Ян Валетов - Левый берег Стикса Страница 16

Первый этап своего плана Краснов завершил с блеском, но перерыв в его программу заложен не был. Еще через год в Университете сменился комсомольский лидер, и им стал молодой кандидат в члены партии Константин Краснов. Рекомендации ему подписали директор техникума и первый секретарь горкома комсомола. Это был следующий виток спирали.

Теперь Костю заметили и породистые девицы с экономфака и, уловив перспективу, подвергли его мощному обстрелу самыми недвусмысленными предложениями, хотя без особого успеха. По факультету поползли слухи, что у Краснова или есть девица на стороне (что было чистой правдой), или он импотент на почве комсомольской работы (что правдой не было). Слухи Костя игнорировал, а о своей личной жизни молчал даже среди друзей, хотя со второго курса техникума встречался с женщиной, которая была старше его на пять с небольшим лет.

Познакомились они на курсах, которые она вела, почти незаметно подружились и сблизились, без любви или особой страсти, но с редким взаимопониманием и тактом по отношению друг к другу. Их обоих устраивали сложившиеся взаимоотношения и Костя два — три раза в неделю приезжал к ней вечером, но ночевать никогда не оставался, соблюдая давнюю договоренность, существовавшую между ними.

У нее были другие мужчины, у него другие женщины, но особого значения это не играло. Каждый получал, то, что хотел и давал то, что хотел. Они были больше друзьями, чем любовниками и хорошо понимали это. Будучи прагматиком, Костя следовал правилу не заводить романов на работе, и из-за этого прослыл холодным, как рыба, хотя вовсе не был таким.

Его уважали, но не любили, и такое положение вещей было единственно возможным при его манере поведения. И, что интересно, вполне Краснова устраивало.

Исключением, подтверждающим правило, стала Университетская команда КВН — объект нападок идеологического отдела горкома партии. Их Костя прикрывал во всех инстанциях, иногда с риском для собственной карьеры и репутации, что вызывало у партийных боссов недоумение — языкастая и наглая КВНовская братия просто напрашивалась на неприятности.

Костю трижды вызывали на бюро горкома и только безупречная Красновская логика — он говорил про клапан, безопасную суть студенческого юмора, ребячество и несмышленость — спасала бузотеров от «волчьих» билетов. За это и за хорошее чувство юмора КВНовцы были от него без ума и, уверовав в свою безнаказанность, расходились пуще прежнего.

Как у каждого человека, у Кости была своя тайна. Настоящая тайна. У Кости был друг. Часто бывает, что знакомство с каким-нибудь человеком переворачивает жизнь, заставляет взглянуть на все по-новому, по-другому чувствовать, думать, переживать. Именно такого человека встретил Краснов на своем пути и воспринимал его, как духовного отца, если такое сравнение возможно в обществе убежденных атеистов.

Друга звали Арнольд Павлович Розенберг, и он преподавал историю в техникуме автоматики. Он был очень стар, седой маленький еврей с печальными влажными глазами, но сохранил живость ума, дикцию оратора и такой талант рассказчика, что с его лекций не уходили даже заядлые прогульщики. Он умел найти слова, построить свой рассказ так, что слушать его было все равно, что читать детектив. Аудитория просто рот открывала, когда он метался по кафедре, чуть ли не в лицах изображая исторические события. Он балансировал на грани между шутовством и настоящим искусством лицедейства. Оставаясь в рамках дозволенного, сообщал такие факты, о которых молчали учебники и хрестоматии, и многие его выводы, облеченные в нарочито игровую форму, могли бы довести до инфаркта любого идеолога.

С самого начала они не чувствовали друг к другу симпатии, что было не удивительно при Красновских амбициях, и старик был удивлен, когда мальчишка, с живыми, как ртуть глазами, подошел к нему после лекции.

— Слушаю вас, Краснов, — сказал Арнольд Павлович.

— Я к вам с просьбой, — Костя не был смущен или закомплексован и говорил, как взрослый, правда, с ужасающим акцентом южанина, напевно-тягучим. — Мне очень бы хотелось знать историю, Арнольд Павлович, я имею в виду, настоящую историю.

Они были вдвоем и Розенберг, взглянув на четырнадцатилетнего подростка стоящего перед ним, спросил, чуть сощурившись:

— А вы, молодой человек, на моих лекциях, что, Закон Божий изучаете?

Краснов пожал плечами.

— Я думаю, что вы знаете куда больше, чем рассказываете нам. Я не представляю, что такое лекция по закону Божьему, и в Бога не верю, потому что не знаю о нем ничего, но мне бы хотелось кое в чем разобраться.

— Очень интересно. — Розенберг снял, а потом снова одел очки. — Очень. Вы ведь, Краснов, активный комсомолец, как мне известно, ярый, простите за выражение, общественник? Вам должно быть все понятно. По статусу, знаете ли, положено. Вам, Краснов, история в неофициальном изложении не требуется. Для строительства светлого будущего вполне хватит основ марксизма-ленинизма и принципа демократического централизма. Даже алфавит, как время доказало, необязателен. О Законе Божьем мне как-то и говорить неудобно. Не только в виду моей национальной принадлежности, как понимаете…

Он не обиделся и, к удивлению Розенберга, даже кивнул.

— Наверное, я этого заслуживаю, но, Арнольд Павлович, для того чтобы понимать, кто есть кто — надо знать.

— Значит, вы ко мне пришли за знаниями, юноша? Что ж, возьмите учебник и изучайте. У меня к вам претензий нет, вы мальчик книжный, у вас одни пятерки, и в дополнительных занятиях вы не нуждаетесь. Политику партии и правительства вы понимаете правильно, ваши ответы можно на олимпиадах демонстрировать, как образец идеологически правильного воспитания. Я вам просто гарантирую пять за год и пять на госэкзамене.

— Арнольд Павлович, — вдруг сказал Краснов тихо, — вы что, думаете, что я… провокатор?

Розенберг даже вздрогнул от того, как мальчишка произнес это слово. Он бы и сам произнес его так же, с теми же брезгливыми интонациями. Но ему было семьдесят два, а этому мальцу — смешно говорить сколько, и за его плечами была Гражданская, Великая Отечественная и пятнадцать лет лагерей по 58-прим с последующей реабилитацией, и он хорошо знал, что такое «провокатор».

— Идите, Краснов, — сказал Розенберг устало. — Идите с Богом, в которого вы не верите и он, позвольте заметить, от этого никак не пострадал. Не вводите меня в искушение. Года мои не те и ничего хорошего из этого не получится.

Костя не тронулся с места.

— Ну, что вы от меня хотите, Костя? Что вы от меня можете взять? Вы молоды, вы верите в светлое будущее …

— Дело в том, — сказал Краснов, — что я, как раз, не верю. Не могу. То, что я знаю, то, чему меня учат — это как сказка. Я или докопаюсь сам или верить перестану. Это в геометрии аксиомы, там без них нельзя…

— Скажу больше, молодой человек, — перебил его Розенберг, не сдержавшись, — в истории, как в науке, аксиомы невозможны. Принимая что-то за аксиому, вы лжете и создаете столбовую дорогу для последующей лжи. Свершившийся факт, нуждается только в анализе и понимании, а не в толковании. Просто ваши кумиры были другого мнения, а оно, как известно, основополагающее. Кстати, вы в Бога не верите по той же причине?

— Я не верю в то, что не могу понять…

Розенберг рассмеялся.

— А в электрон? Деление ядра? ДНК? Вы уж простите, тут уж я не верю, что у вас полная ясность. Давайте договоримся, молодой человек, воздерживаться от крайних суждений и формулировок, если уж вы хотите со мной общаться. На бюро своего комитета можете быть категоричными, а меня от этого увольте… Категоричность, на мой взгляд, есть признак неинтеллигентности и ограниченности. Ваше мнение — есть ваше мнение, а монопольным правом на истину никто из живущих на этом свете, увы, не владеет.

Условие первое: в беседах со мной употребляйте, будьте добры, формулировки типа « я думаю», «я полагаю», «мне кажется», «это сугубо мое мнение», без ссылок на известные вам авторитеты. И без цитат. Цитата — материал для раздумий, а не доказательство. Вопрос к вам — почему?

— Я думаю, — сказал Костя, — потому что цитата — это чье-то личное мнение. Глупо принимать мнение за аксиому, — и поспешно добавил. — Мне кажется…

— Я купил. — Улыбнулся Розенберг и написал на клочке бумаги несколько слов. — Это мой адрес. Приходите в любой день, после семи. Это недалеко. Знаете, молодой человек, у меня впечатление, что Бог дал мне под конец жизни еще одного ученика, который хочет знать. Грешно было бы вам не поверить. В конце концов, я старый человек, мне бояться нечего. А вот вам есть чего бояться. Вы, прежде чем идти — подумайте хорошо…

— Я уже подумал.

— Надеюсь, у вас это в привычке. Вы тайну хранить умеете? Впрочем, какая разница? Можете не отвечать, — он махнул рукой. — Старый я дурак…

Они встречались почти каждый вечер. Старик жил один, в однокомнатной гулкой «сталинке», холодной и сырой с января по январь, с высокими потолками и рычащей газовой колонкой в кухне, над умывальником. Три стены из четырех были заняты книгами до самого потолка, полки громоздились в коридоре и на кухне, над столом тоже был застекленный книжный шкафчик. У четвертой стены, рядом с балконной дверью, помещалась раскладная тахта, пол закрывался старым, но не потерявшим окраску, огромным ковром, на котором разместились два потертых глубоких кресла и столик с растрескавшейся полиролью. Стоял в углу допотопный приемник «Балтика», на нем примостился телевизор «Электрон», подаренный Розенбергу к семидесятилетию сослуживцами. Но старик включал его редко.