Том Вулф - Костры амбиций Страница 2

Мягкотелые глупцы! Слабаки! Курицы! Коровы! Вот погодите, окажется у вас мэром преподобный Бэкон — и в Муниципальном совете и в Бюджетной комиссии будут заседать одни Бэконы поголовно, тогда посмотрите! Они к вам заявятся прямо на Уолл-стрит, 60 или на Чейз Манхэттен-плаза, 1! Усядутся на край вашего стола, побарабанят пальцами по столешнице и забесплатно обчистят ваши сейфы до последней крупинки…

Совсем рассудок потерял. Что за мысли лезут в голову! Полный бред! Никто никуда не выбирает преподобного Бэкона, никто не устраивает похода на Манхэттен. Мэр это прекрасно сознает. Просто он здесь оказался совсем один. От него отвернулись! Никто ему не сочувствует! Это мне-то! Вот погодите, останетесь без меня, тогда узнаете. Посмотрим, как вам это понравится. Вы позволяете, чтобы я стоял тут один на трибуне, под этим давящим асбестовым потолком…

Буууу!. Йеххх!.. Йахххх!.. Йо!.. Гольдберг!

Сбоку у входа на сцену образовалась толкучка. Лампы слепят глаза. Но он видит: там теснятся, толкаются, одного телеоператора сбили с ног. Некоторые из этих сволочей лезут на сцену, а телевизионщики оказались на дороге. Лезут прямо по спинам. Их отпихивают, оттесняют обратно вниз по ступеням… Это его охрана в штатском, силач Норьехо сталкивает кого-то со сцены в партер… Что-то ударяет мэра в плечо. Больно, черт подери! Банка с майонезом, вон покатилась по полу, «майонез Хеллманс, восемь унций», наполовину выеденная! Швырнули в мэра недоеденной банкой майонеза! В эту минуту его занимает самая несущественная сторона происшествия: кому это взбрело в голову прийти на митинг с недоеденной банкой майонеза?

Огни слепят, чтоб им! Какие-то люди на сцене… дерутся… ну просто настоящее сражение. Норьехо обхватил одного здоровенного детину поперек корпуса, сделал подсечку и швырнул на пол. Двое других охранников, Холт и Дэнфорт, стоят спинами к мэру на полусогнутых ногах, как защитники в рэгби. Рядом с ним — Гульяджи.

— Держитесь вплотную за мной, — говорит он. — Уходим вон в ту дверь.

Он что, улыбается? Кажется, на губах у Гульяджи появилось нечто вроде ухмылки. Он указывает кивком на дверь в глубине сцены. Небольшого роста, с маленькой головой, низколобый, глаза-щелочки, нос приплюснут, над широким, жестоким ртом — ленточка усов, Мэр смотрит на его рот. Неужели он ухмылялся? Не может быть, но кто его знает. Издевательский изгиб губ как бы говорит: «До сих пор был твой бенефис. Теперь командую я».

Эта ухмылка окончательно решает дело. Мэр покидает свой одинокий пост на трибуне. И целиком полагается на маленькую каменную гору — Гульяджи. Остальные тоже здесь, обступили тесным кольцом: Норьехо, Холт, Дэнфорт. Тесная четырехугольная ограда. На сцене полно народу. Гульяджи и Норьехо плечами прокладывают в толпе путь. Мэр продвигается вплотную за ними. А вокруг оскаленные лица. Один какой-то подпрыгивает совсем рядом и орет:

— У, белозадый пидер! У, белозадый!

При каждом его подскоке мэру видны желтые белки выпученных глаз и невероятный кадык размером с добрую бататину.

— У, белозадый пидер! У, белозадый!

Дорогу загородил долговязый заводила, собственной персоной. Тот, с серьгой и вывернутыми локтями. Между ним и мэром — Гульяджи, но долговязый больше ростом, он возвышается над Гульяджи и вопит прямо в лицо мэру:

— Вон отсюда! Воон!

И вдруг начинает оседать, выкатив глаза и разинув рот. Это Гульяджи с размаху двинул его в солнечное сплетение.

Гульяджи добрался до двери. Открывает. Мэр идет следом. Остальные трое подталкивают его сзади. Он чуть не ложится Гульяджи на спину. Ну, спина! Не мускулы, а камень.

Спускаются по какой-то лестнице. Подошвы стучат о железо. Вроде бы цел. Преследования нет. Опасность миновала… И тут сердце у него екает. Они даже не преследуют его! Он им был не нужен. И в эту минуту он все понял. Понял прежде, чем до конца осмыслил.

Я совершил ошибку. Спасовал перед ухмылкой. Смалодушничал. И теперь все пропало.

1

Властитель Вселенной

В это же самое время в точно такой кооперативной квартире, о какой подумалось мэру: потолки в двенадцать футов… две половины, одна для белых хозяев протестантского вероисповедания, англосаксонского корня, другая для прислуги, — в холле на каменном полу стоял на коленях Шерман Мак-Кой и старался пристегнуть поводок к ошейнику таксы. Пол был из темно-зеленого мрамора, он тянулся бесконечно во все стороны и доходил до широкой дубовой лестницы, которая одним великолепным изгибом вздымалась на целый этаж вверх. При одной мысли о подобной роскошной квартире любой житель Нью-Йорка, да, собственно, и всего мира начинает корчиться на костре зависти и алчбы. Но Шермана Мак-Коя сейчас жгло только желание на полчаса вырваться из этого своего показательного рая.

Вот почему он, стоя на коленях, и воевал с таксой. Собака, по его замыслу должна была послужить как бы выездной визой.

Глядя сейчас, как он елозит по полу, одетый по-домашнему в клетчатую рубаху и джинсы цвета хаки, на ногах туфли-мокасины, вы бы ни за что в жизни не догадались, что за импозантную фигуру он представляет собой обычно. Вполне еще молодой… тридцать восемь лет… рослый, шесть футов один дюйм (почти)… осанка потрясающая, можно сказать царственная (так же царственно держался всю жизнь и его отец, Лев «Даннинг-Спонджета»)… густые рыжеватые волосы… длинный прямой нос… выступающий подбородок… Подбородок служит предметом его особой гордости — подбородок Мак-Коев, вот и у старого Льва такой же. Мужественный, крупный, чуть округлый, как рисовали Гибсон и Лейендеккер на портретах йейльских выпускников. Аристократический, если хотите, так считал Шерман. Он был тоже выпускник Йейля.

Но в данный момент весь его вид выражал одно: «Я хочу просто выйти погулять с собакой».

Однако пес, похоже, понимал его хитрость. И вырывался. Короткие кривые лапы создавали обманчивое впечатление. А попробуй его ухватить, и он превращается в один железный мускул фута на два длиной. Шерман сделал рывок, бросился на него, кобель увильнул, и Шерман ушиб о мрамор коленную чашечку. Это его обозлило.

— Стой, тебе говорят, Маршалл, — повторял он. — Да стой, же, черт бы тебя драл.

Кобель снова увернулся, Шерман еще раз ушиб колено и теперь разозлился не только на таксу, но и на жену. Новый дизайнер, видите ли, объявился. Развела тут всю эту мраморную показуху. Вдруг он увидел на полу шелковистый черный носок дамской туфли — над ним стояла жена.

— Как у вас весело. Чем это ты занимаешься, Шерман?

Не поднимая головы:

— Хочу вывести Маршалла погулять.

«Погулять» прозвучало как стон, потому что такса применила вихляющий маневр, и Шерман был вынужден обхватить ее поперек брюха.

— А ты знаешь, что идет дождь?

Все так же глядя вниз:

— Знаю.

Наконец удалось защелкнуть карабин на ошейнике.

— Какая вдруг трогательная забота о Маршалле.

Минуточку. Это что, ирония? Неужели она что-то подозревает?

Шерман поднял голову.

Но жена улыбалась, кажется, вполне искренне… У нее приятная улыбка… Моя жена еще очень недурна собой.. Тонкие, правильные черты лица, большие и ясные голубые глаза, густые каштановые волосы… Но ей сорок лет!. От этого никуда не денешься… Сегодня еще недурна… А завтра будут говорить: недурно сохранилась… Это, конечно, не ее вина… Но ведь и не моя же!

— Знаешь, что я предлагаю, — говорит она. — Давай я схожу погуляю с Маршаллом. Или можно попросить Эдди. А ты ступай наверх и почитай что-нибудь Кэмпбелл перед сном. Она будет страшно рада. Ты нечасто бываешь дома так рано. Хорошо?

Он посмотрел ей в глаза. Нет, она не хитрит. Она от души это предлагает! И однако же несколькими фразами она раз-два! — и связала его по рукам и по ногам, оплела путами вины и логики. Пусть и неумышленно.

Во-первых, тем, что Кэмпбелл лежит сейчас в кроватке — мое единственное дитя! невинная шестилетняя крошка! — и хочет, чтобы он почитал ей перед сном… а он вместо этого собирается… ну, что он там ни собирается… Это один укор совести! Во-вторых, тем, что он, как правило, слишком поздно возвращается домой и совсем ее не видит… Второй укор совести! Кэмпбелл он обожает! — любит больше всего па свете! А тут еще человеческая логика. Жена, чье доброе лицо он сейчас перед собой видит, внесли разумное, дружелюбное предложение, такое логичное, что… что у него просто нет слов! На всем свете не наберешься благовидных предлогов, чтобы обойти эту неоспоримую логику. И ведь жена только хотела как лучше.

— Ну так что, пойдешь? — говорит она. — То-то Кэмпбелл обрадуется! А я позабочусь о Маршалле.

Мир перевернулся вверх тормашками! Он, Властитель Вселенной, сидит на карачках на полу у ног жены и лихорадочно ищет подходящий предлог, чтобы как-нибудь обойти ее логичные, доброжелательные доводы. «Властителями Вселенной» назывались жуткие, ярко раскрашенные пластиковые уродцы, четыре в коробке, которыми любила играть его безупречная во всех прочих отношениях дочь. Похожие на нордических богов, развивающих мускулатуру, они носили какие-то дурацкие имена: Дракон, Ахор, Рыжегрив и Блутопг — и были на редкость безобразны, даже для пластиковых игрушек. Тем не менее однажды в состоянии эйфории после заключения сделки по беспроцентным облигациям, принесшей ему 50000 долларов комиссионных, — вот просто так, снял трубку, переговорил, и готово! — ему на ум пришло это название. На Уолл-стрит он и еще несколько ему подобных — сколько всего? триста, четыреста человек? пятьсот? — стали… именно что «Властителями Вселенной». Для них не существует пределов! Понятно, что он не обмолвился насчет этого ни одной живой душе. Не такой дурак. Но выражение «Властитель Вселенной» постоянно вертелось у него в голове. И вот, пожалуйста, «Властитель Вселенной» сидит на полу в обнимку с таксой, повязанный добротой, совестью и логикой… Почему бы ему, раз он «Властитель Вселенной», не объяснить жене просто и ясно: послушай, Джуди, я тебя по-прежнему люблю, и люблю нашу дочь, и наш дом, и наш образ жизни, и не хочу ничего менять, просто я, «Властитель Вселенной», — еще вполне молодой мужчина в соку и заслуживаю время от времени большего под настроение.