталось. Серый весь, мешки под глазами, худющий, как кощей...

– Неужели так скверно?

Корякин сообразил, что перегнул палку. Профессор выпрямил сутулые плечи и нарочито бодрым голосом повторил:

– Ну, Василий Яковлевич, неужто совсем плох?

– А ты что ж думал, что молодеем мы с тобой день ото дня? – дипломатично ответил Корякин.

– Да, уж юношами нас не назовешь – это верно, – согласился Вышемирский.

– То-то.

– А вот одна моя знакомая говорит, что начинать жизнь никогда не поздно. И знаешь, Василий Яковлевич, она не производит впечатления глупой женщины. Скорее, наоборот, умница, молодая, красивая.

– Ты чего это, Матвеич? – удивился Корякин. – Уж не жениться ли собрался?

Получилось так, что в его вопросе прозвучало не столько удивление, сколько жалость к больному человеку, и это заставило замолчать обоих.

Тишину заполнили шорох листьев и доносившиеся откуда-то с улицы звуки фортепьяно. Казалось, они становились все громче и громче.

Сначала Вышемирский, а за ним Корякин повернули головы к фотографии в темной деревянной рамке, висевшей над письменным столом. На ней был весенний яблоневый сад, женщина и ребенок в матросском костюмчике. Мальчик снят на качелях в тот момент, когда, достигнув наивысшей точки, он начал падать вниз. Женщина стояла чуть сбоку и, опершись о ствол дерева и застенчиво улыбаясь, смотрела в объектив.

Корякин перевел взгляд на соседа. Полуприкрытые глаза профессора влажно блестели, нос и подбородок еще больше заострились, а руки, лежавшие на подлокотниках, едва заметно дрожали. Василий Яковлевич снова посмотрел на фотографию, и ему вдруг показалось, что женщина на снимке чуть-чуть прищурила глаза.

– Жалко, негатив потерял, сделал один снимок и потерял.

– Как мы были молоды... Ты помнишь? – Вышемирский спрашивал, но не ждал ответа.

– Сколько лет, а фотография не пожелтела даже, – сказал Корякин, думая о своем.

– Той весной мы были особенно счастливы... Как будто пришло второе дыхание...

– Юрка вышел немного смазанно, – посетовал Корякин. – Известное дело – качели.