Светлана Воинская - Поцелуй Валькирии Страница 20

Она знала, зачем Курт искал ее, знала, почему сопровождает его на квартиру. Это заложено во всех них — ариях. Чистая кровь. Ребенок-полубог. В этом заключалась их жизнь — оставить после себя высшее существо. На углу улицы она прочитала адрес. Курт дрожал от нетерпения, его просто колотило. И она словно издалека слышала свой смех, счастливый смех.

После — никаких ласк. Ее руки он зажал своей одной и вывернул их за головой. Он создавал себе иллюзию насилия. Он делал ей больно. Его возбуждало чувство превосходства, и она уступила. Уступила и впервые почувствовала… Смерть?.. Пронзительный полет… Душа ее вырвалась, освободилась! Потом Адель отрешенно улыбалась, перед ней возникло лицо Кена, задумчивые глаза.

— Больно!!!

Выражение блаженства на ее лице не возбуждало его. Курт заломил ее руки, пока она не вскрикнула, потом стал душить, ее хрипы его не удовлетворяли. Он выплевывал ругательства. Полузадушенную, Курт привязал ее к холодной железной спинке. Он знал, как сделать, чтобы она умирала долго. Покалеченная кисть пульсировала, когда его нож прошел ровно между кишечником и печенью. Ровно.

13

Othala — разделение.

Отступление должно сопровождаться знанием, как и когда отступить, и твердостью, чтобы совершить это.

Сначала на столике появилось черное блюдо с водой, на поверхности плавали кленовые листья. Лежа, Адель могла повернуть голову и смотреть. Их сменил скрюченный, точно запутанная проволока, прутик сосны и банка клубничного варенья от Ника. По ночам Адель садилась и, утопая в подушках, медленно дотягивалась ложкой до краешка — зачерпнуть немного ягод стоило некоторых усилий, забинтованная кисть не могла служить опорой для тела. Потом старая причудливо изогнутая веточка вишни осыпала на салфетку цветы, Адель подходила к окну — среди деревьев прохаживались люди, из-под плащей выглядывали больничные пижамы.

Когда она впервые очнулась, Кен был рядом. Спертый воздух палаты был ароматизирован тлеющими можжевеловыми палочками. Адель не хотела открывать глаза, не хотела никого видеть, тем более — его. Кен тут же все понял. По изменившемуся ритму ее слабого дыхания. Еще минуту он молча держал ее руку, а перед тем, как уйти, пожал.

Под грузом вазочки с икебаной лежала газетная вырезка. Адель не читала ее. Кен или Эд убили отца ее ребенка — другого там быть не могло. Курт принял смерть достойно, как подобает офицеру.

Через месяц ее нахождения в больнице вошедший врач поинтересовался, согласна ли она на аборт. Ее жизнь была вне опасности, а срок беременности позволял. Неужели эти глупцы рассчитывали, что она позволит лишить ее того, ради чего она чуть не погибла? Причисленный к расовой элите Курт обладал правом решать, имеют ли остальные право на существование… Даже она. Этот ребенок стоил тысячи жертв, стоил миллиона их пустых жизней! После выздоровления она задержалась в стенах больницы — лекари опасались угрозы выкидыша, и ей оставалось долго рассматривать свою изувеченную кисть. Она вспоминала мастерскую хари. Японские якудза лишали себя фаланги пальца за каждый проступок. Это знак ей — она позабыла о долге перед Семьей, перед Великой Германией, она должна позаботиться об интересах своего клана, искупить свою легкомысленную беспечность.

После еще одной попытки ее истребить она выжила. Цепь роковых случайностей? Их было слишком много. И причина, ее волновала причина. Видимо, кому-то она здорово навредила.

Пришли ночи, длинные, зимние, страшные. И в ее палате толпятся врачи.

— Мы поможем вам пересесть на коляску, — улыбаются они. — Вам следует посетить процедурный кабинет.

А железное кресло поскрипывает колесами.

— Нет! — в ужасе кричит Адель.

Ее подхватывают под руки, она вырывается, хрипит. В углу кто-то наблюдает за ней. Кто там? Адель выворачивает шею, чтобы увидеть. Перед взором полощется белое полотно врачебных халатов. В углу… Мельком открываются утопленные в линзах глаза, смеющийся рот. Какая дегенеративная, полоумная физиономия! И коляска — скрип, скрип… Она узнает — инвалид, торгующий газетами. Или сумасшедший из альбома о мимике — электроды заставляют его улыбаться, улыбаться, улыбаться… Он приближается, парализованный карлик, медленно натягивая резиновые перчатки.

— Ей следует посетить психиатра, — слышит она сладкий голос. — Ее душевное состояние беспокоит меня. Возможно, эти припадки — признак шизофрении. Психиатр знает, что в таких запущенных случаях делается…

Скрип, скрип…

Адель просыпалась, вглядывалась в пустую темноту, боясь пошевелиться. Она знала, что делается в таких запущенных случаях. Потом сквозь занавески угадывала за окном месяц, белесую ресничку на щеке неба.

— Я хотела бы поговорить с психологом, — утром просит она медсестру и, нервно сжимая кулаки, ждет.

Приятный молодой человек появляется в ее палате, представляется, тепло пожимая ее левую руку, но имя тут же тает в ее сознании.

— Меня волнуют мои сны, — начинает Адель.

— Медсестры сказали мне — на вашем теле много шрамов. Вы участвовали в войне?

— Да.

— Вам приходилось убивать?

— Да, но я не помню. Это тут же исчезает из моей памяти.

Терапевт берет ее руки в свои и осторожно произносит:

— Судя по новым ранениям, война для вас не закончилась, она продолжается? За последние месяцы были ли у вас провалы в памяти?

Что он имеет в виду? Адель уставилась в одну точку, голова закружилась. Она не помнила, зачем ездила в Иерусалим.

— Вы бледны? Мы продолжим завтра, — словно издалека послышался голос доктора.

Что он подразумевал? Неужели она… Что привело ее в Иерусалим?

Вскоре Адель начала самостоятельно двигаться и проводила ночи под горячим душем. Вода стекала по ее изменившемуся телу, с мрачного цвета кафелем сливались покрытые йодом ногти — вынужденная мера, чтобы не заразиться грибком от многоразовых жестких тапок. Адель предпочитала ходить босиком.

Как-то, вытираясь полотенцем, она заметила в зеркале белый контур на плече. Протерев запотевшую поверхность, она приблизилась вплотную и повернулась. На покрасневшей коже выныривал из пучины белый дракон. Откуда это? Ведь от татуировки не осталось и следа.

Рисунок проявлялся, когда кожа меняла цвет. Адель изучила шрам на правом боку, продырявивший кончик чешуйчатого хвоста дракона. Вот почему Курт ударил ее ножом! Она вспомнила. Он вдруг чего-то испугался. Адреналин заставил ее организм прореагировать на истязания. Она всегда быстро краснела. И проявилась татуировка. Возможно, это спасло ее от иных мук — Курт не ограничился бы пальцем.

Ка-ку-си-бо-ро… Адель медленно добрела до администратора, упросила набрать номер и попросить к аппарату Ясу.

— Охаё! — поздоровается она и расскажет, что в углу под ее койкой, чуть выше пола живет серый паук Дроссельмейер. Каждое утро она наблюдает, как меняется его полотно — вязка скрашивает одиночество. Она подставляет ему палец, и Дроссельмейер осторожно взбирается на ее ладонь.

— Это Кендзи. Ясы нет дома, что-нибудь передать?

На миг Адель испугалась, потом взяла себя в руки.

— Это я.

После разговора Адель вернулась в ванную и долго рассматривала своего дракона, корону причудливо изогнутых рогов, движением мышц заставляла его извивать хвост и тонкие усы-ленты, выпускать из лап длинные когти. Огнедышащая рептилия, похититель принцесс и сторож сокровищ, извечное воплощение зла, которое нужно победить. И ее наградили живым гербом, печатью дьявола. По преданию, король нибелунгов, детей тумана и тьмы, доблестный рыцарь Зигфрид победил змея, обрел неуязвимость, отведав жареное сердце дракона, и завладел проклятым сокровищем, обрекая себя на погибель. Или это Ермунганд, что опоясал землю и начал сотрясать весь мир, кусая себя за хвост?

Голос Кена, знакомый и чужой… Он сейчас курит? Почему ей интересно это?

Какусиборо, охотно разъясняет он, невидимая японская татуировка. В разрезы на коже втирается рисовая пудра, и она становится не заметной… до возбуждения, сексуального или вызванного горячей ванной, когда кожа краснеет — тут она проявляется, во всем великолепии. Когда-то какусиборо наносили на тело гейш — им запрещалось обнажать тело, и таким образом они выходили из положения — одевали тело в белую паутину какусиборо или цветную — ирэдзуми.

Кен в гостиной, а Томико нарезает странные овощи или бережно гладит постельное белье, которое изомнется после первой же ночи. Адель смотрела на свой немного увеличившийся живот и понимала, что никогда не вернет то, чем пренебрегла. Обретая, всегда что-то теряешь. Но поступить по-другому она не посмела бы.

— На таких, как вы, не женятся.

Как Эд был прав! В тот раз он был словоохотлив, и любое его утверждение вызывало в ее душе протест. Может, Эд того и добивался. Он ведь умница. Простой анализ ее поведения мог подсказать ему метод воздействия. Унизительное появление в кимоно у дверей кабинета Кена привело к ночному путешествию в отель «Эдисон», предупреждение о слежке — к скорому знакомству с преследователями. Что могло последовать за брошенной фразой: «Ведь Кен не повторил свой визит»? Адель по прогнозу Эда должна добиваться близости, и неужели она дошла до того, чтобы попытаться? А вновь отвергнутая, бросилась к другому — Эрику и в поисках неприятностей забралась в мастерскую хари. Как все до тошноты просто и глупо. Недостойно и омерзительно.